ЭССЕ

Об авторе | Алексей Чипига — поэт, эссеист, литературный критик. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Живет в Таганроге. Стихи и эссе печатались в журналах «Воздух», «Гвидеон», «Стороны света», в интернет-журналах «Артикуляция», «Сетевая словесность», «Лиterraтура», в таганрогских изданиях. Автор книг: «Между солн­цем и снегом», «С видом на утро» (2015), «Кто-то небо приводит в окно» (2017). Предыдущая публикация в «Знамени» — «Осенний этюд в поисках родного» (№ 5, 2025).

Алексей Чипига

Сейчас вылетит птичка. О мгновении и темнице

«Сейчас вылетит птичка» — кому не знаком блаженный прогноз басно­словного фотографа, канувшего в Лету, трогающий вниманием к малейшему порхающему? Как говорится (или уже нет?), пустячок, а приятно. Да и то сказать, почему-то нельзя сказать «сейчас будет конец света» или «сейчас родится (умрет) человек» — это всегда скоро, помощь ведь тоже скорая, ей надо найти место боли по срочному маршруту между мгновенным и долгим. Нет, «сейчас» для наблюдения за спазмами и пустяками. Но и те и другие — переходная зона для превращения в великое, вкрапленное в примелькавшийся узор будней. Вкрапленное, однако не принадлежащее ему, как означенная птичка «свободна», то есть не владеет ни землей, ни небом, ни своей трелью. Откуда она вылетит? Из гнезда устоявшихся воззрений, помахав крылом оставшимся запечатленными на фото. Вероятно, поэтому невольной рифмой к этой фразе приходит на ум «осторожно, двери закрываются». Все будет, как раньше, — и ничего не будет, как прежде. Мы хотим, чтобы нас видели на условленном месте (на фотографии ли, у входа ли в парк) — приходится платить за свое желание едва ли уместным, а таким желанным удивлением: то, что было «сейчас» на земле, давно кончилось, но где-то там (это же птичка), в заоблачных высях, продолжается. Вероятно, нужно пережить множество таких вот безобидных «вылетит» с не такими безобидными «закрывается», чтобы научиться молчать вместе. Так с друзьями детства каждый встречал закаты, кончался день. Со стороны памяти это выглядит как будто нас щелкает фотограф. Снимок как будто есть, а птичка еще вылетает навстречу чему-то, застрявшему в горле. И хочется спросить: кто нам скажет об осторожности? Разве те, кто откуда-то берут доверие к нам, нашей свободе, воспетой в когда-то написанных строках. А свобода — она и птичка божия, и орел молодой. С первой легче: она, кроме Пушкина и Окуджавы, по вкусу Эмили Дикинсон с ее пичужками на могиле, поминающими усопшую, ничего о ней не зная. Второй, взывающий к неведомому товарищу, обретается, однако, среди сурово монотонного предсказателя — ворона Эдгара По, а также влачащего крест мучительной исключительности альбатроса его французского переводчика и автора «Цветов зла». Но и там и там есть некий порог, темница или могила, означающий конец земной жизни или вольнолюбивой песни. Мы знаем также, что вырисовывающаяся здесь дилемма не чужда никому из нас. Похоже, человек и поэт, поскольку он человек, выбирая в любимцы одного из пернатых, мирится тем самым с собственной неизбежной неопределенностью в настоящем, а также видит столь же неизбежную свою определенность в будущем, для потомков, как андерсоновский китайский император мирился на смерт­ном ложе с милостивым преимуществом настоящего соловья перед жестокой копией. Неспроста ведь зегзица из «Слова о полку» так отчетливо скрывает в названии зарницу, готовую решить долю Ярославны. Знаменитая путаница с жаворонком и соловьем в «Ромео и Джульетте», кажется, через века вторит ожиданию участи. А слова Николая Гумилева о предполагаемой отправке Александра Блока на фронт Первой мировой — «неужели и таких соловьев будут жарить?» — подтверждают: соловей — птица роковая (трагическим вывертом, отражающим глубину драмы, в этом контексте звучит ответ героя рассказа Зощенко, который сам в юности подражал в стихах Блоку, «О чем поет соловей?» на поставленный в заглавии вопрос — «жрать хочет»). Умершая и воскресшая маленькая бодрость в воробье Катулла, кукушка Ахматовой и Тракля, виновница догадок о скрытой простоте, переплетенной с горькой сладостью рыданий, дрозд Пастернака и Фроста, иволга Заболоцкого побуждают повнимательней присмотреться к, говоря старинным слогом, певцам, воспевшим певцов, — никуда без отражений не деться, увидев в них черты тех, кто были способны отдать нам то, что никому не принадлежит. Способны ли и мы отдать свой полет, чтобы он не стал падением? Итак, осторожно, двери закрываются — сейчас вылетит птичка!

