Об авторе | Евгений Борисович Белодубровский родился 12 апреля 1941 года в Ленинграде. Окончил Литературный институт им. А. Горького. Самостоятельно освоил профессию библиографа-архивиста и краеведа. Много лет занимается поиском, изучением, атрибуцией документов, рукописей, редких книг на русском и украинском языках конца XIX — начала XX веков в крупнейших российских и зарубежных книгохранилищах. Имеет многочисленные журнальные публикации, является составителем и комментатором множества научных изданий. Автор книг «Тринадцать петербургских пальто» и «Мы жили на Желябке». Предыдущая публикация в «Знамени» — «Привет, Тибет, привет, или Случай из практики архивиста-словарника с титрами и титлами и всё своими словами (№ 12 за 2024 год). Живет в Санкт-Петербурге.

Евгений Белодубровский

«Почтите высочайшего поэта»

                                                                                                                                                             Роману Тименчику

Открылось мне и отчасти решило мою дальнейшую лет на сорок вперед юдоль и судьбу ученого-старателя имя Марии Исидоровны Ливеровской, напрочь забытой переводчицы «Новой жизни» Данте Алигьери, увидевшей свет в военной Самаре в 1918 году. Перевод был признан (и на то время и далеко-далеко вперед) наилучшей попыткой (перевод классики — версия, разве не так?) самим Михаилом Лозинским. Об этом мне поведал сын Лозинского, светлый человек Сергей Михайлович Лозинский. Его отец через Анну Андреевну Ахматову искал встречи с Марией Исидоровной, близко ей знакомой еще по так называемым «Курсам Раева», но когда цель была почти достигнута, Лозинского в очередной раз арестовала ЧК из-за родного брата, «удравшего» в Париж, и в эту «паузу» профессор Ливеровская скоропостижно скончалась. Об этом можно было не упоминать, если бы мы не узнали, что эта ветхая книжка «Новой жизни» побудила Лозинского заняться творчеством Данте всерьез (такая «побудка», такой «позывной»), что, в конечном счете, через года и книги привело к триумфальной судьбе его перевода «Божественной комедии».

Вот с разных сторон стало мне — эвристически (но далеко не сразу, не с кондачка) приходить, что петербурженку Марию Ливеровскую знавали (кто — близко, кто — шапочно, кто — по университетской скамье) помимо Анны Андреевны, Александр Блок, Осип Мандельштам, Виктор Жирмунский. Борис Эйхенбаум, и Костя Мочульский, и Сергей Балухатый, не говоря уже о том, что Мария Ливеровская, стройная изящная жена морского доктора-кругосвета, держала поэтический салон в своей квартире в Морском корпусе. Повторяю, друзья, чего еще желать-то, по горячему выражению Марины Цветаевой — «руки — настежь»! Ищи — и находи!

Однако, по большому-то счету, сплошь «tabula rasa», несмотря на живущих обоих сыновей, дочь-балерину, кучу-малу племянников. Есть домашние альбомы фотографий, гимназические дневники, шкапчики с занавесками, житей­ская утварь, посуда с вензелями времен ятей и еры, не говоря уже о трех портретах господ в мундирах над письменным столом, сбоку фото юноши в турецкой феске и под лампой бюстик Данте, узнаваемый донельзя по капюшону (хрестоматия). И (держите меня семеро) есть преогромное ветвистое древо Ливеровских — Борейш — Бианки, где и министр путей сообщения в последнем кабинете Керенского, и семьи Капиц и Семеновых, и авиаторы, и футболисты, и охотники, и даже — Николай Константинович Черкасов, счастливо женатый на внучке одного из дедов — Борейш.

Впервые имя Ливеровской явилось на свет в виде составленного мной по заказу всем известного по вашей Москве высокоуважаемого профессора Игоря Фёдоровича Бэлзы небольшого биобиблиографического очерка под названием «Мария Ливеровская — переводчица «Новой жизни», посеянного в конце очередного выпуска академических «Дантовских Чтений» с портретом автора впол­оборота, с зеркалом в руке …А все просто «до нитки», как сказал бы любой из подпольных жгучих героев Достоевского. Однако (так да не так) на живую нитку, как по колее, оказалось, что этому переводу «Новой жизни» Данте, увидевшему свет в Самаре на Волге в один из летних месяцев 1918 года при власти белочехов, суждено было открыть так называемую «советскую дантеану» (я ломаю язык — правильно при правке, если кому-то достанется с этим текстом работать). И это звание, как с радостью известил меня Бэлза сразу с порога своей квартиры на 4-й улице Строителей (да, ваша Москва любому из нас — дебри), вручая мне тепленький сборник, втрое увеличило тираж «Чтений …». И даже пошла авторам денежка на порядок выше.

Не могу не сказать (это буде чуток в сторону от предмета), что мы с И.Ф. сдружились, но следующим его поручением «по линии Данте» было спасение (именно так было в письме) не больше не меньше как «Полного списка примечаний…» к переводу «Божественной комедии», чудом сотворенного М.Л. Лозинским в эвакуации в Елабуге. Дело в том, что по неясной тогда причине Михаил Леонидович своей властью сократил готовый текст — пять лет кропотливой работы — в половину и в таком виде приказал напечатать. Огромная ценность бережно хранилась вкупе со всем архивом Михаила Леонидовича в семье его сына в квартире на Кировском проспекте. А тут по Москве и от кого-то в «Огоньке» поползли слухи, что весь архив Лозинского мечтает скупить на корню Евтушенко, который «на коне» и ему «все позволено». Полный текст примечаний уйдет в чужие руки или с молотка… «А Вы в Ленинграде свой и понимаете, что это значит…» Слух не оправдался, но испуг гуру возымел действие, и через полтора месяца весь рукописный корпус «Примечаний» (это 240 листов, пронумерованных самим М.Л., серой узкой оберточной бумаги и обоев, испещренных вдоль и поперек сине-красным химическим карандашом и чернилами и склеенных в один большой, перевязанный бечевкой рулон) был мною лично «Красной Стрелой» переправлен в Москву с дарственной грамотой сына и печатями от нотариуса. А потом был опубликован полным аллюром во всех последующих переизданиях «Божественной комедии».

