|
Об авторе | Юрий Буйда — многолетний, постоянный автор нашего журнала, лауреат ежегодных премий и кавалер Ордена «Знамени». Предыдущая публикация — трагедия в двух эпизодах «Известь» (2023, № 2).
Юрий Буйда
Самка моего сердца
драма в трех эпизодах
Действующие лица:
Медея Перовская.
Серафим Перовский, ее муж — ни живой, ни мертвый.
Австралия, ее дочь.
Герман Гротт, ее любовник.
Ольга Маринина, журналистка.
Эпизод первый
Дом Перовских. Прихожая, просторная гостиная, похожая скорее на ателье: мольберт, стол, заваленный рулонами бумаги, старинное кресло рядом со швейной машинкой «Зингер» с ножным приводом, диван с подушками мал мала меньше, огромная кушетка на трех ногах — четвертой служит стопка книг, на полках, в шкафах и шкафчиках — книги, папки, статуэтки, где халат, где пальто, сапоги разного цвета, брошенные посреди комнаты, на столике в углу — батарея бутылок, стаканов и бокалов, на стенах темные картины, в одной из рам — огромная подкова, в углу — икона, на подоконниках — пепельницы, засохшие цветы в горшках, чучело рыбы в стеклянном ящике.
Среди дверей, ведущих в соседние комнаты, выделяется двухстворчатая — черного цвета, окаймленная золотом, с венком над входом.
Австралия Перовская в балахоне на голое тело с альбомом на коленях сидит в кресле, ожесточенно рисует, то и дело отпивая из бокала, устроенного на табуретке.
Австралия. Арриведерчи, сука! Грация милле, зараза! Диминуэндо, сволочь!..
В сердцах швыряет карандаш на пол, допивает вино залпом.
Открывается дверь, входит Герман Гротт с рюкзаком, поддерживающий Медею, которая прыгает на одной ноге, отчаянно взмахивая сумочкой.
Медея. Привет тебе, моя радость!
Австралия (не вставая). И что на этот раз случилось?
Медея. Ногу подвернула! (Плюхается на диван.) Знакомьтесь: моя дочь Австралия, в миру — Анна, а это Герман Гротт.
Австралия. Ага.
Герман. Очень приятно. Гротт — с двумя тэ.
Австралия. Ага.
Медея (вытягивая ногу). Помогите, пожалуйста, обезоружить ногу...
Герман снимает рюкзак, опускается на корточки и снимает с больной ноги ботинок. Медея вытягивает другую ногу.
И про эту бедняжку не забудьте.
Герман (снимая второй ботинок). Ну вот.
Медея (вытягивая ноги). Кажется, левая опухла...
Герман. Можно?
Опускается на колено, бережно ощупывает лодыжку.
Похоже, ничего серьезного. Растяжение (дует на ногу). У медведя боли, у волка боли, а у Медеи совсем не боли. Лед есть?
Австралия уходит.
Медея. Кажется, еще и локоть ушибла...
Герман (ощупывает локоть). Припухло, но, кажется, это просто ушиб. А вообще, по-хорошему надо к врачу.
Медея. К черту врачей!
Герман. Почему все-таки Медея?
Медея. Бабушка была грузинкой, а на Кавказе любят странные имена — Гамлет, Джульетта, Медея, Офелия... а у вас-то откуда немецкое имя?
Герман. Предки были немцами. Но давно обрусели. В нашей семье даже не говорили по-немецки, а дед так и вовсе был православным священником...
Австралия (возращается с пакетом льда). Лед.
Герман (прикладывает пакет к ноге). И чем-нибудь перевязать.
Австралия (оглядывается, поднимает с пола шарф). Сойдет?
Герман (перевязывая ногу). Вполне.
Медея. У вас красивые мужские руки, Герман.
Герман в растерянности смотрит на свои руки.
Австралия (матери). Кто это действующее лицо?
Герман. Герман Гротт...
Австралия. С двумя тэ.
Медея. Зашла в кафе, а там собрание литературного клуба. Два тэ как раз читал свои рассказы, увлеклась, разговорились, вышла из кафе, поскользнулась — и вуаля! (Герману.) Зачем вы ходите на эти сборища? Толку от них все равно никакого.
Герман. Круг друзей, других у меня нет — я ж из провинции.
Медея. В круге ты бессилен, вне круга — обречен. Не злоупотребляйте друзьями — когда-нибудь они обязательно злоупотребят вами. Литература — это яд и мед, которые следует пить в полном одиночестве.
Герман. Чего-чего, а одиночество я пью по утрам с круассаном, в обед съедаю с супом, а вечером закусываю им водку.
Медея. Кстати о водке!
Австралия. Водка в нашем доме не водится, и ты это прекрасно знаешь. Но есть коньяк.
Медея. Так предадимся ж коньяку!
Герман. Поздно уже...
Медея. Пить коньяк никогда не поздно. А ночевать вы останетесь у нас!
Австралия разливает коньяк по стаканам.
За вас, доктор!
Герман. Вообще-то я фельдшер... да и по специальности работал всего год...
Австралия. Оставайтесь — места хватит.
Медея. Я сразу поняла, что мы совпали (поднимает стакан). За совпадения!
Герман. У вас пустой стакан — плохая примета.
Австралия наливает матери.
Медея. А вы читали рукописи из красной папки. Вы когда-нибудь предлагали свои рассказы издателям или в журналы?
Герман (со вздохом). Каюсь, было дело...
Медея. А все потому, что приносили их в красной папке, это очень плохая примета.
Герман неуверенно улыбается.
Австралия. Наконец-то!
Герман недоуменно смотрит на нее.
Наконец-то вы улыбнулись. Лицо сразу изменилось. Значит, вы — интересный человек.
Медея. В этом что-то есть, правда? Многие люди как ни стараются, но улыбка их не меняет. Расскажите, откуда вы приехали, чем занимаетесь...
Герман. Ну обычный городок... пять церквей, десять фабрик, из них девять стоят, военный завод... я служил в местной газете, и мы никак не могли понять, как рассказать о том, что завод наладил выпуск женских вибраторов с моторчиками, которые использовались в системах наведения баллистических ракет... кладбище наше называется Перестройка...