Об одном из нас. Почему нам дороги другие люди

Почему нам дороги другие люди? Пожалуй, потому, что они тоже люди и потому, что они другие. Мы чувствуем свойственную нам тягу к противоречиям, которую важно сохранить, удивляясь, соглашаясь на то, что они хранят возможности для нашей смелости и открытий, а также весьма часто для суда над собой, порожденного неизбежной недостаточной ясностью. «Если человек поступает по-свински, он говорит: “Помилуйте, я всего лишь человек!” А если с ним поступают по-свински, он восклицает: “Помилуйте, я ведь тоже человек!”», — заметил ехидный Карл Краус. Приходят на ум, конечно, высказывания двух отечественных классиков, чем противоречивей, тем взаимней дополняющих друг друга — да, человек — это звучит гордо, и да, то же слово звучит горько. Поражает скорость, с какой «всего лишь» перерастает в «тоже», а «гордо» в самом звучании таит горечь, но не меньше поражает, что человек остается на своем месте. Нет ничего банальней, чем заявить, что в нем (в нас) с равным успехом ютятся красавица и чудовище, ангел и демон, однако что-то в нас всякий раз содрогается или тихо радуется тому, как они выглядят, выбравшись на поверхность. Иными словами, человек нов для себя. Любая ложь сопряжена с попытками опровергнуть небывалую новость нашего пребывания на земле, приводящую к выводу о том, что ты нерадивый, но благодарный ученик, состоящий из череды ликований и разочарований перед тем, что еще не познал. «Он был один из нас», говорит рассказчик в повести Джозефа Конрада «Лорд Джим», рассказывая о своем умершем друге, и эти слова, если вдуматься, столь же парадоксальные, что и «другие люди», становятся лейтмотивом, ловушкой, только ловушкой, спасающей героя от не своей жизни и не своей смерти: да, он один, поэтому думает о нас по-своему, но как только мы для него готовы превратиться в «они», судьба сохраняет его от разрушения. Так слова об этом из нас готовы произнести рассказчик, бессильный во время суда над ним, юношей-моряком, отдавшим себя в руки правосудия, в отличие от других членов команды потонувшего корабля, впоследствии народ на далеком тропическом острове, где он начал править, куда он приехал обуздать силы судьбы, его возлюбленная и пират, делящий с ним ужас перед тюрьмой, ставший причиной его падения и мудрой печальной славы. Все они наблюдали бессилие, в котором увидели нечто, что позволило ему стать силой, все они были свидетелями того, как исполнение другого предназначения говорило им об их собственном — не в этом ли причина нашей новизны для самих себя? Пробуждающееся желание ясности, а рядом с ним интрига: хватит ли у тебя сил не мешать ему встречать по пути послов тайны. Ведь такое желание тоже тайна, следует уважать ее как, быть может, самое глубокое в нашем существе. «What is God was one of us» — «что, если Бог один из нас?», пела в моем детстве Джоан Осборн, ласково дразня, счастливо подмигивая, а в клипе на эту песню показывали разные лица, просовывающиеся в тантамареску для фотографирования. И правда, кто другой может так прекрасно притаиться в этом вопросе, чтобы потом проявиться, смешав карты, но оставив главное? Тот, кто один, но поддерживает связь с каждым. «Се Человек», говорит Пилат о Христе перед распятием. Гордо или горько это звучит? Скорей всего, это звучит правдиво, а потому неожиданно. Из уст человека, который устал.