Об авторе | Владимир Лидский — постоянный автор «Знамени». Последняя публикация — рассказ «Прекрасная Беллатрикс» (№ 4 за 2024 год).

Владимир Лидский

Судьба Сонаты

рассказ

Соната была романтической девушкой; родители назвали ее эдак претенциозно — Соната, — потому что были музыкантами, а для встречных-поперечных она звалась Соней; лет двадцати Соня увлеклась бардами, ну, как бардами? песнями бардов, надо полагать, хотя одним бардом — тоже, — у него довольно известная фамилия, поэтому не станем ее называть; а годы были восьмидесятые, самое начало, чтоб вам понятно было, о чем разговор, — сначала расскажу, что такое была эта Соня, а потом уж про барда; Соня была, конечно, девушка, но странная, — больше походила на юношу, фигурка у нее была мальчиковая, бедра — узкие, а грудь — совсем маленькая, скорее даже ее и не было, к тому же она стриглась под мальчика, одежду носила унисекс и имела низкий голос, но глаза! у нее были синие, полные полуденного неба глаза, а бард был большой ходок, и Соню не пропустил, хотя такая Соня — на любителя; бард любил всех дам, попадавших в его окружение, и ни одна не могла устоять перед ним, потому что он был красивый, высокий, худой и носил роскошную бороду… а как пел этот бард! рокочущие звуки его волшебного голоса перекликались со звуками, которые извлекал он из своей гитары, а гитару держал бард нежно и с большим тактом, я бы даже сказал — не просто бережно, а — вежливо; девушкам, которые слушали его в концертах и на лесных привалах, казалось, что он держит в руках не гитару, а прекрасную даму, и руки у него большие, мужественные, испещренные набухшими венами… девушки чуть не в обморок падали, наблюдая эти не­обычные ласки, и представляли себя в натруженных руках барда; Соня впервые услышала его у какого-то костра, там же они и познакомились, и, не отходя, как говорится, от кассы, бард стал ковать железо, пока оно было горячо, — он удалился с Соней, увел Соню в лес, повел Соню в шелковую, но влажную траву, в ароматные, но колючие кусты, и они даже видели дальние отблески костра, и там прекрасный бард любил Соню, которая не поняла даже в процессе, что именно случилось, потому что ей было холодно в росистой траве, обломки сучьев впивались ей в спину, а сам процесс запомнился ощущением стыда и некоторой боли, но, впрочем, начало было впечатляющим и торжественным: бард обнимал ее, целовал в закрытые глаза, в прохладный лоб, и ей на всю жизнь запомнился его противоречивый запах — он пах мятой, хвоей и молодым потом… о, этот запах! он преследовал ее потом до старости, и не было слаще для нее воспоминания; бард стал первым и единственным мужчиной для Сони, которая, влюбившись, ездила за ним по концертам, участвовала в застольях и разных странных встречах, ездила на Грушинский фестиваль, где хлестала с бардами водку и подпевала им, когда они стояли на плавучей сцене-гитаре, — словом, вошла в тусовку и уже не мыслила себя без нее; тогда же стала она собирать все, что касалось бардовского движения, — фото, рукописи, магнитофонные бобины с записями песен, пластинки, кассеты и позже — диски, скопив таким образом за много лет изрядный архивный капитал… дома у нее, впрочем, не было, крыши своей над головой не было, ибо она звалась лимитчицей и работала на стройке, а все лимитчики живут в общежитиях, вот она поначалу и хранила архив в своей жалкой общаге, но потом поступила в МГУ на химфак и блестяще окончила его; ее взяли в один НИИ лаборантом, вписали в квартирную очередь и определили в собственное общежитие для молодых специалистов, через три года сделали ее старшим лаборантом, еще через пять — младшим научным сотрудником, она же кандидатскую защитила, — вообще, молодец, без отрыва, что называется, от производства, а почему? потому что личной жизни у нее не было, она