СВИДЕТЕЛЬСТВО

Об авторе | Александр Снегирёв родился в Москве. По образованию магистр политологии. Автор нескольких книг прозы, лауреат премии «Русский Букер» за роман «Вера». «Фёдор Иванович Терехов» — часть книги «По линии матери», готовящейся к выходу в «Редакции Елены Шубиной».

Александр Снегирёв

Фёдор Иванович Терехов

Essence в 30 главах с прологом, постскриптумом и послесловием

Работа над книгой «По линии матери» началась в ноябре 2021 года. Мой друг Митя сказал: хочу показать тебе разные доки и семейные карточки. Увидев удивительную концентрацию материалов, я совершенно обалдел: Митя собирал любые данные о своих родственниках лет двадцать и накопил настоящий архив. Найти что-либо ему удалось только по предкам со стороны мамы, отсюда название.

Передо мной предстал склад разрозненных исторических деталей, из которых можно было собрать хоть самогонный аппарат, хоть самолет. Начав изучать сокровища, вытаскивая наугад то фотографию, то записку из роддома, я очень быстро оказался поглощен судьбами чужих людей плюс-минус вековой давности. Захотелось что-то сделать, как-то со всем этим обратиться. Решено было работать по принципу бриколажа: плана не было, детали сами собирались в форму. Я стремился не ретушировать прошлое, насытив его нравоучениями и многозначительными параллелями с сегодняшним днем, а, бережно сохранив разрозненные фрагменты, составить из них нечто, чего сам изначально не представлял — материал указывал путь.

Книга состоит из нескольких частей, одной из которых является настоящий бриллиант — мемуары Митиного прадеда Фёдора Ивановича Терехова. Родившись в начале ХХ века, Терехов стал свидетелем и участником множества событий российской истории. Революция и Гражданская война, раздача земли крестьянам, коллективизация, индустриализация, репрессии, Великая Отечественная, восстановление страны. Все это Терехов описывает как внимательный наблюдатель, а чаще активный участник, его, часто противоречивые, свидетельства являются незаурядными иллюстрациями пятидесяти с лишним лет отечественной истории.

Сами по себе мемуары представляют обширный текст, нуждающийся в просеивании. В работе с Тереховым я и выступил таким просеивателем, а заодно монтажером. Дважды пропустив мемуары через сито, я собрал самые цельные и показательные фрагменты. Текст скомпонован по темам/главам и снабжен комментариями. К именам, названиям населенных пунктов, моделям технических средств, терминам, событиям и явлениям даны сноски-комментарии. В них же полностью указаны имена упомянутых Тереховым сослуживцев, исторических персонажей, солдат и офицеров, информацию о которых удалось разыскать. Особенности языка, за исключением очевидных ошибок и опечаток, сохранены. Никаких дополнений или исправлений, искажающих оригинал, не внесено. Редактура Анны Воздвиженской и Аглаи Топоровой помогли сделать текст максимально читательским.

Помимо увлекательности, мемуары поучительны. Мы видим, как живой свидетель ошибается (некоторые приведенные факты не соответствуют дейст­вительности и снабжены комментариями), кое-где противоречит сам себе, а иногда рисует картину, совершенно не встраивающуюся в стереотипы. Такие исторические источники не просто интересны, они учат мыслить, воспринимать сложно и бытие, и себя.

Особенную грань мемуаров — география: Терехов работал на Новокраматорском заводе, войну начал под Кременчугом, отступал через Полтаву, участвовал в неудачном наступлении 1942 года. Названия рек и населенных пунктов из его воспоминаний фигурируют в современных военных новостях, только в совсем ином контексте.

Великий немецкий историк Леопольд фон Ранке ставил задачу показать, как все было на самом деле. Не знаю, удалось ли это мне — для этого надо читать книгу целиком — но, думаю, это точно удалось Фёдору Терехову, чью работу мы публикуем спустя сорок с лишним лет после его смерти.

Пролог

28 февраля 1906 года родился я в землянке. Был шестым ребенком у родителей. Непосредственно старше меня были две сестры — Лида и Клава, мне выпадала доля няньки — сидеть дома с сестрой Зиной и братом Митей. В детском возрасте двое детей, мальчик и девочка, умерли, а семь человек, четыре брата и три сестры, были выращены и воспитаны родителями в добром здоровии.

Мы жили в землянке, в лесу дубовом помещика Пушечникова. Лес этот сводился, и отец работал там рабочим. Почему и по какому поводу, я не могу объяснить, крестным отцом моим был молодой помещик Пушечников Н.В., а крестной матерью — его тетка, помещица Орлова О.И.

[Позже] отец снимал у помещика Пушечникова дом, при доме была усадьба, около двух десятин земли, за это платил сто руб[лей] в год. Домик представлял из себя большую комнату, перегороженную дощатыми перегородками. Отгорожены были кухня с большой русской печью, маленькая спаленка и общая комната. Полы были деревянные, на кухне земляные, так как на кухне находились теленок, поросята, ягнята.

Трудовую деятельность я начал двенадцати лет: косьба, пахота земли, основным сельскохозяйственным орудием была деревянная соха. Сельскую начальную школу окончил десяти лет, учиться пошел шести лет.

В 1921 году поступил в реальное училище, но оно через три месяца закрылось. В 1923 году меня избрали членом сельсовета и назначили секретарем, а потом председателем кассы крестьянской взаимопомощи. На моей обязанности лежало обеспечить более четырехсот семей продовольствием и посевным материалом. В 1925 году поступил учиться на рабфак в г. Бежице Брянской области, здесь же и окончил в феврале 1935 года механико-машиностроительный институт, в 1925 году вступил в комсомол, в 1931 году [стал] кандидатом в члены коммунистической партии. Работал на паровозо-вагоностроительном заводе «Красный Профинтерн» и ездил на паровозе, первоначально помощником, потом машинистом.

Деревня

Большинство молодых людей — парней, девушек — уезжали в Харьков. Парни, получив в Харькове какую-то профессию, возвращались домой и пополняли армию ремесленников, а девушки возвращались проститутками. Фиона Глобина приехала из Харькова домой и организовала секту баптистов.

Ранней весной ремесленники уходили в город на заработки и в октябре-ноябре возвращались. Двадцать пять — тридцать человек идут на Кубань, на так называемую косовицу. Из дома выходили в конце марта — в начале апреля, шли пешком. На какое-то время хватало продуктов питания, взятых из дома, а дальше шли на подаяния. На место работы приходили к началу сенокошения. Пройдя пешком более тысячи километров, приходили они уставшими и отощавшими, а иногда и больными, но отдыхать и болеть, говорил отец, некогда было, нужно было работать. За такой сезон работы зарабатывали до 20–25 рублей на каждого и домой возвращались уже поездом по железной дороге. По тем временам 20 рублей были большими деньгами, хорошую корову можно было купить за 10–15 руб[лей]. Некоторые на заработанные деньги, оставшиеся от различных оброчных налогов и податей, поправляли свое хозяйство, а в большинстве случаев все оставшееся пропивалось, оставалось у кабатчика. Забегая немного вперед: в 1967 году я был в родных местах и ничего не узнал: ручеек Нетрубеж почти пересох, никакой растительности, даже изменился рельеф.

Родители

Отец, Терехов Иван Фёдорович, потомственный крепостной помещика Селиванова, родился в январе 1855 года в деревне Ревякино, умер в 1938 году, 25 июля, 83-х лет, никогда ничем не болел. Бедность никогда не угнетала и не подавляла отца, отец никогда не ругался, излюбленным его ругательством было «Фу-ты, животное, фу-ты, лошадь», так и умер с «фу-ты». Он очень редко ходил в церковь. Священников и вообще всех священнослужителей считал дармоедами. Выписывал газету «Русское слово» и был недоволен, а иногда даже негодовал, что его газетами пользовались священнослужители — священник и дьякон, но ничего не имел против пользования его газетой учителями и урядником. Купец, у которого работал отец, построил склад, а при складе какое-то жилье. После смерти купца его жена решила прекратить торговлю. Купчиха подарила отцу домик, который был выстроен при складах на ст. Нетрубеж. Отец заимел собственное жилье, решил жениться, а годков-то ему было уже сорок. Женился на сироте, мещанке Рощиной Марии Дмитриевне. Она моложе отца была на девятнадцать лет.