Медея (дочери).Ну разве не прелесть, а?
Австралия. Почему?
Герман. Ну кому-то перестройка принесла добро, а нашему городку — одни беды. Фабрики закрылись, зато появились бандиты — их хоронили на главной аллее Перестройки, называется — аллея славы... самогон, наркота, безработица, пустыня...
Медея (задумчиво). Одиночество в пустыне...
Герман. Как ваша нога?
Медея. Лучше. Боли почти не чувствую.
Герман. На таких каблуках по льду...
Медея. Каблуки — это я. Медея Супериория!
Герман. У вас красивые ноги... простите...
Медея. Обожаю льстецов! Но мы заговорили о пустыне...
Австралия наливает Герману, который смущенно отводит взгляд от ее оголившихся бедер.
Герман (залпом выпив коньяк). Никак не могу привыкнуть пить его маленькими глотками. У нас в городке водку пьют истово — как кровь...
Медея. А что еще делают в вашей пустыне?
Австралия. И чем вы там занимались?
Герман. Гипс накладывал старушкам, которые ломали руки-ноги на льду. Тротуары-то в нашей пустыне только в центре... а так — да, пустыня... школьные друзья переженились, но не успокоились — пьют и воруют... женщины... (вздыхает). Ну да, женщины...
Медея. Женщины — что?
Герман. По мнению моих друзей, женщинам нужно только одно — чтоб член стоял, как у глухонемого...
Австралия (давится смехом). Но они, черт возьми, правы!
Герман. Вокруг на сто верст — ни одного брата Карамазова, ни одного Пьера Безухова, никаких разговоров о духовном, о русской идее, о безднах и высях — только о чудесных исцелениях, разводах звезд и НЛО... одномерные люди, плоскостопый юмор, травоядная жизнь...
Австралия. И жажда чуда.
Герман. Пожар на торфяниках: снаружи дымок, а в глубине — адский пламень...
Медея. Знаете, Герман, в этом нет ничего удивительного. За восемьдесят лет Россия только в войнах потеряла тридцать миллионов человек, да ГУЛАГ, да колхозы, да мало ли что еще... страх — вот урожай, который до сих пор собирает Россия... Страх перед физическим уничтожением стал наследственным, а страх убивает жизнь духа. Вся она, жизнь духа, теперь свелась к ожиданию чуда — от смерти не уйдешь, а русский человек ой как остро чувствует присутствие смерти в каждом шаге его жизни... (помолчав). Но ведь вся эта жизнь — прекрасный материал для писателя, разве нет?
Герман. Слова мешают. И память у меня... как бы это выразиться помягче... дырявая у меня память...
Медея. Тренировка, тренировка и еще раз тренировка. Я так французский язык учила. Во всех карманах, в сумочке, даже в пачке сигарет — записочки с правилами, со всеми этими спряжениями и склонениями, трудностями и исключениями. Еду на работу — от нечего делать читаю карточки, сижу в туалете — карточки, ужинаю — карточки, занимаюсь любовью — карточки, черт бы их драл!
Герман (смущенно). Какие ж, простите, карточки во время секса...
Медея (отмахивается). Это детали... Но зачем вы в своих рассказах размазываете триста слов, чтобы объяснить эти детали? Знаете, Шопенгауэр однажды сфотографировался в жилете, застегнутом не на ту пуговицу, и одной этой детали хватило, чтобы все поняли, что перед ними — философ, человек не от мира сего. А насчет карточек и секса...
Австралия. О нет, это вы без меня обсуждайте. Только не так громко — не дай Бог нашего мертвого разбудите.
Герман. Я не хотел... простите...
Австралия. Ходи непрощеный.
Уходит.
Герман. Хм-м... а кто тут мертвый? Кого она имела в виду?
Медея. Моего мужа, ее отца.
Герман. Это образ?
Медея. Не совсем.
Герман. Не понимаю...
Медея. Мой муж — Серафим Перовский...
Герман. Да Боже ж ты мой! Так вы — Медея Перовская? Пожирательница сердец? Там самая самка моего сердца, которая...
Медея. Стоп-стоп-стоп! Откуда самка взялась?
Герман. Из дневников Серафима Перовского. Да вы же их и издали. Нет? Там написано: подготовка дневников — Медеи Перовской...
Медея. М-да. И там про самку моего сердца?
Герман. Ну да, там, где он рассуждает о хищнической природе любви и все такое.
Медея. Надо было вычеркнуть, да теперь что ж...
Герман. Зачем? Ничего более страстного и личного, чем дневники Перовского, мне читать не приходилось!
Медея. Страстным он становился после второй бутылки...
Герман. Медея Перовская, Боже мой, даже не знаю, что сказать... но Серафим умер, дай Бог памяти, четыре... пять лет назад?
Медея. Пять. Но не умер — впал в сон. В летаргический сон. Над ним колдовали лучшие врачи — сами понимаете, это ж Перовский...
Герман. Я прочел все его книги, какие только мог достать. Извините...
Медея. Ну да... В общем, ничего у врачей не вышло, и мы решили забрать его домой...
Герман. Так он здесь? Подключен к аппаратуре?
Медея. Нет, он просто спит. Это летаргический сон. Врачи говорят, что есть один шанс из десяти тысяч на пробуждение...
Герман. Простите, но без соответствующего сервиса он очнется глубоким инвалидом. Инсульты мышц, застой в системе кровообращения — да там множество болезней! Они источат его исподволь. Врач заметит, вы — вряд ли. Уж простите меня ради Бога, но лучше б ему умереть, чем так... если он и проснется, то долго не протянет...
Медея. Мы давно перестали надеяться на чудеса. Решили — будь что будет, а там хоть трава не расти. А налейте-ка мне еще!
Герман наливает ей и себе.
Она пьет залпом.
Когда мне становится невпродых, я ложусь рядом с ним. Раздеваюсь догола и ложусь под одеяло. Сердце его бьется редко, но это живое сердце. И даже холод его тела — живой холод. Он никак не реагирует, конечно, но иногда мне кажется, что тело его теплеет. И мне становится легче. Лежу рядом с ним, думаю, пережевываю черные мысли и как будто мало-помалу освобождаюсь от них. Поверьте, мой дорогой, в моем возрасте это не хуже оргазма. А между нами, между мною и Серафимом, лежит заряженное ружье. Эту идею я нашла в его дневниках. Когда кто-нибудь из нас дойдет до точки, тот возьмет ружье и бабах...