взрослела и все больше походила на мужчину, — голос грубел, походка становилась тяжелой, мужская стрижка опять и джинсы навсегда, — к тому же она стала курить, вследствие чего зубы ее, некогда идеальные, потемнели, а пальцы стали желтыми, — противуположный пол, получается, вообще перестал обращать на Соню свое драгоценное внимание, а она уже вошла в пору, когда и детей-то не рожают, но только все фестивалила, стараясь подгадать ежегодный отпуск под начало июля, когда начиналась Грушинка, или просто выпрашивая у начальства несколько июльских дней в свой счет; прошли годы, она стала замом начальника, то есть заведующего, и этот заведующий, добродушный лоснящийся толстячок, очень хорошо относившийся к Соне, частенько говорил ей: квартирка ваша вот-вот, готовьтесь, и она готовилась, предвкушая уютную однушку в Чертаново, с маленькой кухней, где можно будет всласть попить крепкий кофе под импортную сигаретку, но тут… тут давний бард написал ей письмо: так и так, мол, я нынче в Иркутске, учительствую и открыл в городе Всероссийский клуб авторской песни, тебя только не хватает… она прочитала письмо и даже не задумалась: пошла на работу и написала заявление об уходе, по собственному, разумеется, желанию, сославшись на какие-то туманные обстоятельства; заведующий пытался ее отговорить: как так, дескать, Соната Ивановна? у вас квартира не сегодня-завтра, перспективы, я уйду — вы зав, кому же еще? — только сбить Соню с назначенного пути сложнее было, чем свернуть планету Земля с правильной оси, — стоя на своем, добилась она увольнения, заведующий скрепя сердце с искренним сожалением подписал заявление, и она поехала в Иркутск, но бард был в своем репертуаре: Иркутск оказался не Иркутском, а каким-то сельцом под Иркутском, Всероссийский клуб авторской песни — школьным кружком, где школяры учились играть на гитаре и слушали песни классиков жанра, а сам бард, встретивший Соню в аэропорту, выглядел как бомж, — в поношенной курт­ке с протертыми обшлагами рукавов, с седой бородой, красными глазами и сизым носом, испещренным мелкими красными прожилками, — она его едва узнала и подумала: Боже! — хотя и сама Соня сдала за годы, — то был уже не угловатый мальчик-подросток, а грубый почти мужик, — прямой, сухой, тоже поседевший, и только чистые синие глаза светились чем-то глубоко потаенным — женским, едва задевающим этот мир, и даже девическим — нерастраченным, родившимся, но не расцветшим и даже вовсе не получившим возможности цвести… они обнялись при встрече и поехали на поезде в сельцо барда или, лучше сказать, в бывшее сельцо, которое совсем недавно с появлением в нем трехэтажных домов стало поселком городского типа; приехав, пошли в школу, где у барда была нора в потерявшей былое значение и назначение ленинской комнате, — он спал на полу, на голом матрасе под огромным гипсовым бюстом вождя народов и кощунственно использовал вместо одеяла большое полотнище алого советского стяга; Соня переночевала с ним — в противном углу на составленных стульях; встав рано, когда солнце еще не взошло, но утренний свет уже вполне освещал комнату, она подошла к сопящему барду и робко взглянула на него: он лежал, едва прикрытый советским флагом, на нечистом матрасе, худой, костистый, с седыми волосами на тощей груди, измятый, искореженный, жалкий, — в изголовье стояла у него настольная лампа без абажура, а рядом лежал томик Шопенгауэра… глаза Сони увлажнились, она вспомнила лес, костер и его горячие губы на своих веках… директор школы предложил ей место учителя химии у старше­классников, и она согласилась; жилье нашли ей в халупке на окраине поселка, откуда за полчаса можно было добраться до школы неспешным шагом, и она стала учительствовать, время от времени принимая участие в работе бардов­ского кружка; кое-как наладив быт, она