Мать, Мария Дмитриевна Рощина, родилась в 1874 году, в июне месяце; ее отец, наш дед Рощин Дмитрий Анисимович, имел недвижимое имущество — дом, усадьбу — и служил при городской управе. По словам мамы, ее мать, а наша бабушка Людмила Андреевна происходила из обедневшего польского [шляхет­ского] сословия. После смерти бабушки дед сильно запил и за короткое время все пропил.

По рассказу одного из дядюшек, за бутылкой водки приятель деда поспорил с ним, что [тот] из охотничьего ружья не собьет с его головы шапку. Договорились, отмерили определенное расстояние, приятель деда встал и поставил на голову шапку, именно поставил, a не надел, дед приложился — выстрелил и шапку сбил с головы своего приятеля. Последний запротестовал, что якобы неправильно что-то по уговору было сделано, и решил переиграть этот спор. И вот когда дед приложился вторично, чтобы стрелять, приятель в это время взял да и надвинул шапку на голову; конечно, дед смертельно ранил приятеля, был составлен протокол об этом происшествии, где дед обвинялся в убийстве, и когда зачитали этот протокол умирающему, то он попросил, чтобы ему дали этот протокол; когда ему дали, он его сжевал и сказал, что он сам виноват. Дед обязался воспитывать семью погибшего. После этого дед еще пуще запил и вскоре сам скончался, а дети — четыре сына и дочь — буквально пошли по миру.

Наша мама воспитывалась у своих родных теток по линии матери Конкордии Андреевны и Евы Андреевны. Наши прадеды по линии мамы — польские шляхтичи — были причастны к Польскому освободительному восстанию 1830–1831 годов, их старшая дочь Конкордия [тоже], за что была выслана в захолустные деревни тогда Орловской губернии, где жил тогда наш дедушка Рощин Дмитрий Анисимович, вот там-то они и познакомились с нашей бабушкой Людмилой Андреевной Сазанович. По некоторым данным, и дедушка наш Дмитрий Анисимович Рощин был ссыльным за принадлежность к декабрист­скому восстанию 1825 года. Мама была малограмотной и так же, как и отец, грамоту постигла самоучкой. Умерла мама в 1933 году 7 декабря в возрасте 59 лет.

Детство

Внешне из нас никто не походил на своих родителей, за исключением Зины, которая немного походила на маму. А вот между собой мы имеем сходство, и большое: у всех у нас карие глаза, только у Дмитрия голубые, у всех, можно сказать, был овал лица, выражение глаз, нас звали тереховцами.

Отец занялся разработкой торфа. В нижних слоях торфа отрывали целые большие деревья более десяти метров длины, не отвердевшие, а размокшие, легко резались резаком, которым резали торф, но попадались иногда черные деревья твердых пород, и их трудно было извлечь. Очень много находили оленьих рогов, совершенно сохранившихся.

[Мы] возились в песке, строя различные сооружения с подземными ходами, барахтались в ручейке Долгое, а чтобы можно было поплавать, делали запруды. Пекли картошку и жарили на палочках задние лягушачьи ножки, на современном языке это был деликатес, а лягушки водились в лавах, это места, откуда был выброшен торф, большие зеленые, у них задние лапки были, что булдыжечки крупных цыплят.

С приятелем Васькой Чушкой решили начинать курить. [Мой старший брат Иван заметил нас.] Он брал нас по очереди за воротник рубашки, нагинал голову и к шее подставлял горящую папиросу. После этого он отобрал у нас папиросы и, чтобы мы больше не курили и не думали об этом, еще по два-три раза подставил нам к шее горящую папиросу. Долго мы носили волдыри на шее, а главное, беда заключалась в том, что с волдырями нельзя было купаться.

Ивана [отец] определил в высшее начальное училище в уездном городе Малоархангельске. Иван успешно учился, с отличием окончил это училище и как отличник был принят на государственный счет в Нобелевскую мужскую гимназию¹ в г. Орле, но жить ему нужно было на частной квартире, его нужно было содержать ничуть не хуже гимназистов [из] состоятельных семей.

Организовывались походы в поле, лес. Однажды из такого похода [Иван] принес птенца кобчика², еще совсем маленького, пушистого. Этого кобчика мы воспитали, и он у нас жил около двух лет. Причем воспитывался он свободно, без всяких клеток; когда он стал летать, он всегда нас сопровождал, куда бы мы ни шли, брат приучил его к свисту: свистнет, и он летит за ним. Очень любил живую рыбу: мы пойдем на ручей, и он за нами, сядет на ракиту и ждет; поймаешь гольца, крикнешь «Кобчик!» и бросишь вверх — и Кобчик ловил его на лету. Наестся вволю и улетит домой — жил он под карнизом на крыльце. Прослышал об этом племянник помещика Селиванова Володя, он был юнкером. Однажды подъезжает к нашему дому целая кавалькада верхами во главе с этим Володей, он вызвал отца и заявил, что птенец кобчика взят якобы в их лесу, а поэтому его должны возвратить хозяину, но отец, как говорят, дал поворот от ворот, и больше претензий не предъявлялось.

[В школе] экзамены сдавали по математике, русскому языку письменно и устно и Закону Божию.

В 1916 году нас было постигло большое горе. Мама, очевидно желая прервать очередную беременность, а делала она это при помощи деревенской бабки, и вот она подплыла вся кровью, умирала, а по христианскому обычаю к умирающему приглашался священник, чтобы отпустить грехи и перед смертью его пособоровать или причастить. Так было и в том случае. Был приглашен священник отец Алексей. Он приказал немедленно пойти к нему и привезти врача, у него в доме был врач. Вот так Алексей Павлович Тебеньков спас жизнь нашей мамы.

Перед самой революцией у нас были лошадь, иногда две, и две коровы.

Две революции

Помню, в один из дней марта месяца [1917 года] — в это время была Масленица, мама пекла блины — буквально врывается к нам в дом Яков Матвеевич Сопин, становится перед иконами на колени и начинает молиться, чуть ли не рыдая: «Господи, на кого ты нас оставил?» — и т.д. Мама спрашивает: «Что случилось?» Он отвечает: «Мария Дмитриевна, нас постигло ужасное горе: царь отказался от престола и нас покинул, — как же мы теперь будем жить?» — а сам плачет и бьется головой об пол.

Через несколько часов врывается волостной старшина Логачев и тоже становится перед иконами на колени и молится: «Господи, наконец-то ты услыхал нашу молитву и надоумил этого дурака отказаться от престола, еще немного, и мы погибли бы с твоим помазанником». Он очень сожалел, что не было дома отца, а то бы по этому случаю можно было и по рюмочке пропустить.

Как-то в мае или июне месяце один из старших сыновей Якова Матвеевича — Иван — шел на бугры за своими лошадьми и взял меня с собой. И вот по дороге на бугры он мне, мальчишке в одиннадцать лет, толковал, почему царь отказался от престола. Он говорил: «Это все Сашка, бл… (это жена царя), виновата, завела там себе разных кобелей Распутиных и других и царя этим сгубила».

Помещик Селиванов созвал у себя совещание окружающих помещиков, зажиточных мужиков. Об этом стало известно селивановским крестьянам; к тому времени среди них были люди, которые понюхали пороху и покормили в окопах вшей. Спустились мы в низ сада и видим: за рекой большая толпа крестьян, крестьяне решили обложить соломой дом Селиванова и сжечь сборище. Крестьяне пошумели, покричали, малость побили окна в доме, но разошлись.

Вскорости помещик Селиванов с семьей куда-то уехал. Вначале крестьяне начали потихоньку с помещичьих полей увозить копны убранного хлеба. В имении помещика Арсеньева были привезенные им специально сторожевые собаки: когда их спускали с цепи на ночь, то вокруг все замирало, и были случаи, когда эти собаки порвали несколько человек. В течение нескольких дней все сторожевые собаки в обоих именьях были уничтожены. Шел сентябрь месяц, мы уезжали из сада, а в именьях потихоньку начали растаскивать имущество, прежде всего крестьяне тащили хлеб. Женщина, зацепив головным платком за рога огромного бугая, уговаривает его: «Мишенька, Мишенька, пойдем». Один мужик несет две стопки столовой посуды, да такие стопки, что мог нести только взрослый мужчина. Другой несет чучела — лебедя, павлина и еще какой-то птицы, еще мужчина тащит конскую сбрую, у него несколько хомутов в руках, даже на голове был надет хомут. Далее мужчина и женщина несут большой кожаный диван. Женщины растаскивали хозяйственное мыло, помню, там много было ящиков с мылом и бутыли с каким-то маслом да еще порожние мешки. Заглянули и мы в этот [селивановский] дом, там творилось такое, что туда было опасно пробраться.

