|
ПРИСТАЛЬНОЕ ПРОЧТЕНИЕ
Об авторе | Глушаков Павел Сергеевич (р. 1976) — PhD, доктор филологических наук, специалист по истории русской литературы ХХ века. Автор книг: «Шукшин и другие» (2018), «Мотив — структура — сюжет» (2020), а также ряда статей, опубликованных в российских и зарубежных изданиях. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Апокрифические слова и умышленные смыслы» (№ 6, 2025).
Павел Глушаков
«Литературные поставщики»: о поэзии давнопрошедшей эпохи
*
«На месте истинных литераторов у нас, как будто в старой литературе, явились литературные поставщики, и, на безлюдье, с претензиями на литераторство. Чего вам угодно? Роман — сейчас изготовим; историю — сейчас выкроим; драму — сейчас сошьем. Только не спрашивайте у нас ни литературного призвания, ни таланта, ни учености; а книги есть. Другие поставщики, а иногда они же сами, пишут об этих книгах, хвалят их; у них есть и журналы, и критики, и партии — все что угодно, как будто в настоящей литературе; даже имена некоторых из сих господ получают какую-то странную известность. Когда я смотрю на эту чудовищную, противоестественную литературу, то, кажется, вижу собрание ящиков в книжных переплетах: тут есть и история, и роман, и драма; посмотришь внутри — один сор… Между тем эта литература живет своей противоестественной жизнию. Когда обществу вздумается наклониться и спросить: да где же литераторы? — поставщики очень смело выставляют свои головы и отвечают: “мы за них”. Общество присматривается, замечает на месте литературы лишь промысел, лишь желание нажиться деньгами — и одна часть общества проходит мимо с отвращением, другая верит этим господам и за фальшивую монету платит настоящими деньгами, — а этим проказникам только то и надо!»1
*
В июньской книжке «Нового мира» за 1955 год напечатана поэма Николая Грибачёва «У наших знакомых». Отдавая должное «предоттепельной» смелости, с какой поэт разделывается со снятым с должности за «словесно-штурмовой» стиль руководства большим начальником С.П. Холодковым, отметим совершенно поразительные «аллюзии», которые щедрой рукой разбросаны в тексте этой поэмы:
В Борках, в родном селе своем
Он первым был секретарем
Ячейки комсомольской. <…>
Читал тогда он много книг,
Хоть приходилось из-за них
Пять верст молоть пешком.
Могучий лермонтовский стих
То пел, то плакал в нем,
И Медный всадник за окном
Всю ночь, всю напролет
Скакал в метель, и под конем
Сверкал, дробился лед;
Наедине с самим собой
То слышал он полтавский бой,
То бородинский гром,
То буревестник над избой
О тучи бил крылом…
Тут и Пушкин, и Лермонтов, и Горький… Нет разве только Некрасова. Однако прочтем внимательнее описание «нравственных страданий» героя поэмы Н. Грибачёва:
Степан Петрович Холодков
Пьет пятый час подряд —
Степан Петрович Холодков
С работы в тресте снят.
Снят — словно высажен в кювет,
И тот, что был твоим,
Ушел, оставив мокрый след,
Увез другого «ЗИМ».
И не маши ему рукой
И голос не труди —
По праву в нем сидит другой,
А ты пешком ходи. <…>
Сутуло согнута спина,
Как будто под удар она
Подставлена кому...
Пьет Холодков, но от вина
Не весело ему!..
И как тут не вспомнить некрасовскую «Тройку»:
Что ты жадно глядишь на дорогу
В стороне от веселых подруг?
Знать, забило сердечко тревогу —
Все лицо твое вспыхнуло вдруг. <…>
Завязавши под мышки передник,
Перетянешь уродливо грудь,
Будет бить тебя муж-привередник
И свекровь в три погибели гнуть. <…>
Не нагнать тебе бешеной тройки:
Кони крепки, и сыты, и бойки, —
И ямщик под хмельком, и к другой
Мчится вихрем корнет молодой...
Однако Николай Грибачёв не останавливается на, так сказать, «содержательном диалоге» с предшествующей ему литературой, он не чужд и формальных перекличек с классикой. Так, например, в одной из строф поэмы возникает пушкинская аллюзия из Четвертой главы «Евгения Онегина»:
И вот уже трещат морозы
И серебрятся средь полей...
(Читатель ждет уж рифмы розы;
На, вот возьми ее скорей!)
Ср.:
Читатель ждет стихов, поэм,
Новелл, романов, драм,
Мы ж заседаем скопом всем,
Корпим не тут, так там.