Герман. Жуть.
Медея. Жизнь.
Герман. Вы любили его...
Медея. Это вопрос?
Герман. Предположение.
Медея. Он меня украл с похорон первого мужа, держал здесь, в подвале, две недели насиловал, пока я не влюбилась в него по уши...
Герман. И это, простите, не шутка?
Медея. Не совсем.
Герман. Насиловал, но влюбилась по уши! Теперь понимаю, откуда это в повести «Путешествие в безвоздушном пространстве»...
Медея. Он был, как бы это сказать, необычным человеком... напоминал героев рыцарских романов... в реальности они дербанили принцесс и служанок на завшивленных подстилках, но были совершенно естественны и искренни, веруя в мужчин и женщин, способных провести ночь в одной постели, не коснувшись друг друга только потому, что между ними лежал обнаженный меч... (с трудом сдерживает зевоту). А не могли бы вы свет выключить, Герман? Что-то я того, пора спатеньки, кажется...
Герман. Простите, но каково это — лежать рядом с мертвым? Нет, я понимаю, что он не совсем...
Медея. Ноги мерзнут. Выключи же свет, дорогой!
Герман выключает верхний свет.
В углу перед иконой тлеет слабенькая лампочка.
Помоги мне, пожалуйста, раздеться.
Он помогает ей снять пальто.
Брось где-нибудь — утром разберемся.
Поднимает руки, он снимает с нее блузку.
Она поворачивается к нему спиной.
Там молния. Да, на юбке, сзади.
Слышен свист молнии.
Одеяло где-то в ногах...
Опускается на диван.
Где-то в глубине дома часы бьют четыре раза.
Герман. Четыре часа. Где мне лечь?
Медея. Ты правша, значит, слева.
Герман. Вы хотите, чтоб я...
Медея. Не церемонься, пожалуйста, я очень похотлива. Очень уж хочется, чтобы ты сегодня побывал в роли глухонемого, а я — в роли самки твоего сердца. Ты не против? То есть я — не против, а ты?
Герман молча обнимает ее.
Эпизод второй
Большая уютная кухня в доме Перовских.
Герман и Австралия пьют кофе.
Она по-прежнему в коротком балахоне и как будто не замечает, как при изменении позы балахону не удается скрыть лакомые части ее тела, а у Германа не всегда получается скрыть интерес к этим частям тела.
Герман. Значит, авангард?
Австралия (лениво). Ага, русский авангард двадцатых-тридцатых годов. Ну Малевич, Родченко и прочие гении. Моя диссертация — именно о них. Но когда это было...
Герман. Судя по вашей интонации, гениями вы их не считаете.
Австралия. Еще как считаю. Но речь идет об искусстве, которое стало товаром, оторвавшись от жизни. Сталин, конечно, предал авангардистов, мечтавших о новой человеческой расе, но и сами авангардисты устроились с комфортом посреди ГУЛАГа и превратились в новых буржуа. Как-то так.
Герман. Трезвое отношение к жизни требует признать, что искусство сегодня — результат, то есть товар, товар и еще раз товар, и не морочить себе голову.
Австралия. Искусство не имеет ничего общего с результативностью, которую ему навязывают марксисты и либералы. Искусство не вызов жизни, не товар, а вызов смерти. Оно не для музеев, оно — как икона. Если икона гибнет, значит, так тому и быть, значит, так Богу угодно. Остальное — от дьявола.
Герман. Да поди разбери, что там от дьявола, а что от Бога. Иногда кажется, что им обоим, и Богу, и дьяволу, надоело водить нас на помочах и они предоставили нам возможность погулять без поводка...
Австралия. Поводок был, есть и будет. Искусство и само — поводок.
Герман. Слушай, почему мне кажется, что наша встреча вчера была не случайной? Я имею в виду твою мать... ее и меня...
Австралия. Может, и не случайной.
Герман. И о твоем отце... это правда?
Австралия. Да вы, я вижу, о многом успели поговорить.
Герман. Она сказала, что Серафим Перовский — тут (кивает на черную дверь), как в мавзолее...
Австралия (со смешком). А мы и называем эту комнату мавзолеем. Ну да, папахен там потихоньку себе тлеет, а мы тут потихоньку за него живем.
Герман. А потом? Когда же нибудь он умрет — что тогда?
Австралия. Мы его живым и не считаем. Приходится жить так, как будто его и нету. Нам еще повезло: доходы от его книг только растут. Экранизации, инсценировки, переиздания, новые книги...
Герман. Новые — из архива?
Австралия (нехотя). Ну да (внезапно). Как тебе Медея? Какова она в постели?
Герман (растерянно и смущенно). Вообще-то она твоя мать...
Австралия. Она такая же самка, как и я. Только я молодая, гладкая, сильная и ноги у меня не мерзнут.
Герман. Ей-богу, не знаю, что и сказать...
Австралия. Да, она с тобой встретилась не случайно. Не то чтобы это было подстроено, но она старается не пропускать таких... м-м... мероприятий... Ей интересны молодые, сильные, одаренные. Главное — одаренные. Ты можешь быть отличным любовником, но, если Бог не дал тебе таланта, Медея очень скоро прогонит тебя пинком под зад. Талант — содержание, а секс — форма, инструмент. Наверное, она может лечь даже с импотентом, если он оказался бы гением. Но пока в этом нет никакой необходимости — маман трахается с бааальшим интересом...
Герман. Так что же ей нужно от меня?
Австралия. Погоди-ка! (понизив голос). А скажи, Герман, она тебя за нос случаем не укусила? Между нами! Укусила?
Он оглядывается на дверь в гостиную, кивает.
Ну и ну! Ну и ну. Такого давно не бывало... с той поры, как отец ушел в кому...
Герман угрюмо молчит.
Да она, похоже, в тебя влюбилась, друг мой Герман. Если укусила за нос, значит, влюбилась как кошка. Чем же ты ее пронял? Парень ты, в общем, красивый, это надо признать. Красивый, не дурак — но этого мало... очень хотелось бы знать твой секрет, но подожду своего часа...
