Об авторе | Максим Чертанов — псевдоним Марии Кузнецовой, под которым она работает с 2002 года. Родилась и выросла в Екатеринбурге. Автор десяти биографических книг в серии ЖЗЛ, восьми изданных романов, пьесы «Телефон доверия» и ряда рассказов. Обладатель премии «Просветитель» за биографию Чарлза Дарвина. Предыдущая публикация в «Знамени» — рассказ «Черный доктор» (№ 11 за 2024 год).

Максим Чертанов

Города внутри

рассказы

Хорошие соседи

— Я тебя когда-нибудь обманывал? — Голос был как всегда — бархатистый и теплый.

— Нет.

— Клялся любить вечно?

— Нет, никогда.

— Значит, ты понимала, что придет момент расставания?

Она не понимала. Но ответила:

— Да.

— Ну вот, котенок, такой момент и пришел. Ничего не поделаешь. — Он теплой рукой прижал ее к себе, губами сцеловал слезы. — Но я о тебе позаботился. Как только познакомились — купил для тебя квартиру. В спальном районе, правда, зато новую. Сделал евроремонт, все обставил. Мебель белая, как ты любишь. А шторы и покрывало на кровати розовые.

Когда вот так прижимаешься лицом к его свитеру, слезы высыхают. Люди сходятся, расходятся, а бывает, что и опять сходятся… Из ее груди вырвался прерывистый вздох:

— Ты даже покрывало купил…

— И постельное белье, и полотенца, и набор посуды. И телевизор, и ноутбук, и пылесос. Вообще все. У меня вот нет посудомоечной машины, а там у тебя будет.

— Спасибо…

— Помнишь, ты хотела шубку, а я ответил «Потом»?

— Помню.

— Ну так вот. Шубка там, ждет тебя.

— Ой, а какая она?

— Норка, «черный бриллиант».

— И молчал! — Она заколотила кулачками по его спине, он стиснул ее еще сильнее.

— Это чтобы сюрприз получился. Я когда-нибудь делал тебе плохие сюрпризы?

— Нет.

— Там летом знаешь как красиво? Зелень, цветочки. Пруд большой. Зимой можно кататься на лыжах или коньках.

— А торговый центр там есть?

— Да, большущий, он еще не работает, но на днях откроется.

— Соседи, наверное, будут день напролет сверлить, раз дом новый.

— Не будут, они уже сделали ремонт.

— Ты и с соседями познакомился?

— Конечно. Не могу ж я допустить, чтобы ты с алкашами или гастарбайтерами жила рядом. У вас три квартиры на площадке. Напротив тебя пожилая пара с котом — котище красивый, полосатый. Какая-то особенная порода, они его вяжут и котят продают.

— Обязательно куплю котеночка…

Слезы потекли снова, он рассмеялся, поцеловал в волосы, в лоб, в носик, в губы. Она вдруг поняла: все это и есть сюрприз. Они будут жить в новой квартире вместе. Ведь нельзя же разлюбить и целовать так.

— Ну так вот, а в квартире рядом живут преподаватели средних лет, ни собак, ни детей. Наверху старушка. А под тобой квартира почти всегда пустая, хозяин работает за границей.

Кукушка выпрыгнула из антикварных часов — девять. Вечера девять.

— Ты завтра меня отвезешь?

— Сейчас, котенок. Больной зуб лучше вырвать сразу.

Неужели все-таки бросит… Нет, нет. О ребенке не успела сказать, а если сейчас скажу, не поверит. Скажу через две недели. Он ответственный.

Вместе собрали пожитки: юбку, платье блестючее с открытой спиной, пеньюар, кружевные трусики, косметику — все его подарки. На себя она надела джинсы дырявые (с колготками под низ), свитер, тощее пальтишко выше колен — ее «приданое». Красивую дорожную сумку купил он, вчера купил и не сказал, для чего.

— Деньги найдешь в тумбочке у кровати. Доллары. Завтра еще рублей на карту переведу. Летом поступишь в институт, как собиралась.

