НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Вневременный гул языка

Григорий Князев. Последнее лето: Стихи. СПб.: Сборка, 2024

О поэтической манере Григория Князева можно было бы сказать просто и емко: это стихи, наследующие всей русской стихотворной традиции до постмодерна. Есть в них светлая пушкинская печаль, восторженная и по-детски чистая эмоция созерцания природы, взятая за основу поэтами «чистого искусства», акмеистическая точность и афористичность мысли (скорее от Анненского, чем от Гумилева и Ахматовой), рубцовский мыслительный полушепот о городе и деревне и нарративность высказывания — от поэтов советской официальной печати.

Новая его книга с грустным названием «Последнее лето» и эпиграфом «Памяти родных» вначале тоже кажется именно такой. Ровно до того момента, где формальные признаки традиционного стихосложения вдруг перестают иметь значение — с «Прощального цикла» (это середина книги). Там лирический герой Князева сливается с ним самим, превращая книгу в дневник об ушедших близких, в дневник подлинного страдания человека, потерявшего всех и пытающегося не сломаться и научиться заново «ходить, смотреть, дышать, любить и петь».

На обложке — в голубом овале, как в медальоне на памятнике, снегири. Это изображение кажется аллюзией на предрасстрельное стихотворение Павла Васильева «Снегири взлетают, красногруды». Беспечные, они уселись на рябину (и здесь символ — уже цветаевский, про вечное возвращение). Стихи же, по мере чтения книги, выстраиваются в симфонию: тьма поглощает сначала любимого питомца, затем отца, а потом, после прогулки с матерью по еврейскому кладбищу, — и любимую жену.

Князев описывает в книге свои переживания, подмечая знаки хрупкости человеческой жизни. Начинает с незначительных, как собственные следы на снегу, напоминающие о внезапной смертности:

Идущий сквозь толпу, сквозь шум

Дворами к метрополитену,

И я свой тихий след впишу,

А чей-то затопчу, задену.

Особую камерность задает сборнику постепенно проявляющийся, как те же следы на снегу, мотив разговора с предками. Так в цикле «Петербургские кладбища» живой приходит в гости к мертвым, в их город «из коммунальных квартир». Здесь сдышны интонации Александра Твардовского, но не так важно, что именно его. Главное, как работает у Князева метафора — в духе Андрея Платонова: город мертвых — котлован, по их костям ходить потомкам.

И далее — апофеоз мотива пробуждения смерти — в стихотворении «Маленькое чудо», где вдруг оживают и запускают ход дедовские сломанные часы, включая для героя странную возможность связи с тем светом:

Дедушка рядом где-то.

Знаком жизни иной

Вышел на связь со мной,

Чтобы сказать мне нечто:

Неразборчива речь-то!

Вообще в стихах Князева внешний мир — это, почти как в славянском фольклоре, знак хаоса, а дом — островок безопасности. Однако ветры враждебной наружи уже проникли в домашний рай, заполнили мраком его сердцевину. И вот в начале книги — попытка обжить новые реалии:

Тьма своих границ не знает

За окном, как пропасть, черным.

Кошка, черная, ручная,

Ласковая, шерстяная,

Служит медленным снотворным.

На эту последовательность запуска воронки смертей в книге указывала в новомирской рецензии Анна Аликевич: «Есть некоторая поэтапность в том, как события и чувства приходят к поэту, образуя стройную анфиладу возрастания и убывания»¹.

Кажется, воронка темноты то оживает, то, затаившись на время, наблюдает за беспечными людьми:

Вот парочка, влюбленная, смешная,

Среди подземных дующих ветров,

О смерти, о любви почти не зная,

Целуются, беспечные, в метро.

Так работает оптика человека, пережившего сильное горе: ты как бы живешь одной ногой в посмертии, все, что осталось, — вспоминать. Но Князев, инвалид по зрению, перевел и эту особенность в поэтическое пространство, говоря про себя: «ребенок большой… с отметкою смерти на радужке глаза». Глаза, которым будто судьбой уготовано смотреть смерти в лицо.

В «Прощальном цикле» и в стихах «Памяти Насти» (раздел «Нас было четверо») эта воронка набирает страшную скорость: «дверные заскрипели петли, и — понесли», «и кружится мир наш, прекрасен и страшен», и т.д.

Наш век отвык от прямого высказывания, где горе не прячется в интертекстуальном лесу отсылок. Поэтому «Последнее лето» — психологически очень тяжелая книга. Все в ней пропитано слезами по любимым:

Над голубой твоей могилой

Дрожал я в минус тридцать пять.

Столп света встал сквозь воздух стылый —

И небо стало вдруг сиять.

Страдание человеческой души в этих стихах достигает уровня просветления, надмирной оптики полета (особенно в стихотворениях «хочется плакать и тянет летать», «Рвутся ниточки, которыми / Я привязан был к Земле»).

Это сближает поэтику Князева со стихами «юродивых от поэзии»: с Ксенией Некрасовой, Вениамином Блаженным. Для сравнения, у Блаженного: «Боже, как хочется жить!.. Даже малым мышонком…». А это у Князева: «Так жалко, что жизнь мне одну лишь / Дано испытать на земле!»

Способность души сохранить «каплю света» в любых ситуациях и перенести этот свет в стихи ставит поэзию Князева особняком от всего, что пишется у нас сегодня. Речь его свободна от сленга и каких-либо речевых обозначений времени. Будто написать эти стихи можно было и сейчас, и в ХХ, а то и в ХIХ веке.

Возможно, традиционная манера письма выступает отвлекающим маневром: формально эти стихи наследуют многим, показывая обширный круг чтения автора, и читатель, понимая это, оказывается способным посмотреть на мир с весьма сдвинутой оптикой, наполненный сердцебиением, смертной темнотой и верой в закон высшей справедливости:

Бес недремлющий, обманщик,

Тьмою манит сотни глаз.

Бог в ответ включает кранчик —

И струится свет на нас.

Простота в этом смысле — скорее человеческая забота о читателе как о человеке-спутнике, таком же смертном, как автор книги. Его опыт, с одной стороны, очень человеческий — с радостями и скорбями, с другой — далеко не всякий поэт способен не замкнуться в горе, остаться способным восторгаться красотой земли и любить людей настолько, чтобы писать такие чистые, простые по форме и многослойные по содержанию стихи. Хочется лишь пожелать, чтобы у Григория Князева продолжали находиться верные слова для вневременной связи живых и мертвых, потому что душа откликается только на правду.

Марина Марьяшина

1  Анна Аликевич. Не называй их нашими именами. Рецензия на книгу Г. Князева «Последнее лето» // Новый мир. — № 12. — 2024.