Герман. Своего часа?
Австралия. Иногда на нее находит — усталость, отвращение, бессилие, мигрень, и если это затягивается, прихожу на помощь я.
Герман. В смысле?
Австралия. В том самом смысле, дурачок (хлопает себя пониже живота). Я ж тебе говорила, ноги у меня никогда не мерзнут. И голова не болит.
Герман (помолчав). И тебя это устраивает?
Австралия. Что — это?
Герман. Быть второй.
Австралия. Во-первых, я страсть как люблю кувыркаться. А если любовник еще и мастер, то это счастье вдвойне. Правда, тебе придется очень постараться, чтобы извлечь из меня оргазм — он у меня продукт глубокого залегания...
Герман (наклоняясь к ней через столик и накрывая ладонью ее руку). Через десять минут ты будешь просить пощады, а через двадцать — плакать от счастья. Не знаю, как насчет других талантов, но этот у меня — из правой руки Бога.
Австралия (освобождает руку). Не спеши. Если мы и встретимся, то не на этом повороте.
Герман. А во-вторых? Ты сказала, во-первых, а что же во-вторых?
Австралия. Во-вторых, а кто тебе сказал, что вторая — это навсегда? Все мы смертны.
Герман. Будь я автором криминальных романов, заподозрил бы тебя в недобром умысле...
Австралия. Чепуха! Я ее люблю, а иногда обожаю — зачем мне ее убивать? Вообще не представляю, что должно случиться, чтобы я убила Медею. Уж точно не из-за мужчины, даже если у него в друзьях — правая рука Бога.
Герман. Этак мы черт знает до чего договоримся. А я всего-то навсего хотел понять, чего она от меня хочет. И только.
Австралия. Помощи она от тебя хочет. Похоже, она в тебе разглядела немалый потенциал, иначе не притащила бы в этот дом и не разделила ложе. Ей нужен не столько пенис, сколько талант. Без таланта в архиве великого Серафима Перовского делать просто нечего...
Герман. Так дело в архиве?
Австралия. Ну да. Хотя не только.
Герман. Такой богатый архив?
Австралия. Ты даже не представляешь. Отец написал много чего, но еще больше осталось в черновиках — наброски, фрагменты, незаконченные романы, пьесы...
Герман. То есть речь идет не о том, чтобы все это опубликовать как есть...
Австралия. А о том, что это все надо довести до ума. Вжиться в стиль Перовского, думать, как Перовский, наконец, стать Перовским.
Герман. Но ты говорила, что его книги приносят все больше денег...
Австралия. Знаешь, чем деньги отличаются от богатства? Деньги когда-нибудь да заканчиваются, богатство — никогда.
Герман. Медея думает о твоем будущем...
Австралия. Плевать ей на будущее, если это не ее собственное будущее. Она хочет покоя и воли. Ну и потом, с ее здоровьем она точно больше ста лет проживет, и я не удивлюсь, если в сто лет она умрет в объятиях любовника. Да ты и сам сегодня ночью мог убедиться, что она в этом смысле нисколько не уступает тридцатилетним телкам, мечтающим о глухонемом.
Герман (со смехом). До чего ж вы циничные, а! Что она, что ты...
Австралия. Так легче жить, дорогой. Жизнь не стоит того, чтобы ее проживать, но нам не повезло. Что ж, циник не мечтает о перестройке жизни — он к ней приспосабливается, не скрывая отвращения...
Входит, потягиваясь, Медея в полураспахнутом халате, босая, всклокоченная.
Привет, ма!
Герман. Доброе утро.
Медея. Спасибо, котик, благодаря тебе оно действительно доброе (проводит ладонью по волосам). Я, наверное, жуть какая страшная?
Герман. Но милая. Медея Супериория.
Медея (целуя его в щеку). Растешь на глазах. Кофе! Где мой кофе?
Австралия (придвигая к ней чашку). Хряпни пока моего, а я приготовлю свежего.
Медея (Герману). Пока ты дрых, я прочла все, что нашла в твоем рюкзаке (залпом выпивает кофе). С твоего позволения, разумеется.
Герман (растерянно). Разумеется...
Медея. И хочу кое-что с тобой обсудить. Ты готов?
Благодарит кивком дочь, которая ставит перед ней чашку со свежим кофе.
Герман. Вроде да.
Австралия. А я с вашего позволенья свалю в Москву — у нас сегодня намечается маловысокохудожественная тусовка с переходом в пьянство и обезличенные потрахушки.
Медея. Обезличенные?
Австралия. Тебе не понравится, если я объясню.
Медея. Ну и не надо (Герману). Пойдем в гостиную — там хоть руками можно поразмахивать. И ноги вытянуть.
Герман. Как нога?
Медея. По-прежнему красива.
Австралия уходит.
Герман и Медея устраиваются в гостиной.
Медея (отпивает из чашки, кладет на колени папку). Первый и несомненный плюс твоей прозы в том, что ты пишешь чужой кровью, то есть не о себе — о других. Это становится такой редкостью... Ты — настоящий погорелец. Настоящий писатель — всегда погорелец, любящий каждую вещь, каждую трещинку в погибшем доме, а русский дом — всегда дом горящий, погибающий. Важно, что ты понимаешь: хорошая деталь — это не всегда хорошая литература, но вот хорошая литература — это всегда хорошая деталь. Но, на мой вкус, эту прозу неплохо бы обезжирить — многовато эпитетов, сравнений, метафор и прочей красоты. Описания часто избыточны. Вот тут... (роется в папке). Героиня говорит: «В этом доме старше меня только иконы». Одной этой фразы достаточно, чтобы не развивать тему женской старости, в которой ты все равно ничего пока не понимаешь. Ты пытаешься строить прозу по законам поэтического высказывания, так будь последователен. Теперь о главном... (отпивает из чашки). Правила приличия в литературе губительны, а жанровая чистота — фикция, но у тебя наблюдается явный избыток силы, который ты не можешь контролировать, поскольку у тебя нет дисциплины. Тебе нельзя доверяться хаосу — утонешь. Жизнь — поток, но автор должен быть твердью. Это не роман, Герман. Это два-три десятка новелл, скорее даже — замыслов, связанных между собой иногда искусно, но чаще искусственно. У меня есть предложение...