Спустились, сели в машину, поехали. Термометр уличный показывал минус двадцать. Норка выдержит и не такое.

— Еще долго?

— Устала?

— В туалет хочу. По-маленькому.

— Котенок, потерпи, совсем немножко осталось. И закрой глаза, пожалуйста. Хочу, чтоб у тебя был настоящий сюрприз.

На пронизывающем ветру она в своем пальтеце сразу задрожала, в туалет хотелось еще сильней. Но он сказал не открывать глаз, пока она не досчитает до трехсот. Очень хотелось обернуться на шум отъезжающей машины, но раз надо — значит надо. Ключ в кармане, дом ждет, сияет желтыми огнями.

— Триста!

Открыла глаза и пошла к подъезду. Весело светятся окна, подмаргивают кружевные занавесочки. Соседи, которые преподаватели, может, порепетируют для института. А старичков можно будет иногда попросить приглядеть за малышом. И музыка льется какая веселая!

Бетонный остов высотного дома щерился черными провалами. Поблизости из сугробов торчало еще несколько таких же. В какую сторону ни посмотри — только снег, снег лежит, снег валит, всюду музыка, музыка метели. Барак строителей того гляди занесет. На крыльце курят двое рабочих. Переглянулись, когда она шагнула в проем. Встали. Один поднял валявшийся кирпич. Хотя, может, и кирпич не понадобится.

Города внутри

Я дремлю в шезлонге на крыше, вверху голубое — ни облачка — небо, чуть повернуть голову — нежная зелень Сентрал-парка. Мне жарко и лениво, а надо работать: спускаюсь в студию-лофт. Мне не очень нравится эта студия. По правде сказать, терпеть ее не могу. Кажется, что стены и странной формы мебель недружелюбны ко мне. Но надо иметь студию-лофт: положение обязывает. Этажом ниже — наша нормальная квартира, с мебелью цвета ольхи, пестрыми подушками на диванах, уютными гардинами а-ля двадцатый век, лампы там и сям, спальня светло-сиреневая в полоску, в ванной можно танцевать, плюхаться из душевой кабины в джакузи. По другую сторону лестницы огромная наисовременнейшая, но отлично состаренная кухня-столовая. А что же на самом нижнем этаже моего особняка? Нет; перенесем кухню-столовую вниз, к просторному холлу, украшенному черно-белыми фотографиями. А на втором этаже, где сплю я, будут и две комнаты дочерей с общей ванной и гардеробной. Они погодки, подростки. Но никаких проблем. Обе бóтанки, но такие красивые, дружные и остроумные, что их никто никогда не обижал и не будет. Главный прайд девочек-львиц их не интересует, а они не интересуют его. Любят музыку, котиков и читать. «Джейн, Фиби», — зову я, и тут же переношусь в другое место.

На мне обрезанные шорты, полосатая рубашка, весь в наклейках рюкзак. Фонтан. На ограде фонтана сидят, лежат, ходят. В фонтане купаются. Статуя какого-то мальчика с отбитым носом. Повсюду целуют друг друга парни и девушки. Пестрота одежды и голосов невообразимая. И все на велосипедах или самокатах. У меня нет самоката, я стою перед зданием — это ратуша — и там мне должны выдать самокат. Но за углом здания — автобусная остановка! Если я опоздаю на автобус, то не увижу плантацию тюльпанов. Черт с ним, с самокатом. Бегу за угол. Но у меня нет билета на автобус! Всхлипываю, меня ловит в объятия муж, щекочет кудрявой бородкой. Билеты у него, чемоданы у него, всё у него. Мы грузимся в автобус и машем руками равнодушным амстердамцам. Мы сча…

Жара палит, я украдкой лижу свое плечо под бретелькой топа — оно соленое. Никому нет до меня дела. Я в тех же обрезанных шортах, но они грязные и мои волосы, небрежно схваченные заколкой, — тоже. Я очень похудела. В городе так же пестро, только больше людей темноглазых и загорелых и меньше обнимаются. На углу лотошники торгуют овощами и жареной рыбой. Под их ногами валяются грязные целлофановые обертки. Покупатели тыкают руками и говорят громко, я почти не понимаю их языков, только отдельные слова. Пахнет жареной рыбой, миндалем и мочой. Мне наступают на ногу, я отдергиваю ее и сразу вспоминаю грубое местное ругательство. Я выскочила из дому в тоненьких шлепанцах. Толстяк в сандалетах благодушно улыбается мне.

