ПЕРЕУЧЕТ

Илона Шевцова

«Горечь листьев, сладость яблок»

Топос сада в толстожурнальной прозе 2025 года

Литература последних лет демонстрирует устойчивое внимание к феноменам загородной жизни, и толстожурнальная проза не исключение. В отличие от больших романов («Сад» Марины Степновой и др.), где образ сада зачастую апеллирует к дворянской культуре с ее усадебным мифом, в журнальных публикациях топос сада смыкается скорее с дачным топосом.

Рассказ Леры Макаровой «Сияние» («Урал», № 1, 2025) репрезентирует весенний сад как терапевтическое пространство. Контакт с ним врачует душу старика, в доме которого несколько часов назад умер приятель. Сад предстает точкой выхода героя за пределы обыденности, где возможно прозрение (узнавание сути вещей): «Солнце показывается из-за облаков, и каждый предмет исходит сиянием по своему контуру. Он видит, что куст крыжовника запеленат паутиной, она стелется по земле, как внезапная искра, и теряется в клубнике его любимого сорта виктория».

Сад ждет участия человека, его деятельной любви. Садовые весенние ритуалы и практики (в том числе бессмысленные, вроде поджигания сухой веточки) вытаскивают героя из состояния апатии. Прожить событие чужой смерти помогают взаимодействие со стихиями, наблюдение за солнцем, небом и облаками. Само смешивание голубого (медного купороса) и белого (извести) выглядит как алхимическое действо единения воздуха с землей, с земным. Финальная сцена «Сияния» — обработка яблонь этой смесью исподволь утверждает победу жизни над смертью. В ежегодном весеннем обновлении сада чудится обещание жизни вечной: «Ветви яблонь коряво извиваются, как змеи, и ждут. Отвинтив бутылку, он расплескивает жидкость на куст. Резко взмахивает руками, как бы стараясь взлететь. Падая на землю, голубые капли выцветают. Его работа совсем незаметна, но он доволен, и внутри него впервые за долгое время образуется настоящая радость».

Пушкинский подтекст значим в публикации Юли Говоровой «Горечь листь­ев, сладость яблок».Записки о деревенской жизни в Михайловском. («Дегуста», апрель 2025). Известно, что поэт любил яблочные пироги, и даже одно из писем к Анне Керн подписано «Весь Ваш Яблочный Пирог». Есть и бунинский след — осеннее изобильное состояние мира воплощают садовый воздух и яблоки: «Я вспоминаю сейчас о воздухе предосеннем и осеннем. Как на него перестраиваются легкие. Как они впитывают в себя после лета горечь листьев, сладость яблок, начинающих свой терпкий и нелегкий путь разложения, падения, превращения в эту сладкую субстанцию падалицы. Когда яблоки как-то быстро все мягчают, выставляют свои с коричневыми пятнами бока и их расклевывают, и как раз в этих местах, птицы. Яблоки в урожайный год у нас повсюду. Ветра не было, а яблоки падали и падали».

Яблоко — ключевой элемент эмблематики этого сада. Похоже, извечный русский сад без них немыслим. При этом в «Записках» мифологема всесезонно цветущего и плодоносящего райского сада не актуализирована. Говоровский сад укоренен во времени и находится в стадии упадка, тронут тлением. Но сближены путь яблока и смертный путь человека. Праздник Яблочного Спаса (пусть не обозначенный напрямую) напоминает о переходе на другой уровень бытия. Также в тексте Юли Говоровой присутствует образ ненамеренного, случайного (и тем чудесного!) сада, который произрастает без контроля и ведома человека: «…оказывается, мы яблоки ели, и огрызки разбросали. И они перед крыльцом проросли. И только меткий взгляд тети Маши, взгляд Фирса из чеховской пьесы, заметил этот будущий сад, пусть не вишневый».

Чеховский подтекст различим и в рассказе Николая Олькова «Сад» («Подъем», № 1, 2025). Герой — страстный садовод. Его одержимость случается внезапно: «Три дня, да и много позже ходил Коля в непонятном состоянии, сроду такого с ним не было, виденный в кино сад приходил во сне, являлся перед глазами…» Текст позволяет отследить саму идею создания сада, его замысел. Планировка визуализируется на куске обоев: «…вот яблоньки, тут сливы, здесь груши, а это сморода, малина у бани, вишенье. И все это, Лидея, есть красота». В наброске сада уже начинают действовать особые силы: созидательная энергия человека, овладевание пространством и временем. Стройность замысла увязывается с концепцией сада как места красоты и радости, куда можно убежать от житейских невзгод.