Герман. Добивай.
Медея. Разобрать текст на кусочки, избавиться от случайных персонажей... Господи, зачем тебе эти агенты КГБ? Или вот бандиты... это же особая человеческая порода... эти люди нечитаемы... они вообще — для другого... они слишком полно совпадают с обстоятельствами — до утраты всего личного, сокровенного, уникального...
Герман. Черт его знает, вроде удачно получилось...
Медея. Не вали все на черта — он никогда не додумается до того, что творят люди...
Герман (мрачно). Надо подумать. Перечитать, подумать...
Медея. Договаривай!
Герман. Я думал, что редакторы нужны только неудачникам...
Медея. А тебе и не нужен редактор. Тебе нужна я, мамка и самка. Да и кто тебе еще расскажет, что и как ты пишешь на самом деле?..
Герман (помолчав). Договор подпишем кровью?
Медея. Не преувеличивай мои способности. Нет причин для расстройства, мой дорогой. Ты, несомненно, талантлив. Очень талантлив. Чертовски. Но ты слишком долго варишься в самом себе. Тебе нужна пауза...
Герман. Что это значит в переводе на бухгалтерский?
Медея. Ага, быка за рога!
Герман. Завтра мне придется писать объяснительную, почему я прогулял этот день, и мне повезет, если меня не вытурят с работы...
Медея. Если ты согласишься на мое предложение, тебе не придется больше беспокоиться о деньгах, еде, напитках, книгах и вообще о расходах. Хороший шанс, чтобы не думать о всякой ерунде, а целиком посвятить себя тому, чем ты действительно хочешь заниматься...
Герман. А чем я хочу заниматься, Медея?
Медея. Надеюсь, Австралия тебе кое-что рассказала о наших проблемах...
Герман. Кое-что.
Медея (помолчав). Может быть, я еще пожалею об этом, но все-таки скажу. Последний роман великого Серафима Перовского написал не он — его написала я. Черновик, конечно, был очень хорош: почистил — и в печать. Но большая часть архива — это замыслы, которые разработаны по-разному. Что-то он и не начинал писать, что-то бросил на первой главе, а что-то довел до середины и уперся в стену. По моим подсчетам, не менее десяти-двенадцати замыслов можно довести до кондиции. Важно вжиться в эти тексты, почувствовать нерв, дух — и дело пойдет. Ты и Перовский — существа из разных гнезд, но из одного муравейника. Оба провинциалы, оба из маленьких городков, оба знаете эту жизнь досконально, оба склонны к русской экзотике, гротеску и поэзии... (грозит пальцем Герману, который пытается ее прервать). И тут просматриваются два пути... (голос ее становится низким, вибрирующим, вкрадчивым). Можно доводить до ума роман за романом, печатать, получать денежку и жить припеваючи. Год, максимум два-три работы, а потом отдых, занимайся чем угодно — пиши свои рассказы, романы, рисуй, пой, пляши, жри, пей, люби гусей... Таких романов — лет на пять-семь, плюс-минус. Но остальные требуют не просто доведения до ума, а нового рождения. То есть ты должен стать Перовским. Мне почему-то кажется, что это у тебя должно получиться. Но потом, когда я почитала твои тексты, в голову пришла другая мысль...
Герман выжидательно молчит.
Было бы несправедливо тратить тьму времени на вживание в образ, преодоление множества препятствий, чтобы потом выпустить книгу под чужим именем. Несправедливо! Ты талантлив, это я могу повторить хоть сто раз. Талантлив и имеешь полное право на собственное имя. Но в таком случае тебе не придется рождаться заново — тебе придется расти. Ты с чистой совестью можешь воспользоваться чужим замыслом, кое-какими набросками, чтобы написать собственную книгу, развивая свой взгляд на жизнь и свой неповторимый стиль. И эта книга должна выйти под твоим именем. Книга прозвучит, я тебе обещаю. И когда-нибудь ты превзойдешь Серафима Перовского. Зуб даю. Но сначала надо научиться работе с сырым материалом, в чем я тебе, безусловно, помогу. Оба пути сулят поначалу только работу — много работы, но если я правильно тебя поняла, как раз этого ты не боишься...
Герман. Сначала свою.
Медея. Поподробнее, пожалуйста.
Герман. Шолохов прославился в двадцать три, Гете и Толстой — в двадцать четыре, Достоевский в двадцать пять. Боже, мне двадцать семь, Медея, а обо мне знать никто не знает. Книгу, Медея! Я хочу увидеть свою книгу, пусть не очень удачную, но свою. Весь тот материал, который тебе знаком, требует выхода. Я взорвусь, если не выпущу ее. Книги нет, но материал перезрел. Помоги превратить его в книгу. А потом я займусь Перовским. Это правильный путь. Согласись, будет странно, если неизвестный человек вынырнет из проруби и протрубит в трубы Толстого и Достоевского. Нет, сначала он должен появиться на горизонте, чтобы его заметили, а потом уйдет в тень, возьмется за большой труд, и когда этот труд через несколько лет появится, все вспомнят про человека, который ведь что-то обещал, что-то в нем было, а теперь вон как вырос...
Медея (задумчиво). Я сразу поняла, что ты не так прост... А какие у меня гарантии, что второй книгой станет моя, а не твоя, что ты жахнешь несколько лет своей жизни на чужие книги, а не сбежишь в свои?
Герман. Но ведь у нас обоих нет гарантии, что у меня получится вжиться в тексты Перовского. Ты ведь вполне можешь и разочароваться в моих способностях, и мы разойдемся, сожалея о потраченном времени...
Медея. Тогда сделаем так. Работаем параллельно. Это не так глупо, как кажется. У Перовского я выберу рукопись получше, почище, чтобы работа над ней стала для тебя школой, наукой побеждать собственный текст. И обе книги могут выйти одновременно.
Герман (порывисто обнимает Медею). Если б ты знала, как я рад! Если б ты знала, как я боюсь! Боюсь не оправдать твоих надежд, боюсь облажаться, боюсь... а, черт, всего боюсь. Ты же читала мои тексты — понимаешь, что я имею в виду...
