|
Об авторе | Марат Баскин родился в 1946 году в поселке Краснополье в Беларуси. По первой профессии инженер. С 1992 года живет в США и пишет на русском языкеповести и рассказы о Краснополье и краснопольцах.Предыдущая публикация в «Знамени» — рассказы «Был художник…» (№ 6 за 2024 год).
Марат Баскин
И сказала Рахиль...
повесть
Мiнулае жыцце успамiнаю,
Перабiраю ласкава по днях1
Янка Сипаков
— Как сказано в Торе, соберитесь и слушайте! Но чтобы слушать, надо иметь время. А здесь все всегда заняты! Родной дочке звоню:
— Белочка, поговори с мамой!
И что вы думаете — одной минуты не поговорили, а у нее уже вторая линия. Все, отключилась. Жди, мама! Я не жду, я ложу трубку, потому что знаю, что Белочка уже забыла про меня. Она бизи, это «занята» по-английски, как говорит моя внучка Раечка. Они все бизи: дети, внуки, знакомые... а я не привыкла весь день молчать, мне хочется поговорить. Особенно тогда, когда есть о чем, когда на душе болит, то хочется с кем-то поделиться... Я так привыкла в нашем Краснополье. А здесь сиди и молчи! Слава Б-гу, что вас нашла в этом Нью-Йорке и могу с вами пару минут поговорить. Вы же писатель, вы должны слушать людей, и, может, у вас получится из моей истории что-нибудь интересное. Когда-то в краснопольской газете обо мне писали. Заметка в десять строчек — мать-героиня из Краснополья! У нас в Краснополье я была героиней — восемь детей! А здесь у нас в Бруклине в каждом доме героиня! И никаких президиумов! Я вам честно скажу, там у нас на меня смотрели, как на сумасшедшую, а здесь обыкновенная еврейская семья. У хозяина дома, где я живу, детей в два раза больше — и никаких медалей! А мне вручили медаль за подписью самого Сталина! Боже мой! Рохл, а героине! Одна еврейка с медалью на все Краснополье! И кто сделал мне эту медаль? Нохэм! Я вам расскажу, как все это было. С самого начала. Вы, конечно, не помните моего Нохэма, а ваши родители его, конечно, помнят. Его все в Краснополье знали. Пришел он с фронта — не человек, а пособие по хирургии, как говорил краснопольский хирург Матусевич. В общем, весь в ранах: живого места на нем не было. Так вот, этот герой в первый же день нашего знакомства говорит:
— Я хочу тебя предупредить, Рохл, что в моем доме должно быть много детей! Так что подумай, прежде чем сказать мне «Да»!
Вы понимаете, он не говорит, на какой вопрос ему надо ответить «Да», а сразу начинает с детей! И я, не говоря «Да», сразу спрашиваю: «Почему?»
Хороший еврейский разговор! И он мне рассказывает историю:
— Ты знаешь, Рохл, когда у меня в руке взорвалась мина и я уже умирал, я увидел ЕГО! — Нохэм так произнес это слово, что я поняла, кого он имеет в виду, и выпалила:
— Сталина!
— Нет, — помотал головой Нохэм и повторил: — ЕГО! Боженька, сказал я, дай мне пожить еще немного! Ведь у меня нет продолжения, нет детей! И ОН сказал: хорошо, Нохэм, живи, но детей у тебя должно быть столько, сколько Б-г тебе даст!
И пошла наша жизнь. Что ни год, то девочка! Одни девочки. Родильный дом стал родным домом, а акушерка Лида родной мамой. Каждый раз, когда она отдавала меня Нохэму, она говорила нам не до свидания, а до встречи! И мы все вместе, втроем смеялись! Белочка, Полечка, Златочка, Симочка, Двойрочка, Сонечка, Идочка! Семь лет, как один день! Весь дом на мне: Нохэм работал конюхом на молокозаводе — с утра до ночи со своей лошадью: то ее надо напоить, то ее надо накормить, то надо развезти молоко по магазинам, то молоко надо собрать по дворам, то надо бухгалтера в банк отвезти, то директора домой на обед доставить: не лошадь, а персональная машина, как у секретаря райкома! И Нохэм при ней!