неплохо устроилась в халупке, умо­стив на самодельных полках нехитрый скарб, — вещей было у нее немного, а в двух чемоданах, привезенных с собой, хранился бесценный архив бардовских фестивалей и знаменитых авторов, которые когда-то были ее друзьями, приятелями, знакомыми, — архивом пользовалась она на занятиях кружка, — подростки проявляли к нему самый живой интерес, рассматривали фотографии и слушали песни, многие из которых еще не были известны; к Соне дети тоже прониклись, но в их отношении сквозила какая-то странная ущемленность, — так относятся к трехлапой собаке, к слепой кошке, к птичке с перебитым крылом… ее любили, но не безоглядно, а она ощущала в себе полное равнодушие к школьникам, к этим шумным, беспокойным и шаловливым детям, подросткам, мальчикам и девочкам; мужское проглядывало в ней все резче, и издали она казалась совсем мужчиной, лишь вблизи ее неожиданный собеседник мог видеть сияние синих глаз, полных невыразимой тоски; она проработала в школе несколько лет, время от времени меняя жилье, потому что хозяевам вечно что-то не нравилось в ней и ее образе бытия; в конце концов она обосновалась в трехкомнатной квартирке этажного здания, где в каждой из комнат жил свой гном, домовой, владетель-арендатор, — в первом случае это была женщина лет сорока пяти, которая бесконечно водила к себе мужчин разных возрастов, но то была не проституция, а безумная любовь к процессу: и днем, и ночью эту любвеобильную даму можно было слышать через тонкие стены и проклинать за дикие вопли и сладострастные стоны; в другой комнате обитал свой эльф — беспробудный алкаш, в обычной жизни вполне сносный человек, но в подпитии бывавший настолько страшным, что Соня просто боялась являться ему в глаза: увидев ее, он впадал в ярость, орал как резаный, хватал нож, вилку и хорошо, что в квартире не было топора, словом, Соня жила в аду, да и в собственной комнате она не создала Версаль, а лучше сказать — создала бардак с вечно раскрытой постелью, столом, заваленным объедками и грязной посудой, однако, с архивом, бережно сберегаемым и аккуратно разложенным; с бардом она общалась мало, и он в последние годы уже тяготил ее, — хронический алкоголик, беспринципный, мелочный, сутяжный и нудный, — он так мучил ее, что даже былые воспоминания не могли уже перебить тот образ, который он сам с течением времени создал, — образ спившегося, убитого жизнью человека, которому уж не дорога его никчемная жизнь… прошло лет семь или восемь — и Соня получила письмо от бывшего шефа, заведующего лабораторией, который сообщал ей, что выходит на пенсию и предлагает ей, уважаемой Сонате Ивановне, заменить его на высоком посту… Соня ответила отказом, и даже мелькнувшая где-то в письме шефа неполученная квартира была оставлена ею без внимания… прошло еще года два, и Соня умерла, — ее похоронили так скромно, как только можно хоронить человека, не имеющего ни рода, ни племени, — директор школы дал лошадь с подводой, и похмельный бард сопроводил Соню на кладбище, где два мрачных могильщика кое-как опустили гроб в яму и оставили барда одного… он вынул чекушку из глубин телогрейки и приговорил ее одним махом… была осень, глубокая пасмурная осень, и листья с деревьев уже давно слетели, и на их верхних ветках хохлились обугленные тушки сирых ворон… бард сидел возле свежей могилы и замерзал, хмелея, но нашел в себе силы встать и отправиться даже не домой, в свою бывшую ленинскую комнату, а просто куда глаза глядят, прочь, долой с этой бесприютной земли, в мечтаемую пустоту, в мягкую и теплую радость небытия, в космос, в ничто… а архив несгибаемой Сони, драгоценный архив бардовской песни, был отправлен новым жильцом, занявшим ее место, на поселковую помойку, где и пролежал до самой весны, заметаемый снегом и развеваемый равнодушным ветром…