Дальше — больше: и вот уже грибачевский Степан Петрович Холодков в отставке ведет себя почти как Андрей Петрович Гринёв, вышедший «в отставку премьер-майором в 17.. году». Тот, как известно, часто «читал Придворный календарь, ежегодно им получаемый. Эта книга имела всегда сильное на него влияние: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это производило в нем всегда удивительное волнение желчи. Матушка, знавшая наизусть все его свычаи и обычаи, всегда старалась засунуть несчастную книгу как можно подалее, и таким образом Придворный календарь не попадался ему на глаза иногда по целым месяцам. Зато, когда он случайно его находил, то, бывало, по целым часам не выпускал уж из своих рук. Итак, батюшка читал Придворный календарь, изредка пожимая плечами и повторяя вполголоса: “Генерал-поручик!.. Он у меня в роте был сержантом!.. Обоих российских орденов кавалер!.. А давно ли мы...” Наконец батюшка швырнул календарь на диван и погрузился в задумчивость, не предвещавшую ничего доброго».
Герой Н. Грибачёва все же не теряет в итоге присутствия духа:
А Холодков читал в газете
Сперва министров имена —
Кто преуспел и на примете,
Кто полетел и в чем вина.
Недели в три одну-другую
Просматривал передовую.
Зато разносный фельетон
Штудировал с улыбкой он.
И по утрам воскресных дней
Листал страницы «Крокодила»,
И так приятно выходило,
Что жизнь других нещадно била,
А он — не бит, а он — умней...
И, наконец, финал поэмы — посрамление Холодкова «посредством фельетона» — вновь отсылает читателя к Лермонтову, на этот раз — к «Смерти поэта»:
Но есть и божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждет;
Он не доступен звону злата,
И мысли, и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
Оно вам не поможет вновь…
Ср.:
Ты сам, пожалуй, в дом зайди,
Прочти, о чем статья,
И Холодкова сам суди —
Ты, высший наш судья, —
И сам назначь ему удел
Хотя бы с тем одним,
Что и ему мы не у дел
Болтаться не дадим.
Один закон для всех нас есть,
Он праведен и прост:
По силам — труд,
по знаньям — пост
и по заслугам — честь!
*
В юбилейном июньском пушкинском номере «Нового мира» за 1949 год есть стихотворение Николая Грибачёва «Поэт». В этом тексте автор признается, что в своих детских снах он хотел отомстить за смерть Пушкина:
И горше не было обид
в семь с половиной лет,
когда узнал я, что убит
давным-давно поэт,
и часто снилось мне, что я
в упор, шагов с пяти,
в Дантеса целюсь из ружья,
чтоб Пушкина спасти.
Кажется, мировая история не знала еще такой дуэли: на ружьях с расстояния в пять шагов…
*
Книга известного в свое время поэта Сергея Васильевича Смирнова «Сатиричинки» (1979) завершается стихотворной миниатюрой, которой автор, несомненно, придал особый смысл, поместив этот текст в финал всего сборника:
Я согласен:
нам нужны
Гоголи и Щедрины, —
Щедрины
да Гоголи
А не гоголи-моголи!
Этот натужный каламбур не был бы ничем особенно примечателен, если бы не скрытая в нем цитата: «Говорят, что у нас нет плохих людей, а у нас есть плохие и скверные люди. У нас есть еще немало фальшивых людей, немало плохих людей, и с ними надо бороться, и не показывать их — значит совершать грех против правды. Раз есть зло, значит, надо его лечить. Нам нужны Гоголи. Нам нужны Щедрины. У нас немало еще зла. Немало еще недостатков. Далеко не все еще хорошо»2.
Эти слова Сталина затем повторит Маленков на XIX съезде партии. Однако увидеть их в книжке (да еще сатирической) 1979 года было все же непривычно: имя Сталина не было полностью «реабилитировано» после ХХ съезда, и литературные редактора предпочитали не оставлять в курируемых ими текстах подобного рода намеков. Однако на это решился редактор книги Смирнова — собеседник Кагановича и Молотова — литератор Феликс Чуев.
*
В 1951 году Степан Щипачёв получил Сталинскую премию первой степени за написанную годом раньше поэму «Павлик Морозов». В финале этой поэмы на место убитого пионера-героя встает другой, теперь уже современный мальчик:
Сосны, осины, березы —
Знакомый таежный вид.
Парнишка русоволосый
Рядом с отцом сидит.
Отец за рулем. И подросток,
Сдвинув кепчонку на лоб,
В кабине сидит не просто
Так — прокатиться чтоб:
Он с красным обозом едет
От пионеров села.
В стекло ударяет ветер,
Дорога от пыли бела.
Взгляните в эту кабину,
На этого паренька,
Когда он брови подымет
Или нахмурит слегка.
Нету конца у песни!..
Вся эта картина гордого парнишки, который работает вместе с отцом на лесозаготовках, не может не отослать проницательного читателя к другому «парнищу» — из «Крестьянских детей» Некрасова:
Однажды, в студеную зимнюю пору
Я из лесу вышел; был сильный мороз.
Гляжу, поднимается медленно в гору
Лошадка, везущая хворосту воз.
И шествуя важно, в спокойствии чинном,
Лошадку ведет под уздцы мужичок
В больших сапогах, в полушубке овчинном,
В больших рукавицах… а сам с ноготок!
«Здорово, парнище!» — «Ступай себе мимо!»
— «Уж больно ты грозен, как я погляжу!