— Советский балаголэ, — как он любил шутить, — еврейская профессия, разрешенная Советской властью!
Его шуточки знало все Краснополье, и, может, от этого пошли все наши беды.
И вот этот шутник вдруг стал каждый день одну шутку повторять:
— Рохл, а кому я передам вожжи, когда не смогу взобраться на телегу?
— Нохэм, — отвечаю, — это не твоя персональная лошадь. Найдут на твое место другого. Как сказал товарищ Сталин, незаменимых у нас нет!
А он не успокаивается:
— А кого я вместо себя в саперы отправлю?
— Тьфу, — три раза плюю, чтоб больше войны не было! — обойдутся как-нибудь без твоей помощи — у товарища Сталина много соколов!
И вы думаете, он на этом успокоился? Нет! Будит он меня однажды среди ночи и говорит:
— Рохл, я ЕГО опять видел!
— Ну и что, — говорю, — сказал тебе остановиться и дать мне, наконец, выспаться?
— ОН сказал другое, — говорит. — ОН сказал, что у нас будет мальчик! Но после этого я ИСЧЕЗНУ.
— Что? — переспрашиваю. — Как это «исчезну»?
И что вы думаете, он мне говорит:
— Не знаю!
Хорошенький ответ, который может оторвать полжизни.
— Все, — говорю, — хватит! Ты за свое спасение уже отработал! Как сказано в Торе, семь — святое число!
— Рохл, — останавливает он меня, — но кому-то надо передать вожжи!
— Хорошо, — соглашаюсь, — когда тебе стукнет восемьдесят лет, я рожу тебе мальчика!
— Что ты говоришь, Рохл, я же еще не, сумасшедший.
— Но в Торе сказано, — говорю, — и жил Лэмэх сто восемьдесят лет, и родила ему Хая сына... Я это помню, мне бабушка читала! Но я не говорю тебе сто восемьдесят, хватит нам просто восемьдесят! Если ты с НИМ разговариваешь, значит, ты ОТТУДА! И будешь жить, как они!
— Что ты придумала, — говорит, — откуда я? Я с Краснополья! Ты же знаешь меня с пеленок!
— Все равно ОТТУДА! — отвечаю. — И мне не надо, чтобы ты исчез! И все! Поворачивайся на бок и спи!
И вы думаете, он успокоился? Не тот характер! Полчаса полежал тихо и надумал:
— Рохл, ты спишь?
— Нет, — говорю, — я танцую!
— Рохл, — говорит, — я все это придумал!
— И долго ты думал, чтобы мне про это сказать?! — спрашиваю.
— Долго, — говорит, — и теперь решил сказать: я все это придумал. И про НЕГО, и про детей, и сегодня про мальчика...
— Я так и думала, — вспыхиваю. — Но почему ты придумал эту историю про исчезновение? Чтобы меня напугать? Что ты думаешь, что от испуга рождаются мальчики?!
В ту ночь я ему перемыла все косточки: вспомнила, что было и не было! Меня только завести надо! А он молчал! Он меня знал: я покричу, выкричусь и успокоюсь, и все забуду. Он говорил всегда, что я маленькая бомбочка, которую можно разминировать только одним способом: дать мне накричатся.
А наутро у нас пошла жизнь как ни в чем не бывало...
И пришел тот вечер. Я его как сейчас помню. Сидим с Нохэмом как всегда допоздна: он свои «Известия» читает, я детям что-то зашиваю и с Нохэмом словами перебрасываюсь:
— Нохэм, ты знаешь, — говорю, — у нас скоро опять пополнение будет.
