НАБЛЮДАТЕЛ

рецензии

«Фауст» без Фауста, или Торжество посредственности

Катя Качур. Желчный ангел. — М.: Эксмо, 2024.

В теоцентричной модели мироустройства искушение (и, соответственно, борьба с оным) играет едва ли не центральную роль, являясь персональной, то есть как бы частной итерацией грехопадения (тем самым связывая мета- и физику или, если угодно, миф и реальность в одно целое). С ослаблением религиозного дискурса в жизни социума мотив сопротивления искушению трансформировался в мотив сдачи, принятия, имеющего, впрочем, под собой гносеологическую основу (что соответст­вует повороту к научному осмыслению реальности в противоположность теологической картине мира) и символически выраженного в образе Фауста (хотя справедливости ради стоит уточнить, что сам феномен искушения в широком смысле никуда не делся, приняв форму соблазна как секуляризованного искушения). Тот, в свою очередь, недолго был олицетворением примата эпистемологии над религией, быстро скатившись к чистой этике: таков Рафаэль де Валентен у Бальзака, Дориан Грей у Уайльда, Джеффри Темпест у Марии Корелли. Да и Адриан Леверкюн у Томаса Манна недалеко ушел от своих старших братьев.

При этом необходимо отметить и параллельную девальвацию образа Мефистофеля — от лишения метафизической природы (Уайльд) до полного исчезновения (Бальзак). Отсюда вопрос (всякая эволюция имеет тенденцию к своему дальнейшему движению, несмотря даже на то, что речь здесь идет не о линейном развитии образа, но, скорее, о новых направлениях, эволюции возможностей, поскольку и традиционная интерпретация Мефистофеля как злого духа продолжила свою жизнь, свидетельством чего служит тот же Воланд из «Мастера и Маргариты» Булгакова): а что дальше?

Ответ дает (точнее, пытается) молодая писательница Катя Качур («Любимчик эпохи», «Капля духов в открытую рану», «Ген Рафаила») в своем новом романе. Под интригующим названием «Желчный ангел» скрывается сам Азраил, ангел смерти в исламе и иудаизме, вздумавший примерить на себя личину «исполнителя желаний», вроде арабского джинна (как он представляется в западной традиции). Исполняет он всего одно, самое сокровенное желание, беря взамен самое дорогое, что имеет тот, кто на данный момент владеет магическим бриллиантом с фигуркой ангела внутри: обладание приравнивается к акту подписания договора, даже если обладатель не знает, что за этим последует. С этим на личном опыте и сталкивается молодой хирург Вадим Казаченко.

Впрочем, к последнему вполне применимо выражение «сам виноват»: делая операцию известному писателю Сергею Грекову на желчном пузыре, Казаченко обнаруживает в оном злополучный бриллиант, но оставляет свою находку в тайне. Себе. И заказывает с ним печатку (у потомка ювелира, создавшего этот артефакт). С этого момента, поскольку его сокровенное желание — богатство, деньги начинают литься к нему нескончаемым потоком. Но в плату за это он теряет дар врачевания. У Грекова же все происходит ровно наоборот: лишившись камня, он прощается с самым ценным, что у него есть, — с писательством, взамен обретая здоровье, то есть получая реализацию мечты. Теперь он может есть и пить все, что ему заблагорассудится (раньше он сидел на строжайшей диете).

Поначалу обоих охватывает эйфория. Греков наслаждается едой и напитками, медленно, но верно подбираясь к алкоголю, о котором до операции он и грезить не смел (Качур не забывает напомнить, что ничего хорошего в употреблении горячительного нет: за считаные месяцы Греков превращается в алкоголика); Казаченко — тем, что дают деньги, в частности, завязывает отношения с красавицей Марго (дет­ской возлюбленной Грекова), к которой при прежнем уровне достатка он даже не подошел бы. Но и любовная история, переходящая в семейную идиллию, не может компенсировать ему потерю лекарского дарования. Ситуация стремительно ухудшается, грозя закончиться разрывом и катастрофой. Но однажды герой догадывается, в чем причина, и срывает с пальца печатку. Жизнь начинает выправляться. Но проблем не убывает: эстафету подхватывает Марго. Ее карьера (она преуспевающий психолог) начинает стремительно рушиться, зато исполняется главное желание: она беременеет.

Однако и тут осуществление мечты не может возместить потерю того, что было за это отдано. По примеру мужа Марго расстается с печаткой (и плод исчезает из ее утробы, точно его никогда и не было). Она беременеет снова, и на этот раз все складывается вполне благополучно. При этом и муж ее догадывается, что деньги — не главное. Так утверждается идея не столько даже того, что обретение настоящего счастья достигается без магического вмешательства (это нарушает Греков, которому возвращается его бриллиант при посредстве самого Азраила), сколько мысль о том, что вклиниваться в наличествующий порядок вещей и пытаться изменить его по собственному желанию, да еще и используя магию, — себе дороже. Так писательница полностью девальвирует весь фаустовский пафос и вообще его идею. И не раз: в книге даны четыре истории (чудодействие бриллианта испробовал на себе и потомок ювелира, создавшего магический камень). То есть, по мысли Кучер, Фаустом может стать любой, то есть — никто.

Так дело обстоит и с новым Мефисто, которого считать оным нельзя даже условно: он не противостоит богу, хоть момент бунта и проскакивает в его практически отцовских чувствах к душе одного мальца, которого он всюду таскает с собой. А что касается истории с камнем, так на это ведь Азраил решился не от гордыни, а, скорее, из любопытства, жажды познания, что ассоциативно связывает его с образом Фауста и одновременно с этим девальвирует его идею в третий раз: переносом из физики в мета- (выносом за рамки реальности). Тем самым как бы подчеркивается, что место данной идеи уже не на земле, что в мире больше нет места ни для Фауста, ни для Мефистофеля (который олицетворяет собой дух борьбы и сопротивления установленному порядку, будучи заявлением своей воли в противовес христианскому отказу от нее), что и является одним из проявлений духа времени, переданного автором (в культурно-философском аспекте прежде всего) очень точно. И это — главное достоинство романа, но, к сожалению, и последнее. Впрочем (в сравнении с амбициозным замыслом), собственно литературная (в эстетическом смысле) посредственность текста (стремление автора к разного рода стилистическим «красивостям» уродует роман до такой степени, что его невозможно отнести к литературе) в какой-то мере играет на руку общей идее, как бы, ко всему прочему, напоминая простую мысль о неразрывности формы и содержания: если фаусты перевелись, то откуда взяться и тексту, в эстетическом плане сопоставимому с Булгаковым или Гете?

Алексей Мошков