Я купила рыбы, зелени и баклажанов. На углу сходятся четыре разноэтажных и разномастных дома; с северной стороны на западную и восточную выворачивают автобусы. Машины гудят, автобусы гудят, все говорят громко, перекрикивая друг друга. Я перебегаю проезжую часть наискось — рыбные лотки расположены на северо-западном углу крохотной площади с несколькими чахлыми растениями, а квартирка, которую я снимаю, — на юго-восточном, это одна комната, кухонька и туалет с душем, кондиционера у меня нет. Зато есть большой вентилятор. Мебель простая и чистая, на столе у окна, которое выходит на угол и куда я могу пялиться полдня, наблюдая за прохожими, — раскрытый ноутбук. Кидаюсь к нему. Я жду новостей. Я все время их жду. Потом я поем рыбы с овощами и буду пересчитывать оставшиеся деньги. Мне очень мало удается заработать здесь. А должна быть заначка — билет на самолет. Потому что мало ли что.

Менты прошли, и можно укладываться спать. Ярославский вокзал темен и тих. Сегодня у меня ничего не украли, а мне Алеша Пушкин принес банку пива — ледяного, свежего. Я заворачиваюсь в одеяло — когда-то розовое, розовое, с зайчиками. Подтыкаю под себя картонки. Под головой у меня две почти чистые футболки в холщовом мешке — на сменку. Вспоминаю, что какой-то козел наступил мне сегодня на ногу, она немножко болит. Но это ничего. Хватит жить мечтами, надо принимать жизнь как она есть.

Не выходи из комнаты

1

Четверг, вечер

Простыня влажная и наволочка с пододеяльником тоже. И пахнут хозяйственным мылом. И никаких пакетиков с сандвичами и водой. Таня хотела бы лететь на самолете или хотя бы ехать «Сапсаном», но на «Сапсан» уже не было билетов, а самолет Гриша запретил, ну, то есть,  не запретил, он ничего не за­прещает Тане, но он бы расстроился, полети она самолетом: он сам боится летать и за жену боится — когда они переходят улицу, Гриша всегда крепко держит Таню за руку, словно она маленькая, а он ее папа или мама (на самом деле им обоим по сорок пять, они четыре года женаты и еще не утратили надежду стать родителями). Гриша боготворит Таню и считает ее полной идиоткой, не способной позаботиться о себе.

Поезд отошел от перрона в полпервого ночи, полчаса спустя весь вагон спит. Не спит только Таня. Она ворочается, душно, она вспотела, ей неуютно, она ненавидит спальные поезда: вечером мылась и укладывала волосы, а утром выходишь из вагона вся помятая и как будто грязная. И койка узкая. Таня обожает широкие кровати, чем шире, тем лучше. Недавно Гриша купил такую кровать, что поперек себя шире. Гриша на третью годовщину свадьбы назанимал денег и купил Тане айфон. Сегодня Гриша напек пирожков и собрал Тане в дорогу еду (будто кто-то ест в ночных поездах из Москвы в Петербург!), Гриша обнимал Таню на прощание так, словно она уезжает на полгода. Гриша любит Таню. Таня позволяет Грише себя любить.

Пятница

Сколько-то Таня все же поспала. Утром все скучные мысли улетучились. Сейчас ее встретит Ада и они будут обниматься долго-долго и повизгивать от счастья, а потом Ада на черном «субару» отвезет Таню к себе домой, где для Тани всегда приготовлена комната. Ада накормит Таню домашними сырниками. За завтраком они окончательно утвердят культурную программу. Таня всегда приезжает на три дня (с утра пятницы до вечера воскресенья), это вроде бы мало, но можно многое успеть. Таня и Ада — «не разлей вода» еще с института.