Переспрашивает:
— Что ты говоришь?
— Ничего особенного, — говорю, — обычное для нас дело. У людей прибавляются деньги, а у нас дети.
— Это, Еселе, — говорит.
— Какой Еселе? — спрашиваю.
— Наш сыночек, Иосифка, — говорит, — в честь моего дедушки.
— А я думала, в честь Иосифа Виссарионовича, — говорю.
— Нет, — говорит, — у нас, у евреев, в честь родни называют, сама знаешь. А какая мне родня товарищ Сталин?
— Если не в честь Сталина, тогда назовем сыночка Сендером, по имени моего дедушки Сендера-Боруха. Послушай, как звучит: Сендерул, Сендерка... Я всегда мечтала, что, если у нас будет сын, назову его Сендером.
— Рохл, у нас семь детей, и во всех имена твоих родственников! Могу я назвать хоть одного ребенка именем моего дедушки?
— Ты что, считаешь, что это у нас уже последний ребенок? Будет еще и для твоего дедушки! А этого назовем Сендером! Спроси кого хочешь, реб Сендер-Борух был самый умный человек в Краснополье, и я хочу, чтобы наш сыночек был такой же умница!
Вы думаете, меня можно переспорить, когда я заведусь? Сейчас, правда, можно, но тогда я могла переспорить даже нашего краснопольского ребе!
Как говорил Нохэм:
— Пока вся мука не перемелется, мельница не остановится!
Но в тот вечер мне пришлось остановиться, так и не закончив разговора.
Вы знаете, что такое «черный ворон»? Или уже забыли? Это машина, на которой написано — «Хлеб», но вместо хлеба внутри люди! Вот такая машина и подъехала к нашему дому. Вошли четверо и перевернули все вверх дном. И дом, и жизнь!
И увели Нохэма. Навсегда. Он ИСЧЕЗ! Может быть, и вправду он знал, что исчезнет. Как вы думаете?
А знаете, что он сказал, когда его уводили?
— Рохл, хорошо, я согласен на Сендера!
Тогда я думала, что еще его увижу, что это не навсегда. Что можно что-то изменить. И я побежала к нашему участковому Феде. Он жил через два дома от нас и был в нашем доме как свой. На наших глазах вырос, в наш дом как к себе приходил. На еврейскую Пасху, когда ему поручали пройтись по еврейским домам и посмотреть, празднуют ли работники государственных учреждений, а мой Нохэм считался таким работником, Федя долго топтался у дверей, стучал сапогами на крыльце, дожидаясь, пока мы уберем со стола мацу, и тогда входил, услышав нашу застольную по такому случаю:
— Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем за наш урожай!
В общем, свой человек! И побежала к нему за спасением.
— Тетя Рахиля, — сказал он, — это хапун. Сегодня взяли вашего Нохэма, а завтра могут взять меня! Приехали они с области, по делу врачей. Читали в газетах?
— А при чем тут мой Нохэм? — говорю. — Он же не врач!
— Я видал бумагу: там написано, что у нас на молокозаводе действовала группа отравителей. Хотели отравить секретаря райкома. В общем, десять человек, и среди них Нохэм.
— И ты веришь, что Нохэм отравитель? — спрашиваю.
— Нет, — сказал он и опустил глаза. — Но кто я, и кто они? Тетя Рахиля, я для вас большой человек, а для них я мураш! А может мураш остановить машину?
И я все поняла. И пошла домой...
И про что, вы думаете, я думала в ту ночь? Я вспоминала нашу жизнь с Нохэмом. Восемь лет, как один день. И почему-то вспоминалось совсем не то, что хотелось: я сидела и думала, почему это я каждый день находила причину, чтобы накричать на Нохэма? И за что? Сейчас стыдно кому-нибудь сказать: было бы за что ругаться? То он не ту рубашку надел, то вышел из дома, не причесавшись, то, извините меня, высморкался не так... И я взрывалась... Вы думаете, я со зла? Просто такой у меня был характер. Через минуту я все забывала! Но в ту секунду я кипела, как говорил мой Нохэм, как чайник на припечке! А вы представляете, сколько мне стоило здоровья, чтобы он надел новый костюм! Он готов был идти в клуб в рваном пиджаке! Вот такая была у меня удача! И я шумела! Для его же пользы!