Но как и где я впервые прочел имя Марии Ливеровской, задавшее тон и смыслы моей последующей старательской жизни — жизни среди рукописей, книг и друзей на целые десятилетия вперед? И до сих пор, как видите, не отпускает!

Итак.

Ленинград. Осень. Книги. Университет (какой год — не суть, но время мое, страдное самое — кафе «Сайгон», «вторая культура» бьет ключом), Научная библиотека им. Горького. Смотрите! Вот я в закромах в библиотечной робе-халате, взятой с чужого плеча напрокат, почти вслепую приступаю к описанию личной библиотеки православного философа и антидарвиниста Николая Николаевича Страхова, личности недюжинной, неординарной, собеседника Герцена, друга Льва Толстого, Достоевского и прочая, прочая, прочая… Выпускник нашего университета эпохи Никитенко, Грановского, Плетнёва и Надеждина, Страхов под конец жизни завещал свое уникальное книжное собрание родному университету (кто удосужится прочесть биографию Н.Н. хотя бы в «Брокгаузе», не потеряет время, лихой мужик был, однако). Основная ценность библиотеки в том, что почти каждый экземпляр здесь со следами неравнодушного чтения вдоль и поперек их знаменитого хозяина. Вслепуюже потому, что весь корпус книг (5 тысяч томов) немедля прямо из ящиков (по описи шесть подвод с набережной Крюкова канала, дом 6, последнего жилища Страхова) был влит прямо на полки и в шкафы основного фонда в розницу. А в генеральный каталог просто по именам авторов и названий. Ни тебе экслибриса или иных каких-либо еще опознавательных знаков принадлежности к Страхову «де визу». Как быть? С чего начать? Задание ведь не хухры-мухры (хоть опыта мне было не занимать) суть важное, лично от академика Дмитрия Сергеевича Лихачёва к очередной международной конференции к юбилею Достоевского (сей факт моей биографии переписан и распубликован мной, нарциссом, в красках и подробно множество раз; здесь не — суть, не — суть). Короче, нужен ключ. В сотый раз листаю подробную пухлую опись в кожаном несгораемом переплете с надписью на титуле «Библиотека действительного статского советника такого-то…», набитую документами о передаче «товара» с подписями ответственных лиц. Нет ответа и все. И вдруг — эврика! На обороте последней страницы я заметил краешек белого картона, торчащего из подшивки. Бережно потянул: это оказался плотный конверт, скрепленный сургучной печатью, на котором четким библиотечным почерком толстыми красно-синими карандашами начертан семизначный шифр, присвоенный книжному собранию нашего щедрого дарителя с зачином узорчатой буколической заглавной буквицей «Е». Я был счастлив!

* * *

Хорошо, хорошо, мил друг, полно «заливать»… Где же обещанный Данте под ручку с Марией Ливеровской — урожденной Борейша, где?

Да вот! Прямо тут, но не говори «гоп»…

Отправляю в экспедицию заявку на стандартном листке просто по первому номеру по описи, просто без названия, просто наугад, на пробу: всем все ясно и понятно, цель близка. И — что? Держи карман шире! На мой рабочий стол легла (присела как легкая бабочка-махаон на лист боярышника) тонкая, почти прозрачная, серо-желтого окраса на ржавой скрепке с летучим полустертым шрифтом брошюра («жюри-брошюра-парашют») с тонкой линией на титуле «Данте. Новая Жизнь», 1918…» и так далее (см. выше). Сличаю шифр: все один к одному правильно «как в аптеке Пеля» (присказка нашего соседа по Желябке, выше этажом; кв. 19, часовщика Левина, инвалида), но вместо заглавной буквицы «Е» с буклями, как в описи, стояла та же буква, но строчная и семь цифр и при том же «нашем наборе» цветов и цифири. Сначала опешил, взяла меня досада. Позвал знакомого коллегу: прошу проверить то да се, ясно, с кем не бывает! Короче, ошибка налицо, то да не то! Однако — Данте. Мировая Классика!

* * *

Вот прицепилось и всё (книги имеют свою судьбу, и необязательно — пухлые романы: кто этого не знает, тот ничего не знает; равно не следует забывать, как и судеб авторов сих книг).

Натан Ефимович Перельман, пианист, народный артист, профессор нашей консерватории, напутствовал своих учеников: «Умейте, мол, держать паузу, а все остальное — “чернила и проза”». И пока суд да дело — в паузе — в обеденный перерыв (библиотекари тоже люди) принялся я рассматривать диковинную книжицу, где всё-всё-всё совершенная редкость. От А до Я. Прежде всего, автор перевода. Фамилия — Ливеровская. Ни дать ни взять! Но, Бог мой, матка боска, ведь я же встречал эту фамилию прямо на днях. Где? Да в киоске «Союзпечать» на углу Невского и улицы Бродского в очереди за «Вечеркой» (по дороге домой из Публички). Был хвост (само собой) — пятничный выпуск с программой теле-радиопередач на неделю. Очередь двигалась так себе, и по ходу дела в витрине среди открыток и календарей как-то упрямо замаячила передо мной книжка с красочным природным пленэром на обложке под названием «Радоль». А вверху автор А. Ливеровский. Но не успел я вникнуть в редкое словечко «Радоль» и в незнакомое имя (да я о ту пору почти всех писателей знал наперечет, один цех-то, сам, поди, такой), как она вдруг исчезла с глаз долой, кто-то за пару теток и дядек впереди меня ее купил… Вот и вся недолга! Вся да не вся. (Тут опускаю «сюжет со Страховым». Скажу лишь, что все быстро организовалось, интереснейшую по всем статьям библиотеку Н.Н. Страхова с кучей автографов, маргиналий, инскриптов и так далее я лично всю за месяц безотрывно прочесал. И очерк в сорок страниц под названием «Библиотека Н.Н. Страхова» сдал, который впоследствии был напечатан в соавторстве с Сергеем Владимировичем Беловым в сборнике «Культура. Наука. Просвещение. Новые открытия».) Так вот по этой случайной находке взяло меня любопытство — и во весь опор. Я чуял, чуял, ждал, что между имярек «Радолью» А. Ливеровского и «Новой жизнью» Данте Алигьери — есть и/или непременно должно быть родство. И — дождался.