У Ады роскошная квартира в стиле лофт на Невском; каждый раз, когда Таня входит в эту квартиру, то не может не почувствовать зависти, но это ненадолго: Ада такая хорошая, такая добрая! Они пьют кофе и едят сырники в кухне, где поместилось бы штук пять таких квартир, как у Тани с Гришей (Ада чрезвычайно успешный риелтор, а Таня преподает на курсах керамики и живет в основном на зарплату Гриши, научного сотрудника в НИИ), потом Таня идет в «свою» комнату, распаковывает вещи, принимает душ, переодевается, и они с Адой начинают культурную программу: едут на Блошку разглядывать и покупать всякую бижутерию, чашки, значки, открытки и тому подобную мелочь. (Культурная программа всегда начинается с Блошки.) Таня покупает дешевую, но стильную брошь в виде огромного мака, и Ада покупает себе такую же дешевую, чтобы не смущать Таню; они еще долго бродят меж рядов и, торгуясь, покупают кулон на цепочке, пепельницу, фарфорового зайца… Потом они идут обедать в ресторан, где подают их любимый сорт чая «пуэр», и Таня, как обычно, заказывает два клубничных «мохито», жюльен, жареный рокфор с грушей и торт с меренгами. Шикует она не на Гришины деньги, только на свои — откладывает, копит. (Ада сперва пыталась платить за Таню, но скоро поняла, что не надо задевать Танину гордость.) На самом деле Тане все равно, что есть: от макарон по-флотски она получила бы такое же вкусовое наслаждение. Но Питер — это Питер. Тут все должно быть красиво.

Следующий пункт в программе — енотариум. (На первый день Таниного визита Ада всегда планирует мимимишечные мероприятия, чтобы не переутомлять тело и мозг и просто радоваться жизни.) И Таня и Ада впервые видят живых енотов так близко, впервые кормят и трогают их; устав носиться за енотами и фотографировать, Таня присаживается на подоконник, к ней приваливается небольшой спокойный енот, и она чешет его меховую спинку и толстый пуши­стый животик. Она счастлива. Она слышит, как в ее сумке (посетители енотариу­ма оставляют сумки в шкафчиках, чтоб еноты их не обворовали) звонит телефон. Она знает, что это Гриша. Она забыла позвонить ему сразу после приезда, как обещала. Вечно она забывает, потому что при первом глотке питерского воздуха делается какая-то шальная и все, связанное с Москвой, начисто вылетает у нее из головы. Как только закончится общение с енотами, она позвонит Грише непременно.

В то время, как Таня сидит с енотом на подоконнике, у Гриши наконец-то есть время наскоро пообедать. Животные сегодня беспокойны. Грызуны вообще нежные и нервные создания, даже ко всему привычные лабораторные мышки, они могут заболеть и даже умереть в одночасье от стресса или какой-нибудь причины, до которой никогда не докопаешься. Гриша звонит Тане. Но она не отвечает. Гриша вздыхает, он расстроен, но не удивлен, Таня часто не отвечает или забывает перезвонить, она творческий человек, а все творцы такие рассеянные, это не то что ученые, у них психика другая и мозг по-другому работает. Гриша расстроен не потому, что обиделся, а потому, что всегда беспокоится, не случилось ли с Таней плохого, она может потерять телефон, заблудиться, еще что-нибудь. Гриша пишет Тане: «Позвони пожалуйста, когда у тебя будет время» и ставит эмодзи — маленькое алое сердечко.

Когда Таня с Адой выходят на улицу, Таня первым делом звонит Грише. Номер занят: Гриша с кем-то по работе говорит, он же на дежурстве. Таня не прячет телефон в сумку, а сует в карман джинсов, чтобы чувствовать его бедром и не забыть перезвонить через десять минут. Следующий пункт маршрута — кафе с предсказаниями, где Таня с Адой еще ни разу не были. Они идут пешком. Танцуют и фотографируются на мостах. Идут по Невскому, сцепившись мизинцами, хохочут и едва не падают от хохота. Пахнет водой. Вода слепит глаза. Ветер немножко разогнал жару. Это абсолютное, беспримесное счастье.