В финале появляется мотив гибели сада. Как у Чехова, его вырубка означает уход/утрату. Но на этот раз сад гибнет по воле своего создателя: «Все деревца в цвету лежат, кто куда в сторону. Тут же бензопила, и Коля при ней, усталый, но спокойный. “За что ты его так?” — “Не шурши, Лидея, сад — это когда в радость, а когда в обязанность — то не надо. Немощный я, не хочу, чтобы сад при моей немощи дохлым стал. Вот так, в цвету и в красоте погинуть — это достойно…”» Так синхронизируются жизненные циклы сада и садовода. Феноменубийства сада увиден как форма милосердия и крайняя степень любви. Нечто важное сказано здесь и о русском национальном характере.

Трагическое звучание обретает топос сада в публикации Михаила Кураева «“Липа вековая...” Современная элегия» («Звезда», № 4, 2025). Высокий регистр этой прозы обусловлен мемориальным характером текста: он обращен к умершей жене. Это повествование траура и одновременно признание в любви. Лирический образ героини вырастает из примет созданного ею сада (сад как портрет хозяйки). Сад для говорящего — проекция любимой женщины: творение ее рук, зримое воплощение ее интуиции и воли. Взаимоотношения с садом и землей, на которой он произрастает — авторский способ рассказать об ушедшей.

Сад субъектен: героиня беседует со своими «подопечными», они стараются понравиться хозяйке, заслужить похвалу. Растения в кураевском саду имеют свои истории, свой голос. Вот две липы: одна в саду, шепчущая, смеющаяся, свидетель счастливой жизни. Другая, огромная и печальная, склоняется над могилой. Липа сводит воедино топосы кладбища и сада, отождествляется с судьбой русской женщины.

Хозяйка сада уподоблена художнику: «…сосенка была первым штрихом, первым мазком, первым ударом кисти на доставшемся тебе холсте, загрунтованном не очень-то щедрой подзолистой почвой». Следом музыкальная трактовка сада: «Каждый цветок — удар по клавише, каждый куст – аккорд, твои деревья — органные голоса, каждая клумба — пьеса, и все вместе — музыка…» Понимание сада как симфонии, высшей гармонии закреплено упоминанием «зафальшивевшей черемухи»: ее хозяйка безжалостно выкапывает, чтобы «предать костру». Есть и книжные ассоциации — вот героиня выхаживает привезенный из поездки жалкий кустик неизвестной породы: «Поди же, угадала в убогом беспризорнике, ничейном гадком утенке будущего красавца, серебристого лебедя, да еще и медоносного! Твой экспромт-фантазия! Твоего сочинения сентиментально-приключенческий роман: подкидыш оказался принцем! А у тебя роль доброй феи». Все это возвышает авторский сад до произведения искусства, уравнивает садоводство с творческим актом, требующим вдохновения и таланта.

Этот сад удивителен тем, что строгий контроль над растительностью, карающая и милующая власть садовода не противоречат легкости, спонтанности, игре. Женской прихоти, наконец. Так достигается баланс умысла и промысла: «Вскоре я понял, что никакого плана, перспективного замысла не было, я был свидетелем исполнения тобой бесконечных импровизаций «на тему сада». И здесь, естественно, тебе нужна была свобода!»

Мандельштамовское «Есть женщины сырой земле родные» имеет прямое отношение к героине. Идея служения земле, тайного союза с ней в разных вариациях фиксируется текстом. Вместе с говорящим сад оплакивает уход героини: «Каждый цветок, каждый куст и дерево, а они живые, хранят тепло твоих ладоней, не упрятанных в перчатки. Каждый из них что-то рассказал бы о тебе, если бы мог, а я бы послушал… Помнят. Может быть, всё еще ждут… Каково им без тебя?.. А мне?..» Сад в «Липе вековой» предстает не только как место единения с ушедшей, но и в известном смысле как способ удерживать свое присутствие после смерти.

Итак, сад обнаруживает нежелание быть молчаливой декорацией действия, задником сцены. Топос сада располагает авторов к разговору о жизни и смерти. Взаимодействуя с садом, герой толстожурнальной прозы получает шанс на обновление, исцеление, приближение к онтологическим основам бытия. Сад осмысляется как суверенное, интимное пространство, а работа в саду — как духовная практика. Специфична и фигура садовника — соавтора природы, радикала, демиурга, алхимика. Его коммуникация с садом, будь то планирование, закладка или вырубка — всегда самозабвенный, азартный, страстный акт.