…Справочное адресное бюро у Московского вокзала. Будочка на козьих ножках. Окошко. На прилавке — карандашик химический на нитке и листки чистые. Кажешь себя. Голос: «Заполните анкету». Заполнил. Голос: «Фамилию искомого гражданина и что-то подробнее. Если срочно, 5 рублей, если нет — 2 ре, через два часа. Погуляйте». Так вот, дорогие мои, за пятеру, слышите, за пятеру всего-то, я через полчаса обрел огромное богатство в виде листка с адресом: Алексей Алексеевич Ливеровский. Прописан: Ленинград, Институтский переулок, дом 18, квартира № 5. Лесное. Едва успел раскланяться и получил чек, из окошка снова голос: «Гражданин, есть телефон. Дать? Три рубля». Плачу! Миг, и номер у меня в руках. Не знаю, что бы Вы сделали с этой справкой в руках, а я, отыскав в кармане всего одну завалящую двушку, тут же из рядом стоящей телефонной будки — набрал номер. «Алексей Алексеевич у телефона, алло, алло»… Я (душа в пятках): «Простите, я звоню Вам из автомата меня зовут так-то и так то, но не будете ли Вы так любезны сказать, знакомо ли Вам имя Марии Исидоровны Ливеровской, дело в том…

«Она моя мать! Приезжайте…»

* * *

                                                      Требуется от переводчика крайне редкое сочетание

                                                      серьезной филологической эрудиции, исторического

                                                      понимания, художественной чуткости и выдающегося

                                                      формального таланта.

                                                                                                                                      Ф.А. Браун

                                                  Среди нас была одна женщина, не только умственно,

                                                  но и душевно богато одаренная. Она переводила песни

                                                  провансальских трубадуров, «Новую жизнь» Данте
                                                           и с большим музыкальным и словесным изяществом пела

                                                  старинные французские романсы ...

                                                                                                                       Б.М. Эйхенбаум

Да! В каждой строке приведенных выше эпиграфов, подобно вспышке магния Карла Буллы, по крупицам, бенгальским огнем отражается и тут же гаснет лишь самая малая часть жизни Марии Исидоровны Ливеровской, оставшейся в тени на пике неповторимого петербургского Серебряного века… Да! В тени того же выдающегося филолога и текстолога Бориса Михайловича Эйхенбаума и декана факультета романо-германской филологии Фёдора Александровича Брауна, личности выдающейся, кому она посвятила свой вдохновленный перевод «Новой жизни» Данте.

Итак.

Мария Исидоровна Ливеровская (урожденная — Борейша) появилась на свет в Петербурге 16(28) января 1879 года в семье правителя канцелярии Петербургского учебного округа — Исидора Петровича Борейши. После выпуска из Смольного института с большой золотой медалью и брошью Мария Борейша, в 1897 году, поступила в Петербургскую консерваторию по классу пения и арфы (правда, на арфе она играла почти профессионально, выучившись самостоятельно еще в Смольном). Одновременно, почти в неполных 18 лет (на что надо было брать специальное разрешение в Петербургской консистории) вы­шла замуж за младшего лекаря Кронштадтского военного госпиталя, ставшего вскоре врачом Морского Корпуса — Алексея Васильевича Ливеровского, старше ее на десять лет и только что совершившего свое первое кругосветное путешествие. Молодая семья жила в Морском Корпусе (на 11-й Линии Васильевского острова, дом 4., квартира 40). Алексей Васильевич и Мария Исидоровна, оба воспитанные в среде прогрессивной петербургской интеллигенции, горячо любившие литературу и искусство, театр и живопись, сразу стали жить открытым домом, умело сочетая этот полусветский быт с домашними заботами, семьей, переездами, рождением детей... Одновременно, с юных лет, Марию не покидало желание заняться литературой, поэзией, она самостоятельно изучает итальянский и испанский, пытается переводить ... Из года в год (аж до весны 1917 года!), из месяца в месяц, постоянно, по средам, в квартире Марии Исидоровны собирались на журфиксы военные врачи, молодые ученые, петербург­ские поэты, литераторы, актеры, художники, музыканты… Многие приезжали под вечер, прямо из театра или концерта, полные впечатлений и не разъезжались до раннего утра. Иногда ставились домашние спектакли, устраивались чтения стихов, там звучали имена Зинаиды Гиппиус, Блока, Бальмонта, Гумилёва, Осипа Мандельштама, Анны Андреевны, Лозинского, однажды явились «Акмеисты» во главе с Сергеем Городецким; многим запомнился вечер с участием Бориса Глаголина и труппы Малого театра, гастролирующего в Петербурге, несколько своих картин выставил в гостиной Ливеровских коллега Алексея Васильевича, доктор и художник Николай Кульбин, имевший определенный успех; частенько бывал там и живущий по соседству моряк-композитор Цезарь Кюи. Старшему сыну М.И. Ливеровской, Юрию запомнился один осенний вечер, который был целиком посвящен Александру Блоку, на котором мама читала весь вечер из сборника «Итальянские стихи», только что вышедшего из печати. Перерывы журфиксов были только на дачный сезон, путешествия Марии Исидоровны за границу, а мужа — в очередную кругосветку. Или по случаю болезни детей... Дети подросли, поступили в гимназию Карла Мая, стали учиться...

«...У Ливеровских в Лебяжьем была небольшая усадьба. Там у Марии Исидоровны — центр дачной молодежи <…> Неподалеку от жилого дома, в риге, устраивалась сцена <…> Со сцены часто звучали стихи Александра Блока, Ахматовой, Бальмонта, переводы с романских языков, причем Мария Исидоровна сама читала свои переводы с романских, немецких, норвежского и даже шведских языков...» — вспоминала этнограф и историк Нина Ивановна Гаген-Торн, дочь знаменитого петербургского хирурга, в юности постоянная участница этих вечеров и сцен, сверстница сыновей М.И. Ливеровской.

В июле 1907 года Мария Ливеровская подает прошение ректору Петербург­ского университета профессору И. Боргману о поступлении в качестве вольнослушательницы на романо-германское отделение университета. Это был довольно дерзкий и не совсем обычный поступок, несмотря на то что формально, после событий 1905 года, женщинам разрешалось в исключительных случаях вступать в стены российских университетов. Но случалось это редко и разрешалось весьма неохотно. Однако прошение Марии Ливеровской было удовлетворено...