И в тот вечер я вспоминала каждый свой крик и впервые подумала, что, наверное, Нохэму от этих моих криков было на душе не сладко. И было за что кричать? Но мне хотелось, как лучше! Мне казалось, что я делаю все это для его же пользы!.. А сколько я потратила нервов на его еду! У людей проблема, муж много ест, а у меня наоборот: уговорить его покушать была целая проблема — если бы я не шумела, он мог бы целый день ходить голодный! Кстати, сыночек весь в него: посмотреть на него — один скелет!
— Я сейчас физически работаю, и поэтому мне нельзя много кушать. Иначе в мышцах образуется жир, и я не смогу работать.
Слово в слово Нохэма слова. Я всегда знала, что, как покушаешь, так потрудишься, а у них не так! Как тут не кричать?
...В общем, вся жизнь прошла в ту ночь передо мной... И в ту ночь я решила, что сына, который родится у нас, я назову Иосифом. Как он хотел. И думаете, так оно и вышло? Нет! Пока я шла в ЗАГС, я всю дорогу шептала: Еселе, Иоселе, Еселька, Иосифка... А когда пришла, то почему-то выпалила: Сендер! И когда девочка уже записала в бумагу, до меня дошло — что я говорю?!
— Дочечка, — схватилась я за голову. — Я ошиблась! Сыночка Иосифом надо назвать, а не Сендером!
— Я в бланках исправлять не имею права, — девочка подняла на меня большие голубые глаза, я запомнила их на всю жизнь! И сказала: — И вообще, имя Иосиф не могут носить дети врагов народа!
И я пошла домой... Что я могла сделать?!
А Нохэма, как увели в ту ночь, так он и пропал. И куда я не писала тогда, и куда не писали дети потом — всюду один ответ: документы потеряны ввиду пожара! Какого пожара? Никто не знает? А человека нет! Может, он еще вернется? Как вы думаете? Как Мошиах. Придет он в Краснополье, к нашему дому. Здравствуй, Рохл! — скажет. А меня уже нет там. Я в Америке. И никого из нашей родни нет.
А Сендер весь в Нохэма пошел, и лицом, и характером. И, как у Нохэма, жизнь у него пошла как волчок. И голова — Дом Советов, и характером — теленок, а жизнь не пошла... Но вначале я думала, что все у него будет окей, как здесь говорят. И так оно и было вначале: в школе одни грамоты, на выпускном вечере я на почетном месте сидела! А потом он поступил в институт. На кого вы думаете? Все еврейские дети кто на доктора, кто на учителя, кто на инженера... А Сендер нашел неизвестно что — философию! Кому это здесь в Америке надо? Но тогда, когда он поступил, я ничего не сказала, только ночь проплакала. Нохэм тоже любил пофилософствовать. И что из этого вышло, вы знаете. Но что Сендеру скажешь: яблочко не далеко от дерева катится. Я только спросила:
— А на лэках ты сможешь заработать своей философией?
Он честно сказал:
— Не знаю, мама.
Но не буду забегать вперед. Вначале все было хорошо. Как говорил Нохэм, была хала, и было к хале. Сендера оставили в институте работать!
Вы представляете, что это была за история для Краснополья? Об этом говорили в каждом доме. Я стала первым человеком в Краснополье, не считая, конечно, секретаря райкома. И вы сами представляете: мой Сендерка стал первым женихом в Краснополье! Со мной когда-нибудь заговорила бы жена нашего председателя Райпотребсоюза? Ни в жизнь! А тут подходит на базаре его Хая-Броня и первой начинает разговор:
— Рахиля, это правда, что вашего сына оставили в Минске работать?