За квартал до кафе Ада хватает Таню за руку и тащит в какой-то подвал. «Очень милый магазинчик», — объясняет она. Восторг Тани достигает апогея: сейчас она купит какую-нибудь шмотку, не дизайнерскую (в такие магазины тактичная Ада ее не поведет), но как бы дизайнерскую, а это, в сущности, одно и то же. Спустившись в подвальчик, Таня и Ада отражаются в огромном зеркале у стены, и у Тани резко падает настроение: она высокая, крупная женщина и жутко стесняется этого, особенно рядом с угловато-изящной и по-современному безгрудой Адой. Таня отдала бы все за то, чтоб у нее тоже не было груди. На Аде тряпочки самого актуального бесцветного цвета, и они элегантно болтаются, как на моделях. Таня в голубых джинсах, белых кроссовках, белой футболке, такой наряд ей казался не стильным, конечно, но универсальным, а теперь она видит с ужасом: тетка, тетка из провинции. Но Ада не дает горевать, Ада уже зовет примерить что-то черное и, без сомнения, актуальное. Таня покупает легкий длинный черный сарафан, черные кеды с алыми вишенками, тряпичную сумку-шопер. Это не просто какие-то вещи, это лук, и Таня актуальна в таком луке и даже почти стройна. Ей хочется выбросить прежнюю одежду, избавиться от нее, как бабочка избавляется от кокона, но Ада не дает, она человек практичный. Таня легко соглашается. Ей вообще все легко в новом луке.

О том, что надо позвонить Грише, Таня вспоминает лишь в одиннадцать вечера, когда они с Адой, полуживые от усталости и дико хохочущие, возвращаются домой. Таня падает на кровать, у нее слипаются глаза, для разговоров нет сил; она пишет Грише: «Любимый, у меня все норм, позвоню утром». В Москве Гриша читает Танино сообщение и успокаивается: ничего не случилось. Конечно, он не перезванивает ей, пусть отдыхает, пусть выспится.

Суббота

Таня встает рано, она бы поспала еще, но у них с Адой по программе с утра до обеда галерея современной живописи, а там работает Альфред, нельзя без хорошего макияжа. Альфред на пятнадцать лет моложе Тани. Он выглядит не то чтобы актуально или стильно, но — индивидуально: бешеная помесь метросексуала, гота и младшего научного сотрудника советских времен. Таня вечно забывает название этой галереи, и картины там ужасно уродливые и нечеловечески дорогие, но это совершенно не важно, важно то, что Альфред — радость души. Секса у них нет, Таня этого и не хочет. Она ни разу не изменяла Грише и не собирается этого делать, но Альфред — эрудит, интеллектуал, а Гриша даже не интеллигент, он не разбирается ни в литературе, ни в живописи, вообще ни в чем. (Еще Альфред высокий, а Гриша крепенький гриб ростом меньше Тани, но это, разумеется, не принципиально.) Тане никогда бы даже в голову не пришло прийти в галерею одной без Ады. Альфред — это часть праздника. Между приездами Тани в Питер она о существовании Альфреда не помнит.

Как стройнит черное! В новом луке Таня чувствует себя почти такой же шикарной, как Ада. Альфред ведет экскурсию, Таня слушает его голос как музыку, Ада позевывает в кулачок. Затем они обедают в прелестном австрий­ском ресторанчике, под музыку Моцарта едят штрудель и выпивают по две пина-колады. Таня озабоченно глядит на часы: они записаны еще на одну экскурсию — в музей-квартиру Бродского. Ада успокаивает: это совсем рядом, на Невском все рядом. И вновь они держатся за мизинцы и смеются. Таня не очень любит Бродского, она согласилась ради Ады, она прикидывает, что напишет Грише длинное сообщение, когда они будут в музее (за обедом забыла, так было весело).