Начало 1910-х годов. Это расцвет русской классической филологии и романо-германистки, в частности в Петербургском университете. Здесь царствовала и торжествовала научная школа и традиции профессора Алексея Веселовского и Владимира Ламанского, а самый тон задавали их ученики — профессора В.Ф. Шишмарев, Ф.А. Батюшков, И.М. Гревс, Д.К. Петров, Е.И. Аничков, С.Ф. Булич, А.К. Тиандер, С.А. Адрианов, Ф.Ф. Зелинский, А.А. Бодуэн де Куртенэ, Л.М. Щерба и др. Руководил всей этой когортой знаменитостей декан факультета, талантливейший романо-германист и обаятельный человек профессор Фёдор Александрович Браун. Как превосходный знаток европейских языков (включая испан­ский и португальский), прирожденный лингвист Мария Ливеровская довольно быстро достигла больших успехов в изучении редких и сложнейших образцов средневекового романо-германского эпоса. Это восхищало как педагогов, так и ее коллег и сокурсников. А это были молодые будущие профессора и превосходные юноши: Константин Мочульский, Алексей Гвоздев, Виктор Жирмунский, Гриша Гуковский, Сергей Балухатый, Тэдди Фьельструп, Сергей Боткин, Александр Смирнов, Борис Кржевский, два брата Шкловских — Владимир и Виктор, три брата Гиппиус — Александр, Василий и Владимир и др. Все они сразу стали и постоянными посетителями «журфиксов». Наталия Милиевна Аничкова, любимая ученица М.И. в гимназии Л.С. Таганцевой, много позже вспоминала: «...Царила полная непринуждённость и веселье. Пели, играли на рояле, танцевали, декламировали, играли в шарады. За ужином кто-нибудь, говорил спич, конечно, веселый. Однажды Жирмунский и Мочульский сказали речи по-латыни, и Мария Исидоровна им ответила тоже по-латыни. Алексей Васильевич, блистающий остроумием, всех по очереди поддевал, но на него никто не обижался — обаятельный человек, он был любим всеми».

20 января 1911 года Борис Эйхенбаум сообщает в одном из писем родителям в Воронеж: «...У Ливеровских ставится пьеска Ростана «Два Пьеро» в переводе Щепкиной-Куперник. Там всего три роли: Два Пьеро и Коломбина. Коломбину играет Мария Исидоровна, одного Пьеро наш студент Гиппиус, другого — я...».

В 1911 году на романо-германское отделение поступил Осип Эмильевич Мандельштам. (В одном из частных собраний хранится экземпляр сборника О.Э. «Камень» с уважительной надписью «Марии Исидоровне — автор»,датированной 1913 годом...)В начале 1912 года, по настоятельному предложению Владимира Фёдоровича Шишмарёва и Фёдора Александровича Брауна, Мария Исидоровна принялась за исследование стариннейшей французской легенды «Окассен и Николетт», сохранившейся только на старо-пикардском наречии. Для этой весьма непростой задачи вольнослушательнице Ливеровской понадобилось не только самостоятельно освоить язык оригинала (перемежающегося прозой, стихами и песнями) и впервые перевести этот труднейший текст на русский, но и составить научный комментарий, авторитетный в историческом, поэтическом, стилистическом и лингвистическом отношениях... 11 марта 1913 года после представления Марией Ливеровской выполненной работы на специальном заседании «Нео-филологического общества» собравшиеся постановили опубликовать этот памятник в ближайшем же номере «Русской мысли», а затем и отпечатать его отдельной книжкой («Окассен и Николетт» в переводе М.И. Ливеровской до сего времени считается непревзойденным и входит в состав всех хрестоматий по зарубежной литературе). «Самую большую трудность представляет из себя язык или стиль повести, простой, наивный, местами даже неуклюжий, как в прозе, так и в стихах, — замечает М. Ливеровская, предваряя свой перевод. — Подкупающая четкость и простота языка достигается здесь путем упорного труда и контроля над собой!»

В 1914 году в апрельском номере журнала «Северные записки» была напечатана большая рецензия близкого друга Марии Исидоровны и соученика — Виктора Жирмунского: «...Задача переводчика песни-сказки кажется нам не очень легкой. Современный русский язык, не знавший в прошлом такой поэзии, еще не был обработан в этом направлении, и создавать единство стиля, хотя бы отдаленным образом отражающее характер подлинника, представляется всякий раз индивидуальной поэтической фантазии переводчика. Г-жа Ливеров­ская построила стилистическое единство русского «Оказеню...» на детской наивно­сти, нежной простоте синтаксической незамысловатости средневекового памятника. Перевод очень точен и с удивительной художественной чуткостью передает оттенки старофранцузского...».

Так и сталось, что имя Марии Ливеровской как переводчика стало известным и авторитетным. Среди переводимых ею авторов были Вердагер, Рикарда Гух, Маргарита Наваррская, Франсуа Вийон, Бертран де Борн, Гёте и Гейне, Китс, Раймбаут де Вакейрас, Ж. Бедье, Фредерик Мистраль, Карл Фосслер, были попытки перевести «Калевалу», а также принесшие ей успех (еще и как певице) слова вокального цикла Ф. Шуберта «Прекрасная мельничиха». По воспоминаниям современников, М.И. Ливеровская знала 17 (!) языков. В 1935 году в издательстве «Academia» вышел «Русский Охассена...» в переводе Марии Исидоровны с комментарием другого ее выдающегося сокурсника, профессора Александра Александровича Смирнова...

В январе 1912 года университет был окончен, причем «защита» на степень магистра романо-германской филологии Марии Ливеровской была совершенно необычной. Ничего подобного в стенах университет не было ни до, ни после.

Защита происходила вечером в Большом зале университета. Председательствовал декан факультета профессор Фёдор Александрович Браун. В зале собралось большое количество гостей, родных Марии Исидоровны, сокурсников и друзей.

Перед началом всем были розданы ноты и тексты стихов. Соискательница вышла на сцену в открытом малиновом платье, украшенном розой. И в течение всего вечера исполняла песни провансальских французских трубадуров (тема диплома Марии Исидоровны), в своем переводе, перемежая каждый «номер» изложением своей теории провансальского стихосложения. Защита прошла под гром аплодисментов.