— Да, — говорю, и сияю, как самовар на Пасху.
Слово за слово, и через полчаса разговор перешел на их дочку Галочку. Началось с того, что Галочка тоже учится в Минске, а кончилось тем, что надо познакомить наших детей!
Прихожу домой, рассказываю девочкам моим про этот разговор, рассуждаем и с той стороны, и с этой и решили, что хорошо! Хорошее лицо, хорошая фигура, хорошие родители! Что еще надо! Одна дочка, все будет ей! А что у нашего Сендера? Одна голова и та философствует! И большая мишпоха в придачу!
— Это то, что нужно нашему Сендеру, — сказала Симочка. — Ему надо такая именно жена, чтобы она была шея и ворочала им куда надо! Иначе он пропадет со своей философией! Он же совершенно не приспособлен к жизни! А их Галочку я знаю: она из-под курицы яичко достанет!
— Они все такие, — подтвердила Двойрочка, — я была у них один раз дома: там все есть! А ты бы, мама, посмотрела, что у них на столе: то, что у нас на праздники, у них каждый день! Черный хлеб они вообще не покупают!
В общем, что вам говорить: у нас глаза разбежались от их богатства, и мы больше ничего не видели. А что мы могли видеть в жизни? Вы думаете, это так просто — вырастить одной восьмерых детей! Слава Богу, что у нас были на столе хлеб и бульба! А остальное, что придется...
Не буду кривить душой: вначале было все хорошо, как у людей — свадьбу сыграли не хуже, чем у других, и кооператив им купили в Минске: живите, дети, радуйте родителей! Честно скажу, все ее родители сделали! А откуда мне было что взять! Правда, я, как и раньше, только на улице встречалась с Хаей-Броней, так и потом то же самое. На улице встретимся, поговорим о детях и все.
Что, я не понимала, что мы ей не ровня? Понимала! И что мне от них надо? Главное, чтобы Сендеру было хорошо! Как говорил Нохэм: наша задача телегу на горку втащить, а вниз она сама побежит! Он всегда мечтал: детей вырастим и будем радоваться, на них глядя! Я так и жила. Все мои радости — это детей радости. У Сендера родился сынок — вам мою радость не передать! И вы знаете, его в честь Нохэма Коленькой назвали. Конечно, мне хотелось, чтобы Нохэм был Нохэмом, но другие времена... И надо, чтобы по-русски. Все так делают, Галочка мне объяснила. И я согласилась. Что мне не все равно? Мы же знаем, что наш Коленька — это Нохэмка! В общем, и на нашей улице стали радости: дочки по своим семьям разошлись, у дочек свои дочки пошли. Все на ноги стали: один лучше, другой хуже, но все неплохо...
И тут началась Америка. Первой уехала моя средненькая Симочка: у ее мужа тетка нашлась в Нью-Йорке. Сколько я тогда проплакала, один Б-г знает. Думала, никогда ее больше не увижу. Все, навсегда распрощалась с дочкой. Вы знаете те времена: когда она уезжала, на нее наши соседи смотрели как на врага народа. А когда мы уезжали, они провожали нас со слезами и смотрели на нас как на счастливцев. Но что было тогда... Как я ждала от нее весточек. Когда приходило письмо, было целое событие, праздник! Я читала его и перечитывала... Все у нее вначале было, как говорил Нохэм: и сладкое, и горькое. Но встала на ноги, и сейчас живет, дай Б-г другим так жить! И всех нас перетянула сюда. И всю нашу мишпоху взвалила на свои плечи. Дай ей Б-г здоровья! Приехали мы — целый самолет! Кстати, когда уезжала Симочка, Хая-Броня не вышла провожать: нам нельзя, Борух ответственный работник, а когда мы тронулись, она стала нашей лучшей родней, и Симочка перевернула все вверх дном, чтобы их включили в нашу семью и мы могли поехать все вместе.