В квартире-музее прохладно. Экскурсовод — девушка, совсем молоденькая и очень старательная. Она показывает все-все-все. Читает стихи. Ада блаженствует. У Тани как-то нехорошо крутит живот, и она бежит искать туалет. Затем она ловит себя на том, что быть с экскурсией ей совсем не хочется. Почему? Таня любознательна. Ну и что, что она не очень сильно любит Бродского, жизнь-то у него была интересная. Но теперь у Тани начинают дрожать ноги. Ее мутит; минуту спустя она обнаруживает, что вся мокрая от пота. Ужасный черный сарафан липнет к телу — не отдерешь. Капли пота катятся по вискам, по шее, по лбу, щекочут спину. Таня знает, что бывают какие-то «приливы», неужели это оно? Но она не просто мокрая до нитки, включая трусы, ее совсем не держат ноги, кружится голова. Экскурсия уже ушла куда-то далеко и Ада вместе с ней. Доносящийся до Тани голос девушки всверливается в мозг, как бормашина; при этом Таня не слышит и не разбирает ни одного слова. Таня видит низкий подоконник и почти падает на него, обхватив руками кадушку с фикусом. Ей кажется, что вокруг нее уже лужи пота, ее тошнит, и она тихо плачет. Минут десять спустя ее находит забеспокоившаяся Ада и под руку выводит на воздух. Но и воздух раскален. У Тани что-то плавится в голове и везде внутри, она не может стоять. Ада говорит, что это паническая атака и она пройдет, а завтра они пойдут на Елагин кормить белочек, и все снова будет хорошо…. Но Таня понимает одно: ей надо попасть к себе домой, в свою тихую кровать. Немедленно.

Ада ангел: она не обижается, не задает лишних вопросов (на которые Таня все равно бы не понимала как ответить, Таня вообще не в состоянии разговаривать) она усаживает Таню в тень на скамеечку, тычет в телефон, сдает Танин завтрашний билет на поезд, покупает на ближайший самолет, хватает такси, заезжает к себе, молниеносно укладывает Танины вещи, и вот они уже едут в Пулково.

С каждым километром Таня чувствует, как к ней возвращаются силы. Она уже почти сухая. Ей хочется есть, и они заезжают в маленький придорожный ресторанчик, а там оказывается восхитительная окрошка. Тане страшно неловко — перед Адой, перед Гришей (она позвонила ему, и он был, конечно, расстроен, хоть и пытался это скрыть), — и все ж она счастлива, так счастлива, как была в день приезда. Ада провожает ее до самого терминала и машет рукой. В самолете Тане хорошо. Она обожает самолеты. В зону прилета Гриша не успевает, и Таня стоит минут пятнадцать и курит одну за другой; она ощущает свободу, ощущает красоту своего тела.

Гриша приезжает за ней. Дома ее ждет прохладная хрустящая постель и свежевыжатый апельсиновый сок.

2

Пятница

В следующий раз Таня приезжает под Новый год. Наконец-то они добрались до восхитительных белочек Елагина острова. Они сходили в кафе с предсказаниями, в художественную галерею (другую, не ту, где Альфред); им надо убить где-то пару часов до театра, и они забредают в музей нэпманского быта. Таня только что хохотала как припадочная, и вообще они чудесно провели день, поэтому Ада удивляется и огорчается, через десять минут увидев Таню скорчившейся в пыльном углу, где висят огнетушители. История повторяется: свежий воздух, возврат билета, покупка другого, истерический звонок Грише и сладкое, загадочное для Тани чувство освобождения, когда она садится в самолет.

* * *

— Ну все, все, маленькая, детка моя, — дрожащим голосом произносит Гриша; его трясет от омерзения к себе, и он едва не роняет бедную мышку, которую час продержал перед тупорылой мордой питона. — Все, больше никогда… — из его груди вырывается истерический вздох, он всхлипывает от раскаяния, целует мышку в носик и возвращает к ее подружкам. — Все, все, последний раз, богом клянусь, прости меня, родная, прости! — Но он не может не думать: зачем нужно куда-то уезжать, когда есть дом, муж, огромная кровать и свежевыжатый апельсиновый сок по утрам?!