НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

«тьма алеша тоже свет»

Вячеслав Попов. Быстротеченск и окрестности. — М.: ОГИ, 2025.

Авторское, возникшее в потоке речи название города («окказиональный топоним» было сказал филолог, но мы вовремя его заткнули) вынесено Вячеславом Поповым в название поэтической книги «Быстротеченск и окрестности». Внутренней формой оно не только отражает стремительность, с которой проходит жизнь, но, возможно, саму эту жизнь и обозначает. В слове «Быстротеченск» соединены пространство (местность) и время (скорость его течения), это своеобразный хронотоп, в котором разворачивается действие книги.

Если мы обратимся к стихотворению, из которого (не только из него, но об этом ниже) позаимствовано название (не только книги, но и одной из ее частей, а также телеграм-канала Попова), то обнаружим, что город Быстротеченск стоит на Убий-реке, усиливая таким образом органическое единство жизни и смерти. И второе слово в названии почти автоматически присоединяется к семантическому полю смерти. Во-первых, что еще может быть окрестностями жизни? Смерть, небытие, вечность. Во-вторых, в слове «окрестности» явственно проступают кресты, особенно в контакте с кладбищами, пусть и тополиными («кладбища тополиные / вечно стоят в пыли»).

Первое слово названия, таким образом, — немного река (нечто текучее, водное, недаром, как признался автор на одном из творческих вечеров, многие переделывают Быстротеченск в Быстрореченск — и в нем моментально проступает не только река, но и речь), второе — в определенном смысле обрамляет его, окружает, становится чем-то вроде берегов, задающих рамки, в которых река существует. Так в перспективе смерти, обусловленная ею и ограниченная, выстраивается жизнь.

Быстротеченск — это еще и город, в котором разворачивается действие поэмы «Сережа и Павлик». Это поэма о любви и смерти:

она приходила откуда-то сзади

но как бы изнутри

и совпадала улыбкой

и тогда словно сидишь

у себя на коленях

или лежишь протемненный нежностью

и наполненный

но нет

это глубже

словно еще не родились друг у друга

и вот это пропало

и павлику незачем стало жить

Об этой поэме хотелось бы когда-нибудь написать отдельно. При том что по объему она превосходит отдельное стихотворение, она как будто не теряет в смысловой сконденсированности, а напротив — усиливает ее. И в этом пространстве наконец возникает возможность развернуться и укрепиться всем чертам поэтики Попова. В том числе его феноменальной наблюдательности, способности замечать и называть нечто, что раньше упускалось и как бы не существовало:

а павлик смотрит

что называется внутрь себя

и кажется видит там

что-то знакомое и важное

взгляд встречающего еще не подъехавший поезд

Мощная фигура выдвижения — название. Здесь в него вынесены имена собственные. Вера в магическое свойство имени была присуща человечеству с давних времен — ученые древней Индии, например, полагали, что в звуках, составляющих слово, заключена сущность вещи. Ю.М. Лотман отмечал, что в мифологическом сознании каждое слово стремится стать именем собственным, поскольку для мифологического сознания нехарактерно абстрактное подразделение предметов на классы. Таким образом Попов как бы проявляет это намерение, уступает ему, усиливает. Сакрализация имени собственного — явление архетипическое, в народном сознании связанное с магической функцией языка — начиная от табуирования тотемов и заканчивая в различных переходных обрядах наделением человека другим именем. Стихи же Попова наполнены именами разного рода. Поэт вводит существующие и несуществующие названия городов (Быстротеченск, Бийск, Таганрог), имена людей (Войнаимир Живых, Чередниченко Майя, Марина Влади, Герда и Кай, наташа, алеша, венедикт и юрий, николай и неклюд, таня с ваней, Чичерин, Мишенька Кузмин) и от этого возникает поразительный эффект: имена и названия в жизни начинают восприниматься как часть поэтического текста, выстраивают текст за пределами стихотворения, втягивают в себя жизнь. Стихотворению становится тесно в рамках текста, оно расширяется, захватывает собой реальность, подчиняет ее себе.

Мне кажется, это связано с тем, что сам Вячеслав настолько вовлечен в поэтическое (и онейрическое — о связи сна и поэзии см. в примечаниях) восприятие реальности, что это смещение закрепляется в текстах и передается читателю. Мы как бы заражаемся его зрением, и все имена и названия, которые теперь встречаем в жизни, становятся частью поэтического текста, создают устойчивую аллюзию на поэзию Попова и вообще — на поэзию. Помню что-то похожее (однажды я уже об этом писала) происходило со мной после посещения музея современного искусства в Берне, где самые обычные бытовые предметы, выставленные в качестве объектов искусства, так перестроили мое восприятие, что, выйдя на улицу, я мысленно помещала любую мелочь в рамку.

Антиномии жизнь — смерть, черное — белое, ад — рай, свет — тьма не только противопоставляются, но на манер ленты Мебиуса друг в друга переходят («тьма алеша тоже свет»). Мне кажется, что эта всеохватность и взаимопроницаемость — способ Вячеслава выстроить свой космогонический миф, вывести за пределы себя особенный мир, доописать и досоздать его.

Перед читателем «Быстротеченска…» распахивается огромная и подробная планета — печальная и прекрасная, по преимуществу черно-белая (обложка и шмуцтитулы, на которых использованы фотографии Вячеслава, настраивают и отражают), кинематографическая, сновидческая, все-таки цветная, таинственная, внутренняя. Назвать эту планету по словообразовательной модели города — литота, формула авторской скромности. Леонид Костюков писал в учебнике по журналистике: особенность прозы состоит в том, что прозаик творит мир. Вячеслав Попов не то чтобы творит мир — он им является и переносит его во всех деталях с только ему присущей преображенной оптикой в стихи, прозу, онейрическую прозу, общение. И те, кто оказался в поле притяжения этой удивительной планеты, могут любоваться ее фантастическими закатами и снегопадами, обживать и населять, а потом без каких бы то ни было потерь и с приращением смысла возвращаться к себе.

Примечание

Вячеслав Попов о связи сна и поэзии: «Сочинение стихотворения похоже на вспоминание сна, с той разницей, что про сон ты точно знаешь, что он уже случился, но, возможно, он забыт безвозвратно, а стихотворение, пока оно не извлечено из тумана потенциальности, находится в будущем. Но это так лишь до того момента, пока это — сон или стихотворение — не стало текстом. С этого момента они уже тебе не принадлежат, они обретают собственную судьбу и историю отношений с другими сознаниями и жизнями».

Надя Делаланд