И вот мы приехали. И сразу Симочка стала всех устраивать!
— Здесь, в Америке, как в Союзе, нужны знакомства! — объяснила она нам. — И слава Б-гу, что они у меня есть!
И я вам скажу, что всех сестер она устроила более-менее, и только Сендеру она ничего не смогла найти. Кому здесь нужен философ и к тому же с немецким языком? Своих хватает, чтобы философствовать!
В конце концов, она нашла ему работу грузчика на какой-то фабрике. Ни сесть, ни встать! Как говорил мой Нохэм, дареному коню в зубы не смотрят! Что есть, тому радуйся!
— Пока будет на пособии, на фабрике будут платить кэш, — успокоила Симочка. — Здесь в Америке все работы хороши. Главное, чтобы платили! — пояснила она мне.
И я промолчала. Я сейчас вообще молчу: тут я не главная в семье. Здесь, в Америке, умнее и главнее тот, кто больше зарабатывает. Я не глупая, я это вижу. Раньше мои девочки во всем советовались со мною, а сейчас они бегут к Симочке.
— Ты, мама, не понимаешь Америки, — один ответ.
Конечно, я не понимаю. А вы понимаете? Вы знаете, что такое сепарэйт? Обыкновенный развод! Это же позор для семьи! А здесь это нормальная жизнь! И моя дочечка Симочка устроила Сендеру этот сепарэйт.
— Ты, — говорит ему, — останешься вместе с сыном на пособии, а Галочку я устрою на чек. Моему знакомому требуется бухгалтер! Очень перспективная работа! Не волнуйтесь — сепарэйт для бумаг! Чтобы не забрали пособие!
Смотрю я на все это и молчу, как наша корова, у которой забрали теленка. И вот-вот замычу! И Сендер вдруг забыл про свою философию и тоже молчит как рыба.
И они устроили Галочку в какой-то бизнес. Все хорошо пошло. В семье появились деньги. А потом появились командировки.
Я говорю Симочке:
— Дочечка, мне это не нравится. Молодая женщина уезжает из дома неизвестно с кем неизвестно куда.
Но мне один ответ:
— Это Америка! Радуйся, что у детей есть работа! У Галочки рост. Она понравилась хозяину. Я думаю, ее скоро повысят. Они смогут купить дом!
И что вы думаете? Симочка, как всегда, оказалась права!
Галочку повысили: она стала женой хозяина. И заимела двухэтажный дом.
Ее мама сказала:
— Она не может губить свою жизнь с вашим сыном! У него же нет здесь будущего! Америка показывает каждому, чего он стоит! Там мы все были что-то. Но это там. А здесь все другое. У каждого свой левел!
Хая кончила какие-то курсы при синагоге и сейчас американская дама: каждое второе слово по-английски. А я слушаю и ушами хлопаю.
Вечером спрашиваю у Белочки: что такое «левел»?
— Ой, мама, — говорит, — ты что, английский учить стала?
— Нет, — говорю, — просто мне интересно, что Хаечка про нашего Сендера сказала.
И тогда мне Белочка объяснила: оказывается, это ступенька, на которой ты стоишь. Я все поняла. Раньше говорили: не твоего поля ягодка, а теперь говорят: не твой левел!
Нохэм всегда то же самое говорил:
— На поле твоем, Готуню, есть и деревья, есть и трава..., и кто знает, от кого больше пользы полю: от деревьев или от травы?
А вы как думаете, мистер Баскин? Я всегда у Нохэма спрашивала про это, а он всегда отшучивался:
— Это, — говорит, — смотря у кого спросить: у дерева или у травы!
Так я и не узнала ответа. Может, у нашего ребе спросить? Как вы посоветуете?