Все последующие годы Мария Исидоровна Ливеровская, получив место штатной преподавательницы зарубежной литературы, не покинула стен родного университета, будучи с начала 1912 года принятой членом знаменитого на весь «романский мир» «Неофилологического общества при Санкт-Петербург­ском университете»... Это было действительно самое высокое научное сообщество медиевистов и романо-германистов. Среди его членов были выдающиеся ученые Западной Европы, Италии — Микеланджело Пинто, Алессандро Д’Анкона, Карл Витте и др. Публикуемые периодически «Ученые записки Неофилологического общества» за 1911–16 г.г.» свидетельствуют об активном участии Марии Ливеровской в научной деятельности общества, она часто выступала в прениях, неод­нократно и с собственными докладами и сообщениями.

Молодой критик из Киева, Александр Дейч, который оказался 11 марта 1912 года в зале Петербургской городской управы среди приглашенных на торжества в честь 25-летия литературного творчества Константина Дмитриевича Бальмонта, позднее в своих мемуарах «День нынешний и день минувший», вспоминал: «Приехав аккуратно в указанные в билетах 2 часа дня, я застал зал почти пустым. Но в первом ряду уже сидело несколько человек: какой-то седобородый старик в сером пиджаке, а рядом дама в шелковом платье немыслимо ярко-малинового цвета. Но по тому, как почтительно здоровались с этой парой приходившие в зал, было ясно, что они какие-то известные люди... Председательствовал всеми почитаемый профессор Ф.А. Браун, декан филологического факультета... Когда чествование кончилось, я увидел, что в зале есть несколько моих знакомых. Редактор «Нивы» Валерьян Светлов познакомил меня со старичком в валенках и его дамой в малиновом платье. Фамилии ученого я не помню, но Николай Иванович Кульбин сказал, что он тоже из Военно-медицинской академии, его жена увлекается символистами, хозяйка литературного салона».

Этой дамой в ярко-малиновом платье была, безусловно, Мария Ливеров­ская, что подтвердила мне живущая в Москве, вдова А. Дейча Евгения Кузьминична Дейч-Малкина при встрече с ней в Москве в мае 1977 года.

* * *

Но пришли совсем другие времена и заботы: Мировая война, события 1916–1917 года, эвакуация и поспешный переезд университета, части штата, канцелярии и служб из военного Петрограда. Филологический факультет обосновался в Самаре, откликнувшись на просьбу тамошнего градоначальника и земства. Мария Исидоровна одной из первых с младшим сыном Алексеем отправилась в Самару, где у нее жили родственники по мужу — Мирковичи. Да и ее неутомимая натура требовала новых впечатлений... В Самаре она  преподает в гимназии и основывает театральную студию.

Одна из самарских гимназических учениц Татьяна Муханова вспоминала:

               «Я пришла и смотрела долго,

               Как катилась в сизую даль

               По-весеннему синяя Волга,

               И таяла в сердце печаль.

               Умирали грустные льдинки

               В голубой прозрачной волне...

               Это видела я на картинке,

               Или, может быть, просто во сне...

               Только странно все было знакомо:

               И синеющие леса,

               И береговые изломы

               И песчаная полоса...

               Кругом смеялись люди,

               И в душе была тишина.

               И, казалось, моею будет,

               И моею также — весна.

Милой ясной девочке, у которой, конечно, скоро тоже будет весна, но не последняя, а первая!»

Это Мария Исидоровна написала мне в альбом, который, к сожалению, погиб в 1935 году. А стихи эти были написаны, вероятно, вот по какому поводу: у нас в школе устраивался литературный вечер силами учащихся, сами шили костюмы и клеили из ватмана декорации — колонны, портики. В программе должны были исполняться фрагменты из «Антигоны» Софокла. Но нам потребовался художественный руководитель, и мы обратились через подругу мою, Мусю Ливеровскую, к ее маме, профессору литературоведения Марии Исидоровне Ливеровской. Я была Антигоной, а Надя Голованова моей сестрой Исменой. Мария Исидоровна прослушала мою скверную декламацию и сказала, что так читать эти стихотворные строки нельзя! Она пригласила меня к себе домой и стала со мной заниматься. Эти занятия с Марией Исидоровной были для меня чрезвычайно знаменательными. Я научилась на всю жизнь читать стихи благодаря ей, что не каждый драматический актер умеет <…> Мария Исидоровна была обаятельной женщиной, пела, писала стихи, знала много иностранных языков…

Помню ее интересные лекции. Одна была об Австралии, о кенгуру. Она замечательно говорила на столь высоком интеллигентном языке, который так редко приходится слушать и который звучит до сих пор в моих ушах. Внешность Марии Исидоровны была исключительно утонченной, изящной, ее профиль походил на женщин эпохи Итальянского Возрождения».

Осенью 1917 года в Самаре был основан Историко-филологический институт, вскоре получивший статус университета. В честь открытия нового университета в его библиотеку поступило 12 тысяч томов из Петрограда от Петра Константиновича Симони, ученика Алексея Веселовского, одного из старейших членов «Нео-филологического общества» и коллеги В.Н. Перетца.

* * *

Италия — Флоренция, Равенна — были очень близки горячей и артистиче­ской натуре Марии Исидоровны. Ей был по сердцу веселый нрав итальянцев и итальянок, их восторженный язык, древняя история, фольклор, песни и даже кухня. Во Флоренции она посетила храм-пантеон Санта-Кроче с выбитой на могиле поэта надписью «Onorate l’altissimo poeta» («Почтите высочайшего поэта!»), строка из его бессмертной «Божественной комедии», отнесенная почитателями к самому Данте. В ее комнате на письменном столе стоял бюст Данте черного мрамора, в шкафу — иноязычные словари, поэтические сборники, фотографии. Особое место занимали альбомы с видами городов Италии. Была даже особая коллекция гравюр и рисованых портретов, изображающих автора «Новой жизни» и «Божественной комедии» и иллюстраций к ним, подаренная ей очередным поклонником и другом мужа, отчаянным холостяком, профессором Военно-медицинской академии, полевым врачом и поэтом Александром Рот­штейном. Страстный любитель и знаток Италии, А. Ротштейн издал в 1910 году в Петербурге небольшим тиражом изящный поэтический сборник на веленевой бумаге с водяными знаками, почти полностью составленный из сонетов, навеянных его путешествием «по городам и весям Италии». А преподнес его Марии Исидоровне только в 1919 году, прибыв в Самару вместе с академией, получив в ответ — «Новую жизнь».