Все постройки в имении помещика Селиванова были расположены на большой площади полукругом. Посередине этой площади стоял столб и на нем висел маленький колокол, как звуковой сигнал: начало работы, перерыв на завтрак, обед и т.п. Вот вокруг этого столба с колоколом и разгорелся бой между нами и селивановскими ребятами. Этот столб подрубали, жгли огнем, а столб-то был солидный, вкопан в землю, наконец столб рухнул, и наступил кульминационный момент «боя» за овладение колоколом³.

Прибыл отряд казаков, начали отбирать у крестьян помещичье имущество, прежде всего отобрали живность, кое-кого постегали плетьми, и что тут началось: крестьяне стали выбрасывать, чем воспользовались при разгроме имений. Вокруг Нетрубежа местность пересеченная, есть глубокие балки и даже овраги, и вот можно было наблюдать такую картину: где-нибудь в балке или овраге были выброшены стулья, столы, кресла, диваны, посуда и сельхозинвентарь, ну а мы, ребята, срезали кожу с кресел и диванов, а посуду били, хорошая была забава. В начале октября месяца зажгли именье Селиванова, а через несколько дней именье Арсеньева. По старому стилю 25–26 октября у нас был престольный праздник Дмитров день.

Земля

Весной 1918 года мужики Пушкарки⁴ вышли в поле, чтобы распределить земли, принадлежащие помещикам Орловым, Пушечниковым и мещанам Ураловым. Сколько было нового и интересного в этом явлении. Все готовились, как к какому-то торжеству, заготавливались колышки со своими пометками, чтобы остолбить свой загон. Заготовил и отец колышки. Распределение земли происходило путем жеребьевки: на клочках бумаги были написаны фамилии, и эти бумажки скатывались в трубочки и складывались в шапку, тащил же этот жребий самый почетный и самый честный в деревне человек. Получив первый надел земли, многие выходили в поле всей семьей на поглядение своего участка, обходили его по периметру, рассматривая его со всех сторон.

Старший брат Иван по окончании гимназии в 1916 году поступил в Тимирязевскую сельскохозяйственную академию⁵ в Москве, проучился там до весны 1918 года и приехал домой. Тут же был привлечен военкомом к общественной работе по народному образованию. В Цыгановке и Зубаревке учительствовали дочери помещика и генерала Гололобова, в Селивановке — бывший цар­ский офицер Князев и Уралов, на Ниженке — Логачев, это товарищ брата. У нас на Логачевке начали учительствовать бывший псаломщик Вертоградский и жена священника Тебенькова. Все эти люди работали с полной ответственностью и отдачей своих сил. Под школы использовались дома помещиков и зажиточных крестьян. Особая активность и самодеятельность развилась при строительстве народного театра. У помещика Селиванова был каретный сарай — кирпичное здание, оно почти полностью сохранилось, 35 на 15 метров, вот в этом каретном сарае был и отстроен народный театр, он вмещал 300 человек. Сцениче­ская обстановка: мебель, музыкальные инструменты и весь необходимый инвентарь, — все было взято у помещиков, за что брат чуть не поплатился жизнью при приходе белых. Особенно в этом вопросе злобствовала помещица Нелюбова. Ивану пришлось даже ее немного облагоразумить. Мы узнали об этом спустя некоторое время после прихода белых. В один из дней к нам приехал помещик Нелюбов, вызвал отца и вел с ним такой разговор, что однажды поздно вечером к ним заявился Иван, попросил всех выйти из комнаты, кроме его жены. Через 5–7 минут хлопнула входная дверь, это значит, Иван ушел, и, когда они вошли в комнату, на полу лежала без сознания помещица, жена Нелюбова; когда ее привели в чувство, она рассказала, что Иван, угрожая ей револьвером, сказал, что если еще поступит белым хотя бы один донос на него, то он перестреляет всю их семью, вот после чего жена и лишилась сознания и после этого сильно болела. Помещик просил передать: «Скажите Ивану Ивановичу, что мы против него совершенно ничего не имеем».

Однажды дежуривший милиционер, услышавший слово «антракт», но не зная его значения, решил использовать в своем служебном назначении. Действительно, во время антракта он встал на скамью и объявил: «Товарищи, кто будет во время антракта разговаривать, шуметь, того оштрафую на три рубля», — и зрители притихли и стали бесшумно выходить в парк.

Весной 1919 года закончился надел землей. Норма надела на душу населения у нас была 1,43 десятины, таким образом, мы получили без малого 13 десятин земли.

В первых числах июля месяца 1919 года появились первые отряды беляков.

Гражданская война

Прибежал знакомый мужик Пожидаев и сказал, что Ивана Ивановича беляки повели в Козловский лес расстреливать. Когда выехали за Ниженку в поле, навстречу им ехала повозка, какой-то селивановский мужик вез церковный причт во главе со священником отцом Алексеем. Когда повозка поравнялась с кавалькадой офицера с казаками, и среди них Иван, отец Алексей остановил своего возчика [и оценил] обстановку: он, очевидно еще издали видел, как казаки крупами лошадей зажимали между собой Ивана. Отец Алексей обратился к офицеру с просьбой сказать, что предъявляется Ивану; получив ответ, он в категорической форме стал отвергать предъявленные обвинения, и, учитывая серьезность предъявленных обвинений Ивану, Алексей Павлович не поехал на требу, а вернулся домой, пригласив к себе офицера и казаков, чтобы разобраться во всем серьезно, а вернее, [придумать,] как выцарапать из рук беляков Ивана. Вот так в доме отца Алексея за чашкой чая, а может быть, бутылкой водки или вина, решалась судьба Ивана. Как впоследствии рассказывал Иван, когда он сообщил офицеру, что он учился в гимназии в Орле, в Сельскохозяйственной академии в Москве, офицер ему сказал, что у них в штабе [служит] офицер, назвал его фамилию, который тоже учился в академии, Иван сказал, что он его знает. Тогда офицер стал склонять Ивана, чтобы он пришел к ним в штаб работать. Отец Алексей поддакивал: «Да, хорошо бы вам, Иван Иванович, перейти к ним в штаб работать». Офицер предложил Ивану поехать к ним в штаб, Иван сказал, что он к ним приедет. Отец Алексей поручился, взяв на себя такую ответственность, что Иван обязательно к ним приедет. Вот при таких обстоятельствах Иван был отпущен. После этого офицер неоднократно приезжал к нам и к отцу Алексею, но все твердо говорили, что Иван уехал к ним в штаб, а где он на самом деле — никто не знает.

Я уже писал о моральных высоких качествах Алексея Павловича Тебенькова: он был свободомыслящим человеком, был готов отказаться от священного сана и при правильном и внимательном подходе к нему мог [бы] принести большую пользу нашему обществу. Он мог быть хорошим учителем, агрономом, даже руководителем, в области образования и ведения сельского хозяйства был всесторонне развитым человеком. Но он был священником, а раз священник, значит, враг Советской власти.

В конце сентября месяца мы с отцом подъезжаем к дому, а у дома целый обоз пароконных подвод, много солдат — более пятидесяти человек. Солдаты не русские — чеченцы и по-русски ничего не понимают. На трех повозках лежали связанные, все избитые три мужчины, на остальных повозках — сундуки, корзины, ящики, узды с награбленным добром. Отец оценил всю обстановку, собрал нас и приказал, чтобы мы никого из взрослых не подпускали близко к нашему дому, а такие попытки были. С Логачевки некоторые были не прочь пожаловаться. Одного мужичка, Логачева Алексея Григорьевича, мы так напугали, что он бежал без оглядки. Мы наговорили, что чеченцы все, что увидят хорошего, — рубашку, штаны, сапоги, — все снимают без разговору, даже с нашего отца сняли картуз. Это подействовало очень убедительно, и никто не осмеливался подходить близко к дому. Отец познакомился с начотряда, на столе уже стояли бутылки с самогонкой, мама жарила яичницу и приготавливала еще что-то, и началось «утоление жажды». Отец постарался так накачать начальство, что начальника, когда они уезжали, вынесли на руках, а зам. нач., его, помню, звали Жорж, все примерял на себя костюмы, рубашки, сапоги, все это, конечно, было награбленное.