Ой, заговорила я вас, и сама заговорилась, а мне уже домой пора: скоро Сендер с работы придет! И внучка Анечка обещала, что придет: я ее блинцами угощу! Так что будьте здоровы! Я теперь знаю, где вас встретить, так что хотите или не хотите, а я у вас еще полчаса следующий раз отниму. Я выскажусь, мне на душе легче станет, и вам для ваших книжек пригодится...
* * *
Давно я вас что-то не встречала, мистер Баскин. Все всегда заняты, во всех всегда дела. И как у вас дела? Средне. А у меня как дела, сама не знаю. Если посмотреть с одной стороны, то лучше некуда, а если посмотреть с другой, то совсем плохо. Сендер мне говорит:
— А ты, мама, не смотри вправо, не смотри влево, а смотри прямо в телевизор!
Я и смотрю телевизор. Только глаза видят, а голова думает. Ей есть о чем подумать. Как говорил Нохэм:
— Человек пришел на свет, чтобы тащить телегу забот! Правда, один тащит эту телегу в гору, а другой с горы. Вот и вся разница между Ротшильдом и балаголой!
И я вам скажу. С каждым днем заботы не уменьшаются, а прибавляются. Здесь все по-другому, и дети говорят, так надо. Это Америка! Только я одного не понимаю: почему здесь мы должны быть другими? Я приведу вам маленький пример. Когда у нас были праздники, у нас дома был полный стол: чтобы не было стыдно людям в глаза смотреть, а здесь мои детки берут телефон, звонят, и им приносят что-то, сами не пробовали и, пожалуйста, угощают этим гостей! А на чем они подают? У меня был один сервиз, но на праздники он всегда был в деле, а здесь раз-два, бумажные тарелки и готово! Зато легко: выбросил — и посуда помыта! Им надо чтобы все легко было, потому что у них работа тяжелая.
— У нас и без этого проблем хватает, — объясняет мне Сонечка. — И так у всех! Время — деньги! Посидели, поболтали и разошлись! Каждый к своим заботам.
Она права. У каждой своей заботы. Маленькие дети — одна семья, большие дети — много семей. И что тут ни делай, в одну семью не соберешь. У каждого из них свои заботы. Это у меня заботы обо всех.
— Мама, у тебя не должно быть здесь забот, — говорит Сонечка, самая занятая из моих детей: я вижу ее раз в месяц, и это хорошо, потому что она учится, и это значит ночь и день дела! Зачеты, тесты, практика — я все это на память знаю. Потому что я работаю ее будильником:
— Мама, разбуди в два часа, мама, разбуди в четыре часа...
Она или спит, или учит. Как говорит Сендер:
— Наша Соня будет большим человеком! Помощником главного помощника!
Все шутят, всем весело. А я гляжу на Сендера, и плакать хочется, а он шутит:
— Ты знаешь, мама, что говорили древние греки?
Я все должна знать, потому что я мама.
— Знаю, — говорю. — Они говорили, что пора тебе перестать шутить.
— Правильно, — соглашается. — Но, когда я шучу, мне легче на душе! А ты ведь знаешь, что у меня на душе!
Я знаю. Помните, я вам рассказывала, что от него ушла Галочка. Так вот теперь она возвращается. И что лучше, я не знаю. На этой неделе звонит телефон, беру трубку, и кто же вы думаете: собственной персоной Хая-Броня, Галочкина мама. Что такое, думаю. Как Галочка ушла, они все пропали, как растворились. К сыночку даже Сендера не пускали. И вдруг этот звонок.
— Рахиль, ты знаешь, он издевается над Ником!
— Кто, — спрашиваю, — издевается? — и вся дрожу.
Они знают, чем меня купить.
— Этот новый ее муж! — объясняет Хая и тут же переходит к главному: — Галочка решила вернуться к Сендеру. Вы должны посодействовать ради Ника!