Но, собственно, к изучению творчества Данте и непосредственно к «Новой жизни» Марию Ливеровскую, возможно, подвигнул Владимир Фёдорович Шишмарёв, читавший на факультете курс по истории литературы раннего Итальян­ского Возрождения и руководивший специальным семинаром по «Новой жизни» Данте Алигьери. Это предложение было не только следствием всем известного пристрастия Марии Исидоровны ко всему итальянскому. Скорее всего, порукой тому послужил высокий научный результат, достигнутый М.И. Ливеровской в переводе старинного текста, каким была легенда «Об Окассене и Николетт», а также исследования творчества провансальских и итальянских поэтов-трубадуров, которых Мария Ливеровская справедливо называла предшественниками поэзии Гвидо Гвинницелли, Кавальканти, Петрарки, и как «матерьял» для самого великого Данте. С другой стороны, на то время имевшийся русский перевод «Новой жизни», сделанный поэтом М. Фёдоровым устарел, не существовало и серьезного научного историко-биографического комментария к «Новой жизни».

3 декабря 1917 года на одном из первых заседаний ученого совета Самар­ского университета под председательством профессора В.Н. Перетца доцент Мария Ливеровская выступила с большим докладом о «Новой жизни» Данте и прочитала несколько сонетов и канцон в собственном переводе. А сам перевод был рекомендован к печати и вскоре отдан в типографию.

В мае 1919 года доцент Мария Ливеровская единогласно была избрана профессором по кафедре романо-германской филологии и литературы.… Но так случилось, что буквально на следующей неделе после избрания мятежную белую колчаковскую Самару в очередной раз (и окончательно) взяли красные, белочехи были выбиты, начался переполох, бегство, аресты, саботаж, новая власть враз объявила все городские учреждения и Самарский университет в придачу — советскими, протоколы передатированы, печати заменены... Но университет стоически, словно не замечая перемены, продолжал свою работу: профессора читали лекции, работали семинары, началась летняя сессия, экзамены. И таким образом получалось, что имя профессора Марии Исидоровны Ливеровской вошло в историю советской науки (что ее нимало смущало впоследствии) как имя первой советской женщины-профессора. В одном из частных собраний сохранился редкий экземпляр «Новой жизни» Данте в переводе М.И. Ливеровской с автографом некоему Петру Фёдоровичу «от игрушечного профессора». Самара. 1919».

* * *

Вот она передо мной! Очень скромно изданная книжка-брошюра в мягкой обложке темно-коричневого цвета. Не книжка-тетрадка! В восьмерку листа. Бумага — желтоватая, ломкая. Печать — слабая. Шрифт «слепой, орфография — старая, до-реформенная (кроме слова «типография», где вместо прежней «i» появилось обычное «и»). Тонюсенький переплет, все 96 страничек-лепестков скреплены вручную — двумя конторскими скрепками: сверху и снизу.

Данте «Новая жизнь» (Vita nuova) Переводъ въ стихах съ введенiем и комментарiемъ проф. М.И. Ливеровский. САМАРА. Типография Штаба 4-й Армии. 1918 г. На второй странице обложки посредине крупным шрифтом напечатано: Посвящаю эту книгу любимому учителю моему Фёдору Александровичу Брауну.

Может быть, это событие, этот уникальный перевод поэтического шедевра Данте так и остался бы незамеченным, кабы этой книжицей, равно как и именем переводчицы не открывалась так называемая «советская дантеана». Ибо летучий слоган «новая жизнь», изобретенный некогда великим Данте, в начале разрушительной эры большевиков был и на устах их лидеров, на митингах, в речах, в названиях газет, в строках пролетарских песен и поэм. Да и сам Данте (как, скажем, и Пушкин) многими и многими закрепщицами почитался как неустрашимый борец с самодержавием (пускай и далеким, итальянским), как мученик, изгнанник, как революционер и антимонархист...

«Самое заглавие книжки: «Новая жизнь», — пишет Ливеровская, — подало повод к различным толкованьям, и голоса ученых разделились: одни считали, что «Новая жизнь» — это юность, так как латинское слово Novus пo-итальянски значит молодой, юный. Другие возражали им, что первое событие, описанное Данте, — встреча с маленькой девочкой Биче — произошло на 9-м году его жизни, когда говорить о юности еще рано. Поэтому слова: Incipit Vita nova —нужно понимать так: с этого момента, до которого в памяти поэта почти ничего не удержалось, — начинается новая жизнь, освященная любовью к Беатриче. Второе толкование правильнее, так как не нужно забывать, что книжка, или, точнее, прозаический текст ея, объясняющий и толкующий сонеты, раньше, по разным поводам написанные — появился позднее, много лет спустя после описанных событий, и потому поэт смотрит на них ретроспективным взглядом. Ему важно было лишь провести через всю книгу любовь к Беатриче как основной момент его душевной жизни, и он издали намечает тот час, с которого образ Беатриче остался запечатленным в его душе и «в книге памяти его» и жизнь его с тех пор проходит под знаком этой любви».

Почти через 16 лет, в 1934 году, вышел перевод «Новой жизни» Абрама Марковича Эфроса. Его «точный» перевод продержался более тридцати лет (до попытки И.Н. Голенищева-Кутузова, знакомого с переводом М.И. Ливеров­ской) и считался (да и по сию пору считается для представителей нового поколения толкователей «русского Данте») классическим, то есть — единственным и неповторимым.

Перевод 1918 года был забыт. Только академик Дживелегов постоянно напоминал ученым, что в природе существует «Новая жизнь» Данте-Ливеровской, и позже один из ведущих наших дантологов — профессор и страстный библиофил Игорь Фёдорович Бэлза многие годы тщетно разыскивал хоть какие-то сведения о Марии Ливеровской и «следы бытования» редкой самарской книжицы. Вспоминаю, как Игорь Фёдорович был обрадован моему первому (в самом начале 70-х) короткому сообщению об открывшихся мне новых, пока еще разрозненных, случайных подробностях биографии и творчества этой замечательной женщины...