Пока начальство пьянствовало, чечены зря время не теряли, кое-что тащили из награбленного и делили между собой, набивая свои вещмешки, а также промышляли насчет курочек и яичек, короче говоря, это был какой-то гработряд. Такое явление не могло не привлечь внимания наших сверстников, ребят [из] деревни, пришел и один из тройки «лихачей» Васька Салух. Сестра Клава подала мысль освободить троих мужчин связанных, за это взялся Васька Салух. Он пробрался под повозками к последней, перерезал ножом все веревки связанного, мужик немного полежал и, воспользовавшись тем, что чеченцы делили между собой, он сполз с повозки и ползком между ними выскочил за наш сарай, а там по огороду и в болото. Когда мы убедились, что он ушел, приготовились освобождать другого связанного, но в это время [начальник] вышел из дома и направился к повозкам, он обнаружил, что одного арестованного нет, объявил тревогу, начались поиски и обыски, но освобожденного нами товарища не нашли. Тогда он скомандовал «сбор». Отряд двинулся по направлению на Селивановку. Были расстреляны оставшиеся двое арестованных и один чеченец, который отвечал за третьего арестованного.

Примерно в первой половине октября месяца с Селивановки и Ниженки появились войска, хорошо экипированы, пехота и конница в небольшом количестве, а так больше обозы с различным военным имуществом, а сопровождающие — не солдаты-пехотинцы, а по обмундированию все офицеры, но без всяких знаков различия и отличия, и мы не знаем, кто же они — белые или красные? Только через два или три дня выяснилось, что это сын царского генерала Брусилова⁶ с частью работников штаба и небольшим количеством пехоты и конницы армии отца шел сдаваться белым.

На Логачевке жили зажиточные мужики, а на Пушкарке — голытьба. И вот в предвидении боя и прихода красных логачевцы узлы с добром, мешки с продовольствием и зерном тащили все в болото прятать, а пушкарцы сидели у своих дворов и наблюдали, как логачевцы поднимались из болота к себе домой; пушкарцы спускались в болото и все забирали, спрятанное логачевцами. Можно было слышать такой диалог: «Что же вы, сукины дети, делаете, грабите своих, креста у вас нет на шее?» Пушкарцы: «Вы богатые, у вас много, давайте тащите еще».

Будучи в Щиграх, мне пришлось видеть Троцкого. Рассказывали, что в Щиграх командиры какого-то соединения Красной армии якобы забражничали и задерживали дальнейшее преследование отступающего противника. Подошел бронепоезд, и из него на руках матросы вынесли Троцкого и несли его до им­провизированной трибуны. Все побросали своих лошадей и бросились на предстанционную площадь. Плохо было слышно, что говорил Троцкий, но говорил очень энергично, сильно жестикулируя руками. Командиров, которые забражничали и приостановили преследование противника, расстреляли.

В конце декабря 1919 года или в начале января 1920 года к нашему дому подъехали четыре военных человека на санях, запряженных парой лошадей, и пара подседланных лошадей привязаны были к оглоблям. Командир попросил разрешения немного обогреться и дать отдохнуть лошадям, мама пригласила их в комнату, она пекла нам к завтраку блины и сказала, что сейчас их угостит блинами, командир поблагодарил, но от блинов отказался, солдаты с карабинами в руках встали у входной двери. В это время в комнате у нас находился военком Гущин, он ухаживал за нашей старшей сестрой Лидой, и, когда в комнату вошел приезжий командир, Гущин отрекомендовался, кто он. Приезжий с гримасой на лице ответил, что он очень не одобряет, когда военные люди надевают штатское платье. Гущин был одет в полушубок, крытый черным сукном сверху, конечно, ремень с кобурой на поясе. Замечанием приезжего Гущин сильно был смущен и ничего не мог сказать, а не то что спросить приезжего, кто он и что он. Так вот сидели и молчали. Приезжий командир посидел 15–20 минут, поднялся, поблагодарил за гостеприимство, вышел, сопровождаемый солдатами, сел в сани, и они уехали. А через час или полтора к нам подскакали 10–20 человек конных всадников, старший из них вскочил в дом и спрашивает, давно ли от нас уехали четверо военных и куда они поехали. Гущин начал ему объяснять, что и как, тогда старший спросил у Гущина, а кто сам он такой, и, когда узнал, что он военком, он ему сказал: «Ну и шляпа же ты, брат, ведь с тобой в одной комнате сидел заядлый разведчик деникинской армии».

Учеба

Я взялся за сельское хозяйство, и если бы не уехал в 1925 году в Бежицу, то в 1929 году при проведении сплошной коллективизации я был бы раскулачен и, возможно, выслан. Подобных примеров у нас было очень много, когда потомственные батраки и пастухи были раскулачены. Мужички собственными силами построили себе ветряные мельницы, просорушки, без найма какой бы то рабочей силы, в этих хозяйствах даже женщины-девушки исполняли мужскую работу: пахали, косили и т.п. И вот эти хозяйства были раскулачены, а семьи были высланы в отдаленные края.

[Старшая сестра] Клава много рассказывала о Бежице, что в Бежице есть большой завод «Красный Профинтерн»⁷, имеется рабфак, есть Нина Прокахина, очень отчаянная девушка, лихо катается на велосипеде, верхом на лошади, и рассказывала, как она, катаясь на лошади, полетела через голову и, несмотря на то что сильно ушиблась, опять-таки взобралась в седло. Во второй половине августа [1925 года] начались приемные экзамены на рабфак. Первый экзамен я держал по русскому языку. Помню, мне дали прочитать что-то из Некрасова и пересказать, потом написал четыре-пять предложений под диктовку и разбор предложений по частям речи. Второй экзамен — по математике: была задача [в] два или три действия, и потом у меня спросили, что такое квадрат суммы и квадрат разности двух чисел. Третьим экзаменом была история, принимал экзамен по истории зам. директора рабфака преподаватель истории Соловьёв М.Н. Высокообразованный человек, даже можно сказать, эрудированный. Когда я сел за стол перед экзаменатором, в кабинет вошел Вася Замыслов, он обратился к Соловьёву и говорит: «Ты спроси у него, какие у них есть хорошие бойцовые гусаки?» Вот и начался разговор о бойцовых гусаках, на том и кончился мой экзамен.

Учеба мне давалась сравнительно нетрудно; трудновато было с освоением французского языка, мы с преподавательницей французского языка взаимно питали друг к другу антисимпатию. Она меня иначе не называла, как «пучеглазый хорек». Я на уроке французского языка был весь внимание и не сводил с нее глаз, я не только слушал, что она говорит, но смотрел на выражение ее лица, как она говорит, слушал интонацию ее голоса, мне казалось, что это поможет мне в усвоении франц[узского] языка.

Однажды я сдавал задание по математике, выполнил все задание, решил дополнительно три задачи, но преподаватель, Нина Ивановна Суслова, дала мне еще одну задачу, и на этой задаче немного запутался, и Суслова сделала мне замечание: «Лучше бы было, если бы вы поменьше уделяли внимание Прокахиной». Конечно, с ее стороны это было бестактно, но она была старой девой, и ее можно понять.

<…>

Наступил день, когда мы должны пойти и оформить свое бракосочетание. В заводском жилом доме была выделена комната, а вернее каморка, вот там и оформлялись гражданские акты бракосочетания. С родителями Нины я договорился, что отмечать бракосочетание наше мы будем 3 сентября 1927 года, на том и порешили. Нина не совсем хорошо себя чувствовала, но мы все же пошли. С нами пошла Нинина подружка Рита Латышева, дошли до Пожарного парка, Нина почувствовала себя плохо, мы сели на лавочку и решили, что мы с Ритой пойдем расписываться, а Нина полежит на лавочке. Так и сделали. Пришлось инструктировать Риту, чтобы она не ошиблась и не сказала бы своего настоящего имени, а говорила бы, что она Нина Прокахина и что фамилию будет носить мою. Вот так и случилось, что я расписывался с Ритой Латышевой, она так и осталась до сего времени юридической женой вместо Нины Прокахиной, которая стала фактической женой. После женитьбы мы некоторое время жили у родителей Нины, а потом сняли себе комнату рядом у соседей. За комнату мы платили 7 рублей в месяц, а стипендию я получал 17 рублей в месяц. Нина продолжала работать на заводе, а я учиться на рабфаке. У нас возник вопрос о возможности появления ребенка, чему я был бесконечно рад и категорически заявил, что я против применения каких-либо мер противорождения.