Они думают, что я ничего не знаю, а мне Симочка уже неделю назад рассказала всю майсу: этот ее новый муж нашел себе уже новую красавицу, и сейчас Галочка вылетела из работы и из двухэтажного дома — и в придачу на девятом месяце! И теперь им нужен опять Сендер! Здрасте и приехали, как говорили у нас в Краснополье.
Вечером я рассказываю про этот разговор Сендеру, а он, оказывается, уже сам все знает: Галочка с Коленькой его встретили после работы.
— Ну и что ты думаешь? — спрашиваю.
— Не знаю, — говорит, — но я не могу без Коли.
И сейчас он стал шутить без остановки. А у меня голова трещит. И вы думаете, это у меня одна забота? Ошибаетесь. Как говорил Нохэм, счастье одному в руки идет, другому на голову валится! Так и у меня. И откуда вы думаете, второе счастье свалилось? Не угадаете! От Симочки. Но я расскажу все по порядку. Детей своих всех вместе я вижу только в праздники. Только тогда я могу поговорить с ними без спешки и второй линии. И о чем вы думаете, они говорят с мамой в праздничный день? Они выплескивают на меня свои проблемы. Как говорил Нохэм, теленок бежит к коровке, когда ему кушать хочется. Так и дети! Когда у них болит на душе, они бегут ко мне высказаться. Тогда им нужна мама. А я, наоборот, свои болячки держу при себе, не могу я их перекладывать на детей, у них своих хватает. Так вот, расскажу вам про Симочку: у нее большой магазин в Манхэттене. И вы думаете, это большая радость? Это большая проблема! Она уезжает из дома в пять утра и возвращается в полночь! И с этим магазином проблем больше, чем размеры магазина! А сейчас на нас свалилась история, от которой то ли плакать надо, то ли радоваться.
Когда праздновали бармицву Двойрочкиному сыну, вижу, Симочка расстроена. Что такое? Оказывается, с бизнесом плохо. Какой-то типчик открыл рядом с ее магазином такой же! И продает в два раза дешевле! И это не просто наш типчик, а иной, американский, у которого десятки таких магазинов по всей Америке и даже Европе. Как сказал Сендер:
— Конкуренция в действии! Первый закон капитализма!
А что мне до этого закона, если пожар в родном доме. И нет сна во всех. Все думают. И придумали бы без меня, так нет! Надо же было мне вспомнить про нашего краснопольского сапожника Иче. Вы помните, он сидел в будочке возле аптеки. Так вот, у него тоже была проблема с конкуренцией. Приехал Розин сынок из Жлобина, и на тебе — в Краснополье появился второй сапожник! Иче надо кормить семью, а этому молодому человеку надо деньги на гульку! Пожалуйста, работай, но не в Краснополье: два сапожника для нашего штэтла — это много! И Ичина жена Рива приходит к этому красавчику из Жлобина и устраивает ему маленький театрик. Она заказывает у него сапожки. Сапожки в мое время — это был шик моды! Красные, хромовые, с бантиком на боку — в таких ходила даже жена нашего секретаря райкома. Но я вам скажу, чтобы их пошить, нужен талант! Мне Нохэм такие на день рождения подарил: Иче шил. Так я их относила, и еще дочки в них на танцы бегали. И этот без году неделя мастер взялся их пошить?! И что вы думаете, у него получилось? Ни на ногу одеть, ни людям показать! Рива эти сапожки дала померить всем дамочкам в Краснополье. И все.
— Что это такое? Это называется: испортить хороший материал! Попробуйте, наденьте, и вам гарантирую удобный мозольчик на правом пальчике! А что за голенище? Это не женские сапожки, а кирзяки... — в общем, Рива знала, что говорила.
И конкурента не стало. Был — и нет. Он уехал назад в свой Жлобин. Розочка, конечно, устроила Риве скандал, о котором говорило полгода Краснополье, но Иче остался единