НАБЛЮДАТЕЛЬ

выставка

Последний день городка в табакерке

Ретроспектива «Карл Брюллов. Рим — Москва — Петербург» в «Новой Третьяковке» (Москва). 10 июня 2025 — 18 января 2026 года.

Петербургский вариант выставки, посвященной 225-летию Карла Брюллова в Михайловском замке Русского музея, стал чемпионом посещаемости в истории музея, позволив ему обогнать в ежегодном рейтинге газеты «The Art Newspaper Russia» даже эрмитажные проекты. Переехав в Москву, эта монографическая экспозиция поменяла концепцию и внутреннюю структуру, зато сохранила практически все хиты петербургского проекта, кроме огромных картонов с росписями в Исаакиевском соборе. В столицу впервые за двадцать лет привезли заново отреставрированный «Последний день Помпеи», показав и второе полотно такого же громадного размера из запасников ГТГ — «Осада Пскова польским королем Стефаном Баторием в 1581 году», обычно находящееся в запасниках. В московском варианте ретроспективы оказалось и большое количество рисунков и графики.

Брюлловский зал в историческом здании Третьяковки в Лаврушинском — один из самых больших и насыщенных, поэтому значительное количество работ нынешнего смотра можно почти всегда увидеть здесь без всякой ажитации. С юбилейными ретроспективами в ГТГ и ГРМ такое случается часто. Серов или Айвазовский, Репин или Кустодиев показаны в постоянной экспозиции достаточно представительно, что никогда не влияет на посещаемость очередных блокбастеров, выросших за последние годы в отдельный жанр главного праздника на музейном районе.

Затарив все свободные площади соцреализмом, иконами и авангардом, музеи невольно (или вольно?) создали дефицит классики. Оказалось, что ее в наших музеях меньше всего, особенно западной, не русской. Вот и хорошо, что Брюллов, один из главных европейцев российского искусства, закрыл собой эту брешь. Сублимируя нехватку «западного материала», нынешнюю ретроспективу так и построили — тремя линиями главных городов проживания Брюллова. Логично начав Римом и римскими каникулами, закончили Петербургом и Москвой. Эта концепция лишила экспозиционную логику привычного пика у северной, самой дальней от входа стены, к которой обычно и прислоняют главные шедевры отчетного автора. В нынешнем варианте юбилейной персоналки два опуса магнум «лишь» венчают собой отдельные экспозиционные проспекты-директории: «Последний день Помпеи» — римский период, «Осада Пскова» — русопятский московский. Два больших холста, таким образом, «прислонены» к западным тылам лестницы на антресоли, где разместили вспомогательный отдел незаконченных холстов. Портретов и подготовительных эскизов к большим картинам из московского и питерского разделов — тех самых изящных, тщательно выписанных женских (в основном) головок, украшающих и разнообразящих провинциальные собрания. Или столичные фонды, раз уж работал Брюллов, кажется, без сна и без отдыха, перепрыгивая через огромные стилевые каденции — от классицизма к романтизму, от барокко — к бидермайеру, от классики — к ампиру.

Рубенс, практически, или декоратор в смысле Тьеполо — такой же ненатурально натуральный, с яркими, как вот только что, буквально вчера, написанными, кричащими разблюдовками, но без многочисленной мастерской с детальным распределением обязанностей. Хотя кто знает, как там у Брюллова было хозяйство устроено — ведь, судя по разделу незаконченных картин, рукоделил он в основном сам — культурно-литературно, без суеты: мастерство знатное и виртуозное, действительно зачетное, но, с одной стороны, что ли, поточное. Пусть и без однообразия, не бросающегося, спасибо кураторам, в глаза. А с другой стороны, это и есть ведь такой как бы самовозрастающий логос. То есть контекст и знак качества, вырастающий из себя самого, особенно когда не с кем сравнивать. Этим, кстати, Брюллов вполне закладывает тренд и «особенности развития» на всю дальнейшую историю российского искусства.