Медея. Понимаю. Будь ты человеком верующим, я сказала бы, что Бог может дать нам все и не меньше. Все, весь мир дольний и горний. Мы для этого и созданы, мы сами слишком велики для себя. Искушения идут вслед за утешениями, чтобы мы не приняли путешествие в Царствие Небесное за возвращение домой. Домой не вернуться. Не вернуться, Герман, поэтому ты и напишешь то, что напишешь, что не можешь не написать (целуя его и понизив голос). Ты в ловушке, и это твой выбор. А теперь поплачь, попытайся разжалобить тюремщика... мне так хочется укусить тебя за нос...
Пытается укусить — Герман уворачивается.
Но учти: если я узнаю о твоих шашнях с Австралией, убью. Обоих убью. С этой минуты мы сообщники, соучастники, одно целое, каждая моя впадина принадлежит каждому твоему выступу, и наоборот. Ты меня понял, Герман?
Герман. Я готов поклясться в верности при свидетелях, но кому мы можем доверить нашу тайну? Никому. Эта клятва должна быть таинством, как таинство брака. Но где взять священника, живого мертвеца?
Медея. Пойдем (берет его за руку, увлекает к черной двери). У нас есть идеальный живой мертвец (открывает дверь). Не бойся. Мы для него такие же мертвые, как он для нас.
Они входят в мавзолей, дверь за ними закрывается.
Эпизод третий
Три года спустя Герман Гротт дает интервью журналистке Ольге Марининой.
На столике между ними — чашки с кофе, диктофон, блокнот, в котором журналистка делает иногда пометки. Ольга слегка кокетничает с писателем, меняя позы таким образом, чтобы он обратил внимание на ее красивые ножки и высокую грудь.
Маринина. Сильнее всего меня потряс ваш рассказ «Она и ее мужья». Великий художник, впавший в кому, его жена, которая сходится с мужчинами, позволяет им использовать незаконченные картины мужа, делает из них гениев, а потом выбрасывает из своей жизни. Оставшись одна, она ложится рядом с полумертвым мужем и как будто набирается сил для новой жизни. Понимаю, что вопрос дурацкий, но есть ли у этой истории реальная подоплека? Пишут, что этот женский образ родствен любовнице Ницше и Рильке — Лу-Андреас Саломе, а также Надежде Мандельштам, Елене Булгаковой...
Герман. Нет, конечно. Это видение, и я не смог от него уклониться.
Маринина. Чего вы ждете от литературы?
Герман. Ничего. Само творчество, само чтение как усилия, как испытания, как обретения уже дышат на ладан. И мы тут просто собрание взволнованных патологоанатомов.
Маринина. В одном из своих интервью вы сказали, что эпоха индивидуализма и психологизма в культуре завершилась, а что нас ждет — непонятно, может быть, новый коллективизм, новое средневековье, новые темные века...
Герман. В жизни человека, как и в истории вообще, яркие события подчас далеко отстоят друг от друга, а промежутки, паузы заполнены «ничем», как в фильмах Антониони, но в этих паузах всегда что-то зреет, зарождается что-то новое, они — обещание, а не чистая пустота...
Маринина. В этом ваш оптимизм?
Герман. Иногда готовность претерпевать историю плодотворнее, чем стремление к ее изменению. Когда нет ни прошлого, ни будущего, волей-неволей живешь настоящим, ничего не откладывая на потом...
Маринина. Не этим ли объясняется насыщенный эротизм ваших рассказов?
Герман. Мы пытаемся примириться с тем фактом, что мир лежит во зле, а потому выискиваем в жизни следы Эроса, чтоб было что любить.
Маринина. Русская литература считается целомудренной, вы же как будто ставите под сомнение эту традицию. И это еще мягко сказано...
Герман. Книги пишутся не святой водой, а потом, кровью и спермой.
Маринина. Простите за этот вопрос, но что насчет ваших убеждений? Или у писателя только нервы? Вы не левый и не правый, не консерватор и не либерал — так кто же вы?
Герман. С большой-большой натяжкой меня можно считать традиционалистом либерального толка. Но это скорее склонность, чем убеждение. Жалею иногда, что не могу быть консерватором — увы, консервировать у нас нечего, кроме огурцов. А вообще я пессимист разума, оптимист действия...
Маринина. Ваш роман «Инородные тела» стал настоящей сенсацией, он переведен на все европейские языки, отмечен множеством наград и, говорят, рассматривается как претендент на Нобелевскую премию. Это изменило вашу жизнь?
Герман. И да, и нет. Сейчас главная моя задача — пережить этот ужас (смеется). Мне тридцать лет, вся жизнь впереди, многое предстоит сделать, и мне не хотелось бы, если можно так выразиться, попасть в плен к одной книге.
Маринина. Почти все критики отмечают ваш великолепный язык...
Герман. Если у меня и были учителя, то это Серафим Перовский, а его требовательность к языку вам наверняка известна.
Маринина. Вы сражаетесь за каждое слово?
Герман. Слова должны сами бороться за жизнь, и, если им недостает стойкости, они должны умереть.
Маринина. Если писатель так пессимистически настроен в отношении будущего литературы, что же ему тогда делать?
Герман. Работать и работать, ничем не гордясь, но и не склоняя головы.
Маринина. Редакция просила меня задать вам несколько личных вопросов, если вы не против...
Герман. Попробуйте.
Маринина. Вы посвятили свою первую книгу Медее Перовской. Что вас связывает?
Герман. Глубокая и искренняя дружба. Медея — потрясающий человек, удивительная женщина. Стойкая, умная, красивая, щедрая — добавьте в этот список сколько угодно восторженных эпитетов, и вы не ошибетесь. Без нее моей первой книги просто не было бы. Она читала ее в рукописи, и ее замечания помогали мне на пути к совершенству. Не хочу сказать, что книга получилась идеальной, но Медея всячески поддерживала мое стремление к идеалу, за что я ей бесконечно благодарен.
Маринина. А теперь вы женитесь на ее дочери Анне...
Герман. Надеюсь.
Маринина. Вы, можно сказать, анахорет, отшельник, а Анна — звезда московских тусовок, где свобода иногда переходит все границы...