Сама же история появления этой книги на свет — тоже весьма примечательна. И содержит множество загадок... Тираж — неизвестен, нами обнаружено пока в государственных и частных собраниях не более двадцати экземпляров. Из них — большинство сохранилось в семьях и домах детей Марии Исидоровны, Юрия, Алексея, Татьяны Ливеровской-Шембель, Нины Гаген-Торн, Татьяны Петровны Васьковской, Елены Витальевны Бианки, Николая Николаевича Семёнова, Петра Леонидовича Капицы и др.

Не исключено, что некоторую часть тиража Мария Исидоровна могла взять с собой обратно в Петроград, получив в 1920 году место преподавателя в Зубов­ском институте, преобразованном вскоре в Институт живого слова... Так в фонде Библиотеки Российского института истории искусств (тот самый «Зубовский институт» на Исаакиевской) имеется экземпляр «Новой жизни» с автографом Владимиру Владимировичу Рейтцу, сотруднику Публичной библиотеки, известному петербургскому библиофилу и книгочею, дальнему родственнику М.И. Ливеровской. Известно также, что один редкий экземпляр «Новой жизни» оказался в начале 1920-х годов в Москве, в только что организованном Валерием Брюсовым и Константином Бальмонтом (при участии Вячеслава Иванова и др.) т.н. Институте итальянской культуры» (LO STUDIO ITALIANO). Еще один экземпляр (каждый — редкость!) сохранила Наталия Милиевна Аничкова — первая и лучшая ученица Марии Исидоровны в гимназии Таганцевой (надпись: «Але. В память о тех днях, когда мы впервые услышали об этой книге и так долго волновались. Август 1919. Май 1920»).

Н.М. Аничкова — узница ГУЛАГа, автор воспоминаний о Марии Исидоровне, помощница А.И. Солженицына. В 1931 году в Казахстане в концлагере «Долинка» Н.М. Аничкова (она была в составе Топографо-геодезической экспедиции) встретила профессора Морского Корпуса — Петра Гельмерсена, близкого друга дома Ливеровских. Оба с упоением вспоминали Марию Исидоровну, сопровождая беседу чтением на память сонетов из «Новой жизни» 1918 года...

Точно названы: год издания — 1918-й и место издания — Самара. Правда, удивляет отсутствие рецензий, непонятно, как могло пройти незамеченным такое событие. Ведь, несмотря на то что в Самаре в те бурные месяцы и годы неоднократно менялась власть (Самара дольше многих городов на Волге оставалась стойким оплотом сопротивления большевикам), упрямо заседала городская Дума, работало Учредительное собрание, земство, на страже города стояли полки белочехов, отряд полковника Каппеля и т.н. «Поволжская народная армия Комитета Членов Учредительного Собрания (КОМУЧа)»... Сохранившиеся разрозненные экземпляры самарских газет тех лет насыщены сведениями о культурной жизни города на Волге: работали театры, клубы, проводились Дни просвещения, которые устраивал новый Самарский университет, имя профессора Марии Исидоровны было широко известно в городе. Что касается собственно «Типографии Штаба 4-й армии» — то все просто и тут. Экспроприация. Из рук в руки —КОМУЧ, чехи, красные, хотя в августе 1918 года Восточный фронт Красной Армии перешел в контрнаступление и 17 октября 4-я Армия захватила Самару. Городские власти и учреждения возглавил В. Куйбышев. Куйбышев давно был хорошо знаком с братом мужа Марии Исидоровны, Александром Васильевичем Ливеровским — путейским инженером, руководившим постройкой железной дороги к городу Томску, где Валериан Куйбышев был студентом тамошнего университета.

* * *

После выхода в свет «Дантовских чтений» меня пригласил в Москву старший сын Марии Ливеровской, Юрий Алексеевич Ливеровский, профессор-почвовед университета.

Вот его рассказ.

«Да, Вы правы, перевод «Новой жизни» был напечатан в Самаре действительно благодаря Куйбышеву, соратнику Свердлова, представляющего по распоряжению Ленина и Троцкого новую гражданскую власть в городе. И все ее новые учреждения. Веселый красивый живой человек, коренной сибиряк — он был не чужд поэзии, образован (учился в Томском университете), писал стихи и даже печатался в тех городах, где ему не раз и не два доводилось отбывать сроки, читал наизусть Блока, Пушкина, Гумилёва и так далее. Хорошо пел. И так случилось, что сюда, на волжские берега, в самом начале 1918 года из голодного Петрограда переехала (переждать годину) наша семья (мать, отец и мы трое) по приглашению одной из учениц Марии Исидоровны — Нечаевой, а также академика В.Н. Перетца с женой Варварой и еще тремя профессорами и приват-доцентами Все получили работу в Самарском университете с огромной библиотекой (каждая власть по-своему называла этот вуз; большевики «Учительским институтом»; белые и КОМУЧ с чехами по старинке — с гордостью победителей — университетом) и сразу получили работу на кафедре русской и зарубежной литературы, а также уроки в местной женской и мужской гимназиях, приличное жилье и стол… Вскоре в Самаре их усилиями был основан «Самарский лекторий», так называемый «Клуб юношества» при университете и «Студия» для обучения мелодекламации и камерному пению.

Отец — врач в самарском «Горздраве», брат Алёша, так и не закончивший гимназию, работает монтером на подстанции, он чемпион Волги по плаванию, дает уроки гимнастики и футбола, а я — сам по себе. К лету 1918 года большевики окончательно укрепились в городе — укрепился и Куйбышев. И вот он предложил маме устроить первомайский праздник прямо на Дворянской улице (тут у мамы был большой опыт по нашим детским спектаклям в Морском Корпусе и в дачном театре в Лебяжьем). Первое мая! Главная улица живет праздником труда и революции. Народ, трибуна, солдаты, красноармейцы, белочехи без погон, уличные зеваки. Студийки читают Гумилёва, Блока, Пушкина, поет хор. <…> Главный номер! Объявляется «Новая жизнь» Данте Алигьери (вот жизнь — вот судьба книги! Прим. наше). На трибуне вся в красном (как символ новой жизни) дама в годах. Звонко во весь опор пошла декламация, и вдруг все узнают, что чтицей выступает известная в Самаре госпожа Евгения Коган — гражданская жена самого Куйбышева, бывшая его соратница, подпольщица, заведующая секретариатом Губревкома и Горисполкома и всех служб в городе Самара. Это был праздник Данте.