Откуда дровишки?» — «Из лесу, вестимо;
Отец, слышишь, рубит, а я отвожу».
(В лесу раздавался топор дровосека.)
«А что, у отца-то большая семья?»
— «Семья-то большая, да два человека
Всего мужиков-то: отец мой да я…»
— «Так вот оно что! А как звать тебя?» — «Власом».
— «А кой тебе годик?» — «Шестой миновал…
Ну, мертвая!» — крикнул малюточка басом,
Рванул под уздцы и быстрей зашагал.
*
Еще в 1959 году в едкой рецензии на книгу путевых стихотворений Анатолия Софронова критик Андрей Синявский отметил одну особенность «поэтической точки зрения» этого литератора: «Приметы чужой земли, так называемый местный колорит, характерные черточки национального быта, психологии тонут в потоке общих фраз, которые сами по себе могут быть очень правильными, но мало нас удовлетворяют в силу своей применительности ко всем вообще и ни к кому в частности. Создается впечатление, что автор смотрит на жизнь в большинстве случаев из кабины самолета; земля в его глазах застлана туманом; ее формы и образы сливаются в одно расплывчатое пятно. В этом смысле названия некоторых произведений приобретают значение автохарактеристики: “Н а д Суматрой”, “Н а д Бенгальским заливом”, “Н а д австралийской пустыней”»3.
Синявский сделал тогда вывод, что в стихах Софронова «общее и отвлеченное преобладает над конкретным и индивидуальным». Иными словами: гордое парение над землей стихотворец предпочитает самой земле, ее реальной жизни, ее реальным, а не придуманным (сконструированным по идеологическому шаблону) людям.
Прошли десятилетия, но «творческая манера» Софронова не претерпела изменений. Поэт все так же активно путешествовал по миру и видел этот мир только и исключительно с высоты полета самолета.
В стихах 1983 года он пролетает над Кабулом:
Слышим в небе самолетный гул.
Белые в снегах и льдах вершины,
Принимай нас, утренний Кабул,
Ты позвал нас — мы лететь решили. <…>
Солнца луч не просто так сверкнул
Засияло солнце неустанно...
Пусть живет и здравствует Кабул
Знамя и любовь Афганистана!4
А затем Софронов уже летит над Австралией:
Если смотреть в полете —
всюду поля и поля;
Синие океаны,
розовые моря5.
Впрочем, поэту и редактору «Огонька» было все равно, над чем пролетать: он так привык к подобному взгляду на мир, что иногда путался в реальной действительности: «Недавняя поездка в Баку меня доконала: и нервно, и по обжорной части. Но страшнее первое. Я и представить себе не мог, что достигнут такой уровень холуйства и подхалимажа. Разговор с начальством ведется только с колен. Чем не сталинское время? Пустословие и славословие достигли апогея. Никакого стыда, напрочь забыты все скромные уроки послесталинского отрезвления — разнузданность перед миром и вечностью полная. <…> Софронов пафосно вещал, что он чувствует себя как дома на земле солнечного Афганистана, одобрял и благодарил гостеприимный и талантливый афганский народ, а потом хлопнул себя по лбу и залепетал растерянно: “Что со мной?.. Что я несу?.. Азербайджан!.. Азербайджан!.. Азербайджанский народ!”… Если б он сам себя не одернул, все прошло бы тихо и незаметно. Во-первых, никто не слушает ораторов, во-вторых, нет ничего удивительного в том, если б Азербайджан с прилегающим к нему Афганистаном стал единой Афганской социалистической республикой по требованию трудящихся двух соседствующих братских стран. Никого такие мелочи не волнуют, не интересуют»6.
*
Когда на оборотной стороне конверта пластинки «Стихи и песни» (1972), на которой свои стихи читает Анатолий Софронов, я прочел такой текст, то, признаться, был поражен незамеченной у этого официального литературного деятеля поистине авангардной формой и неясным содержанием одного его стихотворения:
Ничто не забывается
За дубком молодым пламенеет закат
Как можно жить, не зная точно
Умей любить, умей друзей прощать
Я просьбу твою выполняю
Этот серо-багряный закат
Еще когда не думаешь, а вертишься, как белка
Я видел белых, желтых, черных
Океания
И только минутой позже, присмотревшись, понял: это не стихотворение, а оглавление текстов, которые один за другим читает автор на первой стороне пластинки.
1 Одоевский В.Ф. Записки для моего праправнука о русской литературе // Одоевский В.Ф. Сочинения в двух томах. Т. 1. М.: Художественная литература, 1981. С. 266.
2 Симонов К.М. Глазами человека моего поколения: Размышления о И.В. Сталине. — М.: Книга, 1990. С. 204.
3 Новый мир. 1959. № 8. С. 249.
4 День поэзии: 1983. — М.: Советский писатель, 1983. С. 31.
5 Там же. С. 32.
6 Нагибин Ю.М. Дневник. — М.: Издательство «Книжный сад», 1996. С. 389–390. Запись датирована 1980 годом.
| 