Герман. Прежде всего она чудесный человек, тонко понимающий искусство вообще и литературу в частности. Говорят, противоположности сходятся. Мы с ней совпали. Как она сама иногда говорит, где у нее впадина, там у меня выступ...
Маринина. Герман Иванович, не уверена, что могу эти ваши слова процитировать...
Герман. Вы замужем, Ольга?
Маринина (кокетливо). Скорее нет, чем да. Вы хотите попробовать...
Герман. Через десять минут ты будешь молить о пощаде, через двадцать — плакать от счастья. Тебе приходилось молить о пощаде?
Маринина (чуть растерянно). Прямо здесь? Сейчас?
Герман берет ее за руку и уводит в соседнюю комнату.
Гостиная в доме Перовских.
Помещение по-прежнему захламлено, но теперь здесь больше порядка: исчезли пепельницы, вещи не валяются на полу, книги и бумаги аккуратно расставлены и разложены, мольберт исчез.
Австралия одета и причесана тщательно, а вот мать — в халате, застегнутом не на те пуговицы, в одном чулке, на ногах тапки разного цвета и размера.
Медея (с журналом в руках). Ты пробовала когда-нибудь волосы на себе рвать? Очень больно?
Австралия. Был случай. Не советую.
Медея (отшвыривая журнал). Дура, какая ж я дура! Медея, блин, Супериория, бляха-муха!
Австралия (подбирает журнал). Хочешь чего-нибудь выпить?
Медея. Сволочь!
Австралия. Ты же в самом начале подозревала, что он не прост. Разве нет?
Медея. Дуреха... а теперь из глубин этой помойки (тычет пальцем в журнал) он объясняется в дружбе! Да на кой черт мне дружба, если мне нужна любовь! Только любовь!
Австралия. Это гордыня, мам. Ну какая может быть любовь при таком, скажем мягко, неравенстве? Пошпилили всласть — это да, но любовь? Даже странно от тебя это слышать...
Медея. Великий писатель земли русской! Пессимист, блин, разума, оптимист, нах, действия! Какое волшебное сочетание! Ничтожество!
Австралия. Ну он выполнил свое обещание. Книга-то отца вышла, и Герман сделал все для того, чтобы она получилась. Теперь вот экранизация на подходе — хорошие деньги.
Медея. Плевать на деньги!
Австралия. Или все, или ничего?
Медея. Как он меня ласкал! Сволочь! Боже, как он был нежен! Тело не обманешь, нет, не обманешь. Он проводил кончиком языка по моему бедру, поднимался выше, выше...
Австралия. Я и сама не подарок, но слышать это от тебя не желаю.
Медея. Когда у вас это началось? На второй день? На третий?
Австралия. Через неделю.
Медея. Вот зачем он отлучался в город по два раза на неделе... Понравилось?
Австралия. Еще как. Он проводил кончиком языка по моему бедру, поднимался выше, выше...
Медея. Не смей меня дразнить, сучка!
Австралия. А то что? Убьешь?
Медея. Не дразни меня, Австралия, не буди лихо...
Австралия. Прости.
Медея. Я открыла ему счет в банке. Без всяких лимитов! Он брал сколько надо. Сколько хотел. И что он сделал почти сразу? Купил квартиру! Взял кредит!
Австралия. Ты же сама ему это предложила. Тебе, милый, иногда требуется место для уединения — твои слова!
Медея. Я догадывалась, что он будет таскать туда баб, но чтоб тебя!..
Австралия. Чем я хуже этих баб?
Медея. Вы скрывали свои отношения!
Австралия. Да ты тогда убила бы нас. Сначала его, потом меня. Нет?
Медея. Наверное... скорее всего... да, прикончила бы как бешеных собак! Сначала его, потом — тебя. И ни минуты не сожалела бы о сделанном!
Австралия. Ты избежала тюрьмы, мам, так что есть в этом и хорошее.
Медея. Тюрьмы? Какая тюрьма? Да я бы стала третьим трупом!
Австралия. Мам, гнев тебя ослепляет. Нельзя ж быть такой неблагодарной! Герман семь потов пролил, прежде чем довел роман отца до совершенства. А он — довел...
Медея. С моей помощью!
Австралия (трясет журналом). За что тебя и благодарит. Ты помогла ему с его первой книгой, и опять же — он благодарит тебя за это. И не думаю, что он кривляется, врет и лицемерит. Я ж помню, как ты была счастлива. Как вы оба были счастливы. Как вы работали. Как вы работали! Я просто разрывалась от ревности, глядя на вас...
Медея (оттаивая). Никогда я не была так счастлива. Даже с твои отцом — он психовал, если я придиралась к неудачным словам или фразам. А Герман — он слушал. Как он слушал! От одного этого можно было впасть в оргазм. Он впивал, впитывал каждое мое слово, и какой, какой это был кайф! Никому — никому и никогда — не удавалось доставить мне такой кайф. Я физически ощущала, как мои слова входят в него, расходятся по венам, достигают мозга, ищут квартиры, поселяются в них и тотчас начинают плодить детишек. Это было, наверное, самое невинное и самое сильное эротическое переживание в моей жизни! И оно только подкреплялось сексом. Работа словно перетекала в секс. Я прижималась к его плечу, читая его строки, он неосознанно клал руку на мое колено, и мы читали, читали, читали, приходя в возбуждение, пока не падали на пол и соединялись, даже не думая, все ли правильно мы делаем, оно как будто само делалось, и это была высшая степень секса! Высшая! Ни с кем и никогда у меня такого не было, никогда...
Австралия. Вот как, оказывается, выглядит муза...
Медея (уперев руки в бока, выставив вперед ногу в чулке). А вот так! Немножко лохматая, похотливая и счастливая!
Австралия. Иногда я тебе даже завидую.
Медея. А вы меня предали. Предали, мерзавцы.
Австралия. И что ты теперь будешь делать? Стенать? Рыдать? Что?
Медея. Вернусь на небо.
Австралия. Вернешься на небо? Ну мам!..
Медея. Сначала убью вас, а потом — потом посмотрим...
Австралия (с раздражением). Мне что, в полицию звонить? Или лучше в психушку?