По окончании рабфака мне дали направление в педагогический вуз. По этому вопросу я поехал в Москву в Наркомпрос ходатайствовать, чтобы меня направили только в технический вуз. Я записался на прием к наркому Луначарскому. Когда должен был начаться прием, Луначарский объявил, что принимать не будет, его вызывают в Кремль, и всех нас, жалобщиков, направил к своему заместителю — Яковлевой⁸. Когда дошла моя очередь, я вошел в кабинет Яковлевой, это была очень красивая женщина, она долго меня уговаривала, чтобы я пошел в педагогический вуз, но я наотрез отказался. Тогда она заявила, что в техниче­ский вуз можно будет направить только на следующий год. После чего она позвонила в управление рабфаков, чтобы мне дали на руки распоряжение Бежицкому рабфаку об оставлении меня на рабфаке еще на год. Как было просто и доступно тогда в Москве решить любой вопрос.

Новый учебный год для меня больших трудностей не представлял, он, по сути, был повторением, и я свободно мог уделять много внимания домашним делам. Нина, будучи еще в положении, рассчиталась с завода. Но вот наступил момент, когда ей нужно было устраиваться на работу, и в январе 1929 года она поступила работать уборщицей в одну из городских столовых. В то время очень трудно было куда-либо устроиться, помогли знакомые.

В начале нового учебного года у нас на рабфаке произошло большое событие: к нам приехала Надежда Константиновна Крупская. Бежицкий рабфак был ее имени. Около рабфака на улице Карачевской собралась огромная толпа, в своем большинстве женщины. Надежда Константиновна решила выступить перед собравшимися. Мы со студентом Гаврюшиным вывели ее под руки на крыльцо. Надежда Константиновна говорила очень тихо, усиливающих средств тогда еще не было. Среди собравшихся воцарилась буквально мертвая тишина. Выступление длилось 15–20 минут, но оно было выслушано с огромным вниманием; женщины прорывались через цепь окружения, чтобы пожать руку Надежде Константиновне.

В 1929 году я успешно окончил рабфак и получил направление в Донской политехнический институт в Новочеркасск.

Институты

В институте я начал заниматься на металлургическом факультете, как еще в детстве мне рекомендовал мой крестный отец Пушечников. Между прочим, в институте были буквально аномалии: некоторые студенты учились [по] десять-двенадцать лет. Был такой случай, что учились отец с сыном вместе, говорили, что отец учится уже пятнадцатый год. Дело было в том, что до 1929 года управление институтом было в руках реакционного профессорского состава, да и сам профессорско-преподавательский состав в своем большинстве был крайне реакционный. К примеру, читается курсовая лекция по химии, вдруг из зала голос: «Товарищ профессор!» — профессор поворачивается к залу, спрашивает: «Кто сказал „товарищ“?» В зале молчание, лекция продолжается. Через некоторое время опять раздается голос: «Товарищ профессор!» — это делал Александров — профессор, размахнувшись, бьет мелом о доску и демонстративно, хлопнув дверью, уходит из зала. Или другой пример: это было чуть ли не массовым явлением, когда студенты сдавали тот или другой предмет по три-четыре раза. Да и среди студенчества была большая засоренность. Это особенно выявилось во время партийной чистки, когда некоторых «коммунистов» прямо от стола забирали соответствующие органы. Много было исключено из партии по причине политической неграмотности.

В 1929 году в Северо-Кавказском крае неблагополучно обстояло дело с выполнением продналога, а вернее, в связи с проведением сплошной коллективизации. Казачество края отказалось выполнять продналог. Для проведения разъяснительной работы среди казачества в станицы были посланы студенты института, в своем большинстве — старшекурсники, даже дипломанты. Я по приезде из Бежицы после ноябрьских праздников тоже ездил в одну из станиц в сорока км от Новочеркасска. Настроение казачества в то время было, можно сказать, воинственное, даже страшное. Было несколько случаев, когда в богатых, зажиточных станицах убивали студентов, а в одной станице двух студентов живьем закопали в землю. Вот когда все товарищи вернулись из командировки, начали обмениваться мнениями, и многие считали, что существующие ножницы цен на промышленные товары и сельхозпродукты являются результатом неправильной политики нагаек партии. Студенты, коммунисты во время чистки так и заявляли: чтобы крестьянину купить сапоги, ему нужно продать двадцать — двадцать пять пудов зерна пшеницы, поэтому, мол, казачество возмущается и выступает против Советской власти. Вот по этой причине очень многих исключили из партии, а значит, исключали и из института. В эту группу попало много дипломантов, без двух дней уже инженеров.

В один из дней, уже поздно вечером, нас, коммунистов и комсомольцев, вызвали в клуб металлистов. Когда собрались все в клубе, председательствующий таинственно спрашивает: закрыты ли окна, двери, выставлены ли часовые? Такое предисловие всех заинтересовало: в чем дело? После чего председательствующий объявил, что в течение этой ночи мы должны собрать всю задолженность по государственному налогу с зажиточных слоев населения города. Причем в счет погашения долга можно брать все ценности и ценные бумаги, даже царские бумажные деньги крупных купюр. Разрешалось производить детальные обыски. Если ценности — кольца, серьги, браслеты, броши, золотые часы и другие ценные вещи — надеты на кого-то из членов семей, разрешалось снимать; если же это надето на женщин, последних доставлять в штаб, где с них будут снимать женщины. Собравшиеся были разбиты на тройки со старшим во главе, и каждой тройке были даны два адреса.

В моей тройке были Саша Александров и Коля Савоничев, и нам были даны два адреса — крупного бывшего торговца и жены какого-то атамана. Операцию начали ровно в 24:00. Когда мы пришли к купцу и предъявили ему, чтобы он добровольно уплатил числящейся за ним долг по государственному налогу, он ответил, что у него нет никаких средств и что он уже не однажды сидел за это в тюрьме. Тогда мы приступили к тщательному обыску, хозяйка было запротестовала, но ее пришлось призвать к порядку. Сам купец уже был в преклонном возрасте, а жена у него была молодая, у них была девочка лет двенадцати, и вот, когда хозяйка зашумела, девочка проснулась и выбежала из спальни, увидев такую картину, она начала биться головой о стену совершенно без крика и плача, причем биться исступленно, Александров, как увидел такое явление, запсиховал и хотел уйти, пришлось его успокаивать и приказать Коле Савоничеву заняться девочкой.

При обыске в иконах нашли много царских бумажных денег крупных купюр, в трубе голландки нашли чертежи какой-то новой конструкции мощного паровоза, у них сын или брат хозяйки работал где-то в Москве, они об этом отказались сообщить что-либо. Чертежи мы тоже забрали, они оказались ценными.

А вот когда мы пришли по второму адресу, тут нас ожидало много неприятностей. Как это ни проводилось тайно, однако каким-то образом слух прополз, и наша атаманша была вся увешана и обвешана и к себе близь не подпускала. Пришлось применить некоторую силу, чтобы ее одеть и доставить в штаб, и по дороге в штаб тоже пришлось с ней повозиться, так как она все стремилась как-то сбросить с пальцев кольца и перстни, нужно было держать ее за руки, так она покусала мне руки и невольно пришлось «поднять» ей повыше подбородок. В общем, наш поход оказался очень удачным.

Стипендию мы получали всего 35 рублей, большинство из нас были семейные люди, поэтому было нужно жить экономно. Мы у себя в комнате создали общий котел из трех человек: я, Александров и Коля Савоничев. Мы получали стипендию и деньги отдавали Сашке Александрову, а он уже планировал, сколько нужно израсходовать на завтрак, обед и ужин и сколько должны послать своим семьям. Завтрак мы покупали на рынке, он состоял из холодца и арбуза, иногда — винограда и, конечно же, черного хлеба. Обедали в студенческой столовой, ужинали в кафетерии, где съедали кружечку кефира с пятикопеечной булочкой. Однажды приходим мы с Колей Савоничевым с лекции, Александров не ходил, оставался дома, мы говорим, что время идти в столовую, Александров заявляет, что он не пойдет, мы спрашиваем почему, а он отвечает, что идти обедать не на что, он проиграл в карты все деньги. Все что угодно можно было ожидать от Сашки, только не этого. У меня была двадцатипятирублевая облигация золотого займа первого выпуска, пришлось ее заложить, таким образом вышли из положения.

В январе 1930 года в Бежице открылся институт в том же здании, где и был рабфак. Перевод из института в институт не только разрешался, но даже приветствовался.

В первой половине декабря 1929 года по дороге от Брянска до Льгова у меня стащили вещевую корзинку. Это первое событие. Приехал в Воронеж, сын⁹ не узнал и не пошел к родному отцу. Это второе событие. В двадцатых числах декабря я уже был дома в Бежице, с Новочеркасском было покончено.

На факультете паровозостроения мы занимались на режиме без отрыва от производства, то есть учились и работали. Я ездил на паровозе помощником, а потом машинистом с Брянского вокзала: Брянск — Хорол, Брянск — Смоленск, Брянск — Льгов, Брянск — Москва, Брянск — Конотоп.

В конце лета 1930 года кулачество и так называемые кулаки бросились кто куда спасаться. Куда бежали? Конечно, в город, где можно как-то затеряться среди городского населения, да и у многих были какие-то связи с городом. В Бежице, в городке, этих «беженцев» было набито полно. И вот ночью нас мобилизовали, и мы ходили на облавы, вылавливая этих беглецов, а на станции стояли наготове товарные вагоны, куда всех пойманных сводили, свозили и запирали, а утром эти вагоны отправлялись по назначению. Это была ужасная трагедия. Подходишь к дому, окружаешь его со всех сторон, а один кто-то стучится в дверь, а в доме там уже все наготове, и вот глава семьи пытается бежать через заднюю дверь и через забор в лес, а тут его и ловят. У некоторых забирали только главу семьи, а некоторых — всей семьей. Расставание родителей с детьми, душераздирающий крик, вопли; были случаи, что тут же покушались на самоубийство на глазах всей семьи.

В 1933 году Василия¹⁰ отстраняют от занимаемой должности председателя колхоза, арестовывают и сажают в тюрьму без предъявления каких-либо обвинений; старичков-умельцев, которые работали в колхозе, кого лишают избирательных прав, кого «раскулачивают» и высылают. На Московке и Андреевке в то время объединенным колхозом руководил дядя Андрей, его тоже отстраняют от руководства колхозом и тоже сажают в тюрьму. Вася просидел в районной тюрьме всего около месяца, и его выпустили, а дядя Андрей просидел более двух лет. И все это делалось в соответствие «теории» товарища Сталина: чем мы ближе движемся к социализму, тем ожесточенней становится классовая борьба.

В ноябре 1934 года родилась дочь, которую мы назвали Светланой. В начале февраля 1935 года состоялась защита дипломного проекта «Проект отдела механического цеха по обработке деталей паровых молотов с годичным выпуском последних — 500 штук в год». Я защитил на отлично и был премирован какой-то суммой денег и мужским велосипедом. Вся наша группа была направлена на Новокраматорский завод тяжелого машиностроения¹¹. На этом заводе я проработал с марта 1935 года по июль 1941 года. Среди нас была одна девушка — Оля Кондратьева.

Завод

Посредине шла асфальтированная аллея с востока на юго-запад протяженностью около трех километров, обсаженная с обеих сторон тополями. Вправо и влево шли цветники на расстоянии ста метров, а дальше были расположены цехи, среди цветников уголки с фонтанами, песочком. До 1940 года завод не был за­крыт, поэтому [в] выходные дни на заводе можно было видеть отдыхающих — рабочих, пионеров; ездили на велосипедах и мы туда отдыхать. В механических цехах первой очереди завода было установлено исключительно уникальное импортное оборудование, почти все только немецких фирм. Американские специалисты помога[ли] нам в производстве первого в Европе прокатного тонколистового стана.

Первым директором [Новокраматорского] завода был некто Кирилкин¹², потомственный рабочий-шахтер — говорили, он родился на шахте. Кирилкин всегда был выпивши, и к нему боялись обращаться работавшие на заводе, так как всегда можно было услышать мат или еще какое-либо оскорбление. Это был распоясавшийся грубиян и бюрократ. При нем на заводе была организована закрытая столовая для высшего командного состава. Вечерами в этой столовой на столе всегда была водка и различные вина, поздними вечерами там были и сомнительные девицы, которые иногда в нагом виде танцевали на столах. Мы собрались и пошли к нему на прием спросить, когда же нам предоставят квартиры, чтобы мы могли забрать к себе свои семьи. Он нас выслушал и в наглой, оскорбительной форме заявил, что вы, мол, живете в комнате и среди вас есть одна женщина, а мы действительно жили в бараке в одной комнате всей группой, как приехали из института, с нами была Оля Кондратьева, мы ее койку отгородили простынями. Так вот, дескать, и развлекайтесь по вечерам с этой девицей, она вам и заменит жен.

В конце 1936 года Кирилкина с завода взяли, а на завод директором был прислан бывший промпартиец¹³ Э.А. Сатель¹⁴ — немец по национальности, профессор, высокообразованный и эрудированный человек. Партией он был прислан на завод как бы для искупления своей вины — участия в Промпартии. На заводе было много промпартийцев, да еще Сатель привез с собой несколько человек: главного конструктора, инженера профессора Зиле¹⁵, главного инженера Кригера, нач[альника] производства инженера Тилле¹⁶, все немцы. На заводе в это время очень много работало иностранных рабочих, в большинстве это были немцы.

Как я уже писал выше, в цехах было установлено уникальнейшее оборудование и в своем подавляющем большинстве закуплено в Германии. Однако мы в скором времени овладели этим оборудованием, и наши рабочие стали работать более производительно, но по качеству работы не могли так работать, как немцы — у них можно было принимать работу не проверяя. Для иностранных рабочих был специально выстроен большой дом, и снабжались они через торгсин¹⁷. Директор Сатель начал с дисциплины командного состава. Например, начал знакомиться, вызывая к себе на определенный час, — если опоздал на 3–5 минут, он уже не принимал, говоря, что он занят уже другой работой. Сатель сам не курил, но всегда у него с собой была в кармане коробка папирос. Он заходил в кабинет начальника цеха, садился, вынимал из кармана коробку с папиросами, открывал коробку, вынимал папиросу и постукивал ею по коробке, и тут инстинктивно лезешь в карман, вынимаешь свою коробку папирос и начинаешь закуривать, а он спрашивает: «Кто вам разрешил курить, ведь я здесь старший», — или посмотрит на тебя и скажет: «Вы сегодня не побриты и у вас несвежая сорочка и грязный в ней воротничок, возьмите мою машину и поезжайте домой, смените сорочку». Он говорил: «Вы начальник цеха, выйдете в цех небритый, в несвежей сорочке да еще с грязным воротничком, а рабочий пришел на работу побритый, в чистой сорочке, как же вы будете выглядеть перед этим рабочим!» У нас в цехе на некоторых уникальных станках одновременно в смену работало по три человека; старший рабочий в белом халате, в чистой сорочке и при галстуке сидел за пультом управления перед электрифицированной схемой станка.

В своей практической работе я проверял это. Если рабочий внешне аккуратный, побрит, в чистой спецовке или комбинезоне, у этого рабочего всегда порядок на рабочем месте, станок у него всегда в порядке, а самое главное — этот рабочий работает высокопроизводительно и качественно. Инженерно-технических работников я большей частью определял по внешнему виду, обращал внимание на руки, как они их содержат. И редко когда ошибался.

Сателя у нас взяли с завода в наркомат вооружения, и во время Отечественной войны он был награжден шестью орденами Ленина¹⁸, как большой полководец. И вот с этим человеком я встретился в 1956 году в Москве у председателя Центрального [правления] научно-технического общества. Он уже в преклонных летах, но так же аккуратен, собран и пунктуален.

Репрессии на заводе

Трагедия 1937–1938 годов коснулась завода мало. Правда, взяты были почти все бывшие промпартийцы, некоторые иностранные рабочие, а вообще все иностранные рабочие были высланы из СССР. Обстановка в то время была крайне напряженная: каждый инженерно-технический работник, идя на работу, не знал, придет ли он с работы домой, да и при условии — благополучно пришел домой с работы, а пройдет ли благополучно ночь? Подробности ареста [начальника мартеновского цеха] Исокяна как «врага народа» стали известны всем. Жена его была тоже членом партии, в университете марксизма-ленинизма читала историю партии. Когда пришли арестовывать Исокяна, предъявив, что он арестовывается как враг народа, жена его на глазах арестовывающих порвала свой партийный билет, а потом несколько дней ходила по городку как помешанная.

После ареста секретаря партбюро цеха тов. Мишутина секретарем был избран рабочий — токарь Гонтарь Иван, хороший как специалист и как человек, бесхитростный, но недостаточно волевой; мы даже немного дружили семейно. Вот он прибежит после очередной накачки, и бегает из угла в угол по комнате, и плюется, говорит, что его наждачили: почему он не докладывает о врагах народа, что, в цехе нет врагов народа? Немного успокоится, и мы с ним начнем чуть ли не персонально каждого работающего просматривать, а ведь в цехе работало 1650 чел[овек]. Нет, не находили мы с ним врагов народа. Ему в горкоме подсказывали, указывая на зам. нач. цеха по монтажу инженера Хенкина, по национальности он был еврей, это был грамотный специалист, беззаветно преданный своей Родине, морально и идеологически чистейший человек. Мы из цеха не отдали ни одного человека в руки «правосудия».

Приглашение в «органы»

В конце 1938 года до сведения партийных организаций было доведено за­крытое письмо ЦК партии «о нарушениях социалистической законности»¹⁹. В этом письме вся вина в нарушении социалистической законности относилась к бывшему наркому внутренних дел, пьянице, так его сам Сталин охарактеризовал, Ежову. А сколько же погибло прекрасных, талантливых полководцев, политических деятелей, ученых, инженеров, врачей. В этом же письме указывалось, чтобы партийные организации подобрали и выдвинули из своих рядов лучших коммунистов для работы в органах внутренних дел для укрепления социалистической законности. Во исполнение данного письма в апреле или мае месяце 1939 года Донецкий (Сталинский²⁰) областной комитет партии вызвал к себе на собеседование с нашего завода трех инженеров: зам. нач. цеха металлоконструкций, фамилию его сейчас не помню, нач. спеццеха тов. Кузнецова и меня. Принимал нас и занимался с нами персонально второй секретарь обкома партии. Через несколько дней нас, меня и Кузнецова, вызвали только вдвоем и предупредили, что на очередном заседании бюро обкома нас утвердят и будут рекомендовать на работу в органы внутренних дел. Так и произошло: на бюро обкома меня утвердили и рекомендовали на должность зам. начальника главного управления внутренних дел, тов. Кузнецова — на начальника горотдела внутренних дел. Через некоторое время из обкома партии позвонили директору завода, чтобы мне предоставили двухнедельный отпуск и дали бы путевку в дом отдыха. Так все и было сделано, я получил путевку в Славяногорский (Святогорский) дом отдыха, куда и уехал.

Крутой правый берег р[еки] Северский Донец как бы опоясан зеленой каймой лесного массива, лес — лиственных пород. В излучине реки, у подножья [горы] был когда-то построен монастырь²¹. Святые отцы знали, где строить. Живописнейшее место, им можно любоваться долгое время, не отрывая своего взгляда. Вот в этом монастыре после революции и был организован дом отдыха для трудящихся Донбасса. На самой вершине крутого выступа правого берега р[еки] Север[ский] Донец установлен памятник профессиональному революционеру, коммунисту-большевику, руководителю украинских большевиков Артему²² (Сергееву Фёдору Андреевичу). Когда едешь на юг и проедешь город Изюм, из окна вагона увидишь километров за 10–15 на высоком берегу Север[ского] Донца белую фигуру памятника.

Пробыл я в доме отдыха пять дней. Вдруг приезжает ко мне нач. горотдела Краматорска, некто Морозов, с женой в гости, мы уже с ним были знакомы. Погуляли по лесу, покупались в реке, потом он мне говорит: «А я приехал за тобой, мы договорились в обкоме и областном Управлении внутренних дел, что ты начнешь работать в горотделе, не прекращая работы на заводе, а потом примешь у меня дела, а меня отпускают, мол, по болезни». Я был в большом недоумении, но и не верить тов. Морозову было нельзя, это был старый чекист, работавший еще у Дзержинского, и достаточно солидный и авторитетный человек. Я согласился поехать с ним домой при условии, что я лично съезжу в обком и выясню все. На заводе я приступил к своей работе — в то время я еще работал инспектором наркома²³ при директоре завода. Дня через два после работы я поехал в гор­отдел знакомиться с работой. Первоначально у нас с Морозовым шли разговоры ознакомительного характера, но я начал улавливать истинные причины ухода Морозова. Он был готов передать свою работу первому своему преемнику, и чем скорее, тем лучше. В дальнейшем это мое мнение полностью подтвердилось. Дальше я начал знакомиться с обстановкой и положением дел в горотделе. Вот тут я столкнулся и увидел трагизм теории Сталина «Чем мы ближе подходим к социализму, тем больше ожесточается классовая борьба». В камерах полуподвального помещения полно ни в чем не повинных людей. В камере 25 кв. м — 100 человек, то есть на каждый квадратный метр четыре человека; правда, их быстро отправляли в места [не] столь отдаленные. Далее я начал знакомиться с «врагами народа». Оказалось, бывший начальник обрубного цеха нашего завода Александров находился еще при горотделе, я попросил Морозова, чтобы его привели. Когда ввели его в кабинет и конвой удалился, я его спросил, кто он. Он, как заведенный автомат, отвечает: «Я враг народа»; когда я пытался его вразумить, что он клевещет на себя, от него я слышал только одно: «Я враг народа». Это был окончательно морально сломленный человек. Но были и такие, как Григорий Закс, который ни на йоту не поколебался в своих убеждениях и в своей правоте. Его дважды судили, но не могли ничего ему инкриминировать, а так как он был арестован как «враг народа», то ему дали 10 лет за потерю бдительности. Еще до его ареста на собрании городского партактива ему бросили обвинение в участии во «вражеской» работе, но он мужественно и стойко, как подобает настоящему, идейно-принципиальному коммунисту, отвечал, что это ложь. На этом собрании выступил директор завода Задорожный²⁴, он буквально обрушился на «ораторов», которые обвиняли Закса во вражеских делах. Он заявил, что лично поедет к Сталину и расскажет, как шельмуют честных людей. Собрание было прервано, потом через пару дней продолжалось, и уже начали клепать Задорожного, говоря, что, мол, не знаем, за что тебе «враг народа» Межлаук²⁵ подарил автомашину ЗИМ. Действительно, Задорожному наркомом Межлауком была подарена автомашина за то, что Задорожный лично занимался отладкой насосных станций шлюзов на канале Москва — Волга.

Мне нужно было выяснить свое положение. Я прошу [у] директора завода Задорожного разрешения воспользоваться заводским самолетом и слетать в обком. Прилетев в Донецк, я решил зайти в областное управление НКВД. Захожу в здание, всюду стоят вооруженные часовые, спрашивают, к кому я иду, я отвечаю, что иду к начальнику управления, предъявляя при этом партбилет, поднимаюсь наверх, меня опять останавливают и спрашивают, к кому я вызван, я опять отвечаю, что иду к нач. управления, меня спрашивают, к какому? — я отвечаю, что иду к тов. Чичкову, тут меня как обухом по голове — со злостью, ненавистью и таким зычным голосом: «Тут нет никаких товарищей, врагов народа Чичковых». Я пытался объяснить, в чем дело, но меня и слушать не захотели, у них на устах только два слова: «враг народа». Причем это говорится с такой ненавистью и таким тоном, что невольно думаешь: люди ли перед тобой? Я на это обратил внимание еще в горотделе Краматорска, и сам собой возникал вопрос: где, когда и кто готовил эти кадры?

Из областного управления я направился в обком партии, зашел в промышленно-транспортный отдел, там были свои ребята с завода, рассказал им, чтó произошло со мной только что, мне сказали, что второй секретарь обкома арестован, первый, Любавин, никого не принимает, и посоветовали мне ехать домой и работать на заводе, я так и поступил. Весь обратный путь от Сталино до Краматорска я был полон крайне противоречивых сомнений, меня всю дорогу била нервная дрожь, я не находил ответов на свои вопросы, и это в какой-то степени отразилось на моем заболевании.