А маме ученым советом Самарского университета единогласно присвоено ученое звание «профессор». Тогда же в Самаре я сдружился со своим ровесником, поэтом красноармейским и служащим политотдела Самарского военкома Сергеем Спасским (который тоже выступал со своими стихами тогда на Дворянской). (Казалось бы, цель достигнута: вот тебе, Евгений Борисович, и Данте, и Самара, и большевик из большевиков Валериан Куйбышев, и даже его зазноба.) И вот когда мы всей семьей вернулись в Петроград и я уже был студентом-биологом второго курса, Серёжа Спасский показал мои стихи Ахматовой, чем я очень гордился. В результате от получил прямо от Ахматовой приглашение на вечер издательства «Петрополис», посвященный выходу ахматовского «Подорожника». Дальше — больше: мне было поручено стоять на улице при дверях (тогда она называлась — Надеждинской) и вручать каждому гостю свежий экземпляр сборника при предъявлении пригласительного билета с рисунком Добужинского. Когда приехала мама со своим рыцарем Ротштейном и одним билетом — я вручил маме сборник — один на двоих. <…> Кстати, по другую сторону двери с тем же поручением стояла Наташа Рыкова, которая тоже писала стихи. Это Вы не знаете, а мы давно знали, что это мама познакомила Ахматову с Наташей Рыковой, которая, как и мама — обе работали в Институте Живого Слова (когда и как в точности это случилось, неизвестно; золотник хоть и мал да удал и для летописи жизни Ахматовой как факт — пригодный, зато источник добротный, теперь не забудется)».

* * *

В составе личной библиотеки Александра Блока в святом Пушдоме хранится экземпляр «Новой жизни» с заповедной строкой почерком М.И. на уголке ветхой брошюры «Onorate l’altissimo poeta». 19 октября 1920 года(вот судьба — накануне ухода почти потерявший разум Блок уничтожает свои книги и рукописи — а тут схрон…).И это не случайный подарок. Блок и Ливеровская были знакомы с детских лет, жили прямо по соседству, в одном дворе. Отец Машеньки Борейши был правителем канцелярии Петербургского учебного округа и по своей должности был обязан жить при университете. Их большая квартира была на первом этаже, прямо напротив Ректорского флигеля, где годом позже в семье Бекетовых родился Александр Блок. Оба горячо и страстно любили Италию, Данте, читали его в подлиннике.

Особенно близок Данте Блоку (как и М.И. Ливеровской) стал в 1918–1920 годы. Изучающим жизнь Блока известно даже, что у Блока именно в 1918 году зрел замысел составить свою автобиографию по типу «Новой жизни», перемежая стихотворения с фактами из собственной жизни и любовных встреч. Впоследствии, в круге их друзей — много общих имен, среди которых: Вячеслав Иванов, Зинаида Гиппиус, Сергей Городецкий и его жена, Анна Ахматова и Гумилёв, Кульбин, Осип Мандельштам, Михаил и Григорий Лозинские, Владимир Пяст, София Свириденко-Свиридова, Фёдор Александрович Браун, актеры театра Комиссаржевской, сотрудники «Всемирной Литературы», где Мария Исидоровна была в числе авторов-переводчиков в Редакции немецкой и итальянской литератур.

В 1919 — начале 1920 годов М. Ливеровская, по рекомендации профессора Ф.А. Брауна была приглашена Александром Блоком в группу переводчиков западноевропейских классиков. В архиве Александра Блока в Пушкинском Доме есть письмо Блока к Марии Исидоровне Ливеровской 1918 года. Сохранились и пометы Блока, касаемые переводов М.И. Ливеровской, требующие особого изучения. Кроме М.И. Ливеровской, Блок пригласил к этой работе и Софию Свиридову-Свириденко, переводчицу исландских саг, ученицу профессора Брауна и близкую подругу Марии Исидоровны. Во вступительной статье к «Новой жизни» 1918 года Мария Исидоровна приводит одно из стихотворений Гвидо Гвинницелли именно в переводе С. Свириденко. Сама же С. Свириденко была замужем за музыковедом Виктором Коломийцевым, близким к музыкальным кругам учеников Н.А. Рим­ского-Корсакова, Цезаря Кюи и журнала «Музыкальный современник» 1920-х годов: Н.Н. Финдейзена, Штейнберга, Юлии Вайсберг, Всеволодского-Генгросс, Цезаря Кюи (Н.А. Римский-Корсаков и Ц. Кюи, как известно, офицеры, старшие коллеги мужа М.И. Ливеровской) и др. В одном из номеров «Музыкального современника» напечатана статья М.И. Ливеровский «О чем и как поет Волга». В Рукописном отделе нашей публички хранятся ноты Юлии Вайсберг на стихи Гейне в переводе М.И. Ливеровской.

В 1920 году Мария Исидоровна Ливеровская, профессор Самарского университета, жена известного морского доктора, мать четверых детей, неожиданно бросает семью и выходит замуж за молодого ученого-физика Николая Семёнова, одного из первых и самых талантливых из знаменитой «школы папаши А.Ф. Иоффе», будущего академика и нобелевского лауреата. В 1918 году молодой выпускник Петроградского университета Коля Семёнов, приехавший на зимние каникулы в родную Самару, увидел Марию Исидоровну в первый раз, почти случайно, будучи приглашенным своей младшей сестрой на одну из последних репетиций какого-то шекспировского спектакля в театрально-литературной студии при Самарском университете, которым она руководила. И, как говорится, «не в шутку, а всерьез» влюбился в нее, не теряя надежды на взаимность.

Остается добавить, что профессор Ливеровская с 1918 по 1923 год была членом Петроградского Дома ученых, членом Комиссии по улучшению быта учащихся  (КУБУЧ), ей был положен спецпаек. После возвращения в Петроград из Самары она, кроме педагогической деятельности, много выступала с лекциями на различные темы в клубах и казармах, где были солдаты и матросы.

М.И. Ливеровская умерла 18 августа 1923 года. Похоронена на Богослов­ском кладбище в Петербурге.