Когда есть с кем сравнивать, даже среди «своих» (фрукты Хруцкого, пейзажи Щедрина, портреты Тропинина — один из них, самого Карла Брюллова, неожиданно затесался в экспозицию сбоку, и мимо него просто так не пройдешь), яркость оказывается приглушенной, гладкопись вянет, глянец тускнеет из-за особенно лаковых поверхностей… Но если сравнивать не с кем — то и выходит ретроспективный и монографический, монологический блокбастер, гламурный и патриотический одновременно, да еще с ориентацией на греческую классику и «библейские лейтмотивы», сверху залаченные интеллектуалами первой линии (вроде Нестора Кукольника или Михаила Глинки), а также аристократами самого что ни на есть высшего света, выстроившихся в очередь к самому модному живописцу империи за собственными портретами (плюс дети, собачки и кони) в полный рост. Чтобы, значит, в полном облачении быть снятыми, раз уж маэстро особенно удавались всяческие ткани, бархат и плюмаж, плющ и тюли, а также драгоценности и ковры. Брюллов делает столичную знать полностью европейской, и это не может не льстить гораздо больше льстящей похожести и зачатков психологического реализма.

Брюллов — поп-звезда своей эпохи, виртуоз, при жизни заполучивший все, что только может получить художник в стране, напрочь лишенной устойчивого арт-рынка до сих пор. От частных цен на заказные работы до государственных заказов, орденов, выставок и медалей, что и должно находить выражение в особом оформлении выставки, где стены окрашены если не в черный, то в крайне темный колор, из-за чего картины, точечно подсвеченные вместе с позолотой резных, чаще всего непростых рам, превращаются в драгоценные витрины с драгоценностями. Окнами в иной мир, гармоничный, возвышенный и напрочь лишенный противоречий, даже если изображается кровавая сеча или гарем, почти буквально истекающий южными соками. Впрочем, любая кровь, сказочная или людская, напоминает здесь гранатовый сок, загустевающий в пропорциях, единственно правильных с академической точки зрения.

Холсты парят в кромешной темноте, всплывают в них лайтбоксами, компьютерными windows, заставками, возникающими ниоткуда — это даже не Россия, которую мы потеряли, но начинка волшебной шкатулки из сказки про черную курицу Антона Погорельского, чей светлый облик Брюллов, и сам, по всей видимости, черный принц, запечатлел на одном из парадных изображений. Это пространство не сказки, но грезы, чары общественной небывальщины, помноженной на мифы народов мира и столичные, сугубо светские представления о возвышенном и нормированном прекрасном, покрытом складками как дрожью нервных окончаний…

Эти миры еще не знают неврастении, истерии и бессознательного, а гибнут сразу и всерьез. Без дистанций и остраненности. Другое дело, что академизм Брюллова, только-только перенесенный, точнее, все еще переносимый на русскую почву, пока живой, густой и светится. Дальше будет только хуже, хотя даже и у Семирадского можно найти взволнованные и оттого волнующие линии и мизансцены (особенно по краям «основных» композиций и сюжетов): мастерство не пропьешь. В Петербурге Брюллова тоже ведь показывали с каким-то особенным оформлением, приведшим к повышенной посещаемости, поэтому в Москве заранее назначили выставку главным событием года, всерьез задумавшись о важности разводки пассажиропотоков, и свели все экспозиционное своеобразие на окраску стен и воздушок проходов между ними. Из-за чего стало казаться, что в сценографию внедрили колонны и даже целую колоннаду. Хотя, если отвлечься от картин, окажется: никакой колоннады нет, это иллюзия, обман зрения.

Другое дело, что от картин отвлекаться не хочется: классика как она есть излучает какую-то другую частоту и чистоту сияния, иную ауру и имеет совершенно особую, непривычную для нынешних времен «семиотику кадра», где «информация» темы и ремы распределена по законам [видимой] гармонии и обязательного золотого сечения. Всего того, что нам сегодня в повседневности не хватает, может быть, поболее всего. Но мы настолько наловчились извлекать «красоту» отовсюду, из перпендикулярных и параллельных источников, «в густых металлургических лесах», «полевых цветах, пробивающихся сквозь асфальт», каракулях Баския и Твомбли, мусорных овалах и радостях нечаянных совпадений, что начали забывать самые очевидные и простые ходы и подходы к красоте. Пускай порой ремесленной и мастеровитой, но рассчитанной и оттого безальтернативной. Безусловной.

Изредка очень полезно вернуться к классической небывальщине. Народу уже в первый день было не протолкнуться, интересно, как дело дальше пойдет, ведь картины Брюллова богаче и сочнее Серова, слаще (более «спелые», что ли) и гораздо аристократичнее. К тому же выставка «блистательного Карла» — последний такой блокбастер в залах «Новой Третьяковки», где уже в следующем году запланирован уход на длительный и фундаментальный капитальный ремонт.

Дмитрий Бавильский