Через некоторое время до сведения парторганизации довели, что арестованы как враги народа первый секретарь горкома и нач. горотдела Морозов, а еще через несколько дней меня вызвали на бюро горкома, где мне предъявили персональное дело, что при проверке моей родословной (для этого были посланы три работника из областного управления на мою родину) оказалось, что я скрыл свое социальное происхождение, для того чтобы пролезть в органы. Отец мой был якобы крупный торговец, лишенец, что старший мой брат женат на дочери царского генерала и что младший брат, будучи председателем колхоза, был ре­прессирован. Это для меня было больше чем обух по голове, у меня перехватило дыхание. Слушая это, я какое-то мгновение ничего не слышал и ничего не видел, но, овладев собой, я категорически все отверг и квалифицировал все это как клевету. Я тогда обратился к членам бюро с просьбой разрешить мне самому поехать и привезти оправдательные документы.

Я поехал на родину и, конечно же, привез документы, реабилитирующие меня, но меня обвинили в том, что я скрыл от парторганизации факт лишения отца избирательных прав в 1934 году. Действительно, он лишался, но был в том же году восстановлен. Лишение отца избирательных прав было не нарушением социалистической законности, а политическим преступлением. Во-первых, он ни по каким мотивам не подлежал этой акции, во-вторых, ему в то время было уже 79 лет. Отец как был колхозником с 1929 года, так и оставался до 1935 года, то есть до того момента, когда он все порвал с деревней и уехал в Брянск к дочери Клаве. Но с того времени прошло около сорока лет, а [тогда] я действительно не знал, что отец лишался избирательных прав, не знал также и о том, что арестовывался брат Василий. Знал, что он был освобожден от должности председателя колхоза, так как он тоже перебрался в Брянск и уже поступил учиться в Бежицкий рабфак. Да и сам Василий только в 1957 году узнал, что он в 1933 году был не просто арестован, а был репрессирован; [это выяснилось,] когда его вы­звали в соответствующие органы и объявили ему, что он полностью реабилитирован, спросили, какие претензии он имеет, что у него отобрано во время ареста, и выразили сожаление, что он просидел в тюрьме три с половиной года, ну и предложили расписаться в соответствующих документах, а «документов» на него лежало два солидных гроссбуха.

В конце 1939 года я серьезно заболел, у меня был микроинфаркт. По состоянию болезни я в 1938 году при переаттестации был переведен со строевого офицера запаса в политсостав с той мотивировкой, что в случае войны политсостав будет в резерве, но началась война, и я был призван как строевой офицер-артиллерист и три года провоевал на командных должностях как строевой офицер. В Великой Отечественной войне мы участвовали все четыре брата, старший брат Иван с сыном и младшая сестра с сыном, она партизанила в брянских лесах.

(Окончание следует)

1 Вероятно, имеется в виду частная мужская гимназия Александра Антоновича Недбаля, открытая в Орле в 1901 году.

2 Кобчик — хищная птица семейства соколиных.

3 Кому достался колокол, в мемуарах не указано.

4 Имеется в виду деревня Пушкарная.

5 Здесь и ниже — неточность автора: Петровская сельскохозяйственная академия лишь в 1923 году получила название Сельскохозяйственной академии имени К.А. Тимирязева.

6 Алексей Алексеевич Брусилов (1853–1926) — русский и советский военачальник. Сын — Алексей Алексеевич Брусилов-младший (1887–1920) — офицер лейб-гвардии Конно-гренадерского полка. В августе 1918 года арестован ВЧК, полгода провел в тюрьме. По официальным данным, с 1919 года — командир кавалерийского полка РККА, либо попал в плен к дроздовцам и был расстрелян, либо в плену поступил рядовым стрелком в Белую армию, заболел тифом и скончался в Ростове-на-Дону. Здесь приводится не подтвержденная, но и не поддающаяся опровержению «бытовая» версия.

7  Завод был основан близ станции Бежица в 1873 году. В 1923 году по случаю пятидесятилетия предприятия прибыла делегация Профинтерна — интернационала профессиональных союзов. На собрании коллектива было решено присвоить заводу имя Проф­интерна. С сентября 1923 года завод стал называться государственным паровозо-вагоностроительным, сельскохозяйственным, гвоздильным и механическим заводом «Красный Профинтерн». С началом Великой Отечественной войны эвакуирован в Красноярск.

8  Варвара Николаевна Яковлева (1884/1885–1941) — активная революционерка, осенью-зимой 1918–1919 годов — председатель Петроградской ЧК, в 1929–1937 годах — нарком финансов РСФСР. В бытность чекисткой, по некоторым свидетельствам, проявляла жестокость, расследовала коррупционную деятельность своего предшественника на посту председателя Петроградской ЧК Глеба Бокия (арестованных фактически брали в заложники и вымогали ценности, было даже установлено участие в этой схеме Феликса Дзержинского). Арестована в 1937 году, видимо, не выдержав допросов, выступала свидетелем обвинения против Николая Бухарина. Расстреляна в 1941 году.

9  Валентин Фёдорович Терехов, в будущем первый муж Галины Борисовны Вавресюк и отец Татьяны Валентиновны Тереховой, матери Мити. В момент описываемых событий ему почти полтора года.

10 Речь о брате Фёдора Ивановича.

11 Завод заложен 8 октября 1929 года.

12 Иван Тарасович Кирилкин (1890–1942) — советский хозяйственный деятель. 2 мая 1941 года приговорен к лишению свободы сроком на 15 лет. Погиб в Вятском исправительно-трудовом лагере 25 марта 1942 года. Кирилкину вменили, что, будучи директором строящегося завода № 402 в поселке Судострой, он часто премировал денежными суммами отличившихся рабочих. Также в анонимном письме, поступившем в НКВД, есть строки: «…на других заводах у рабочих не просыхают рубахи от пота, а Кирилкин пальмы, цветы разводит».

13 Дело Промпартии («Дело контрреволюционной организации Союза инженерных организаций (Промышленной партии)» — организованный властью СССР крупный судебный процесс по сфабрикованным материалам о вредительстве в 1925–1930 годах в промышленности и на транспорте, состоявшийся 25 ноября — 7 декабря 1930 года.

14 Эдуард Адамович Сатель (1885–1968) — один из основоположников советской научной школы технологии машиностроения, автор множества научных работ. Его отец Адам Игнатьевич Сатель был обрусевшим французом.

15 Арвед (Альфред) Генрихович Зиле — инженер-судостроитель, 1878 года рождения, уроженец хутора Карлова Лифляндской губернии. Окончил Рижский политехнический институт.

16 Тилле (Тиле) Вильгельм Августович — инженер-технолог, 1879 года рождения, уроженец г. Гродно. С 1928 по 1929 год заместитель заведующего отделом общего машиностроения Главмашстроя ВСНХ СССР. Арестован вместе с Зиле, обвинен во вредительстве.

17 Торгсин (Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами) — государственная организация, занимавшаяся обслуживанием гостей из-за рубежа и советских граждан, имеющих «валютные ценности» (золото, серебро, драгоценные камни, предметы старины, иностранные деньги), которые они могли обменять на пищевые продукты и другие потребительские товары. Создан в июле 1930 года, ликвидирован в январе 1936 года.

18 Неточность Ф.И. Терехова: Герой Социалистического Труда Э.А. Сатель был награжден двумя орденами Ленина, орденами Кутузова и Отечественной войны, тремя орденами Трудового Красного Знамени, орденом Красной Звезды.

19 Вероятно, имеется в виду принятое 17 ноября 1938 года секретное постановление СНК и ЦК «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия».

20 В 1929–1961 годах Донецк назывался Сталино.

21 Построенный, как считается, еще в домонгольский период, в 1679 году Святогорский монастырь был захвачен и разграблен крымскими татарами. В 1788 году закрыт по указу Екатерины II, в 1844 году восстановлен указом Николая I. Упоминается Чеховым.

22 Памятник из розоватого бетона высотой 27–28 метров был открыт 11 сентября 1927 года. Сохранился по сей день. Скульптор — И.П. Кавалеридзе, человек весьма интересной судьбы.

23 Такой должности не существовало. Видимо, это разговорная формулировка неких полномочий Терехова.

24 Константин Алексеевич Задорожный (1897–1964) — генерал-майор инженерно-танковой службы. С 1937 по 1941 год — директор Новокраматорского завода тяжелого машиностроения.

25 Валерий Иванович Межлаук (1893–1938) — советский партийный и государственный деятель. Заместитель Председателя СНК СССР, председатель Госплана СССР. Расстрелян в ночь на 29 июля 1938 года.