Медея. Настоящая жизнь, вот что это было. Ты не жила настоящей жизнью. Ну спала со всеми подряд, ну рисовала, ну пила без просыху, ну опять раздвигала ноги — и что? Жизнь твоя, Австралия, — бессмысленна, тебе никогда не испытать такого счастья, какое испытала я...
Австралия. Опять! Ты ходишь по кругу, мам.
Медея. Скорее — по спирали. Все выше, выше, выше, пока не растворюсь в небесах...
Австралия. Значит, на свадьбу ты не придешь?
Медея. Никакой свадьбы не будет, милая, ни-ка-кой...
Австралия (вздыхает). Нельзя тебе сходить с ума, мам. На тебе папа, на тебе его архив, а значит, тебе еще жить да жить.
Медея. Нет больше никакого архива — я его вчера сожгла.
Австралия. Архив? Весь?
Медея. Да. Не будет больше у твоего Германа никакой почвы, на которой он выращивал бы свои гениальные романы. А папа — что папа? Он давно в другом мире...
Австралия. Ты просто рехнулась. Зависть — страшное чувство, мам, не ходи по этой дорожке.
Медея. Нечему завидовать. Тело у меня не хуже твоего, в постели я — царица и богиня, а ты...
Австралия. Зато у меня ноги не мерзнут.
Медея. Какие ноги? Ты о чем?
Австралия. О том, что я моложе и не глупее тебя. Поэтому Герман и выбрал меня — меня, а не тебя. Ты посмотри на себя! Взъерошенная старуха, грозящая пальцем судьбе и грезящая о небе! Сумасшедшая ты, мам. Станешь сумасшедшей, если не остановишься. Пора бы и смириться. Как бы ты ни бесилась, я выйду за Германа, может быть, рожу ему ребенка. Или даже двоих...
Медея. А потом он тебя бросит, когда высосет из тебя все соки. Найдет другую бабу, у которой не мерзнут ноги, потом третью, пятую, десятую... Или ты не поняла, что он за человек? Дурочка...
Австралия (смотрит на часы). На колу мочало — начинай сначала. Сейчас за мной Герман заедет, поэтому в последний раз спрашиваю: будешь на нашей свадьбе или нет? А если будешь, то в качестве кого — матери или сумасшедшей старухи? Поразмысли, пока я соберусь...
Уходит в другую комнату.
Открывается входная дверь — появляется Герман.
Медея (поправляет халат, приглаживает волосы). Привет.
Герман. Привет. Как ты?
Медея. Все норм. А ты?
Герман. Оставил у тебя свой рюкзак. Не видела?
Медея. Тот самый, в котором три года назад ты принес сюда свои рукописи? Помню.
Герман. Там кое-какие документы еще были... видишь, как оно бывает: три года были не нужны, и вдруг...
Медея (вытаскивает из угла рюкзак). Что в нем?
Герман. Ну, рукописей в нем давно нет...
Медея. Что в нем, Герман?
Герман. Две тетради с черновиками...
Медея. Ты ж говорил, что они ничего не стоят.
Герман. Тогда так и было, а теперь все пойдет — издатели с руками оторвут. Ну, конечно, придется поработать, как без этого...
Медея. Что еще?
Герман. Детский дневник, написанный шифром, чтобы родители ничего не узнали о моей тайной жизни (улыбается). Я его не сам придумал — срисовал у Эдгара По. Помнишь, в «Золотом жуке» герои разгадывают шифр? Самое сильное впечатление детства...
Медея. Ты уже тогда срисовывал, значит...
Герман. Медея, не начинай (заметив наконец журнал, лежащий на диване). А, читала, значит...
Медея. Читала. Ты туда вытащил все, о чем мы с тобой говорили, когда... когда работали над романом... ты и я... а потом любили друг друга до умопомрачения...
Герман. Помню, да, конечно. Ну а что такое интервью? Для писателя это всего-навсего повод блеснуть чешуей...
Медея. Эта журналистка, как ее...
Герман. Ольга Маринина.
Медея. Ты ее поимел? Заставил молить о пощаде?
Герман. Не начинай, Медея!
Медея. Что еще? (встряхивает рюкзак). Что тут еще?
Герман. Свидетельство о смерти первой жены. Несколько носовых платков. Носки. Трусы. Нож. Две или три футболки...
Медея. Ты пришел в мой дом с ножом?
Герман. Ты так говоришь, будто я пришел с преступными намерениями.
Медея. А какие у тебя были намерения, Герман? Использовать старушку, бросить и подыскать себе другую самку сердца?
Герман. Не начинай, пожалуйста, прошу тебя. Ты и сама знаешь, что это не так. Я любил тебя, я обожал тебя, и это было по-настоящему, поверь...
Медея. Поэтому ты начал бурить Австралию через неделю после знакомства?
Герман (устало). Сука ты, Медея, просто сука...
Медея (достает из рюкзака нож). О, да это не ножик — настоящий кинжал! Зачем он тебе, мирный житель мегаполиса?
Герман. На нашу свадьбу ты, как я понимаю, не придешь...
Медея (быстро подходит к нему и бьет ножом). Не будет свадьбы! Не будет! Не будет!
Вбегает Австралия, бросается к матери.
Австралия. Ты с ума сошла! А ну брось!
Герман падает на пол, корчится.
Ты его убила, стерва! Убила!
Выхватывает из кармана телефон.
Полиция? Алло, полиция? Да...
Мать наносит ей удар в спину, а когда дочь, прижимая к себе телефон, поворачивается к ней, — добивает.
Медея. Фу, черт, сколько ж грязи из вас вытекает! (Помолчав.) Не будет свадьбы, дурачки, а будет только любовь. И нет, я не сошла с ума. В твердом уме и ясной памяти, как всегда. Ну просто все изменилось... теперь не будет ни вас, ни меня... вы умерли, а я вернусь на небо, вот и все... (бросает нож). Господи, как же я вас любила! Господи, Герман, как же я тебя любила... теперь никто вас не будет любить, как я, и меня не будет... (направляясь к черной двери). Вернусь на небо — решено, здравствуй, мой живой, здравствуй, мой мертвый, здравствуй...
Распахивает черную дверь и исчезает в глубине мавзолея.
Дверь медленно закрывается, звучит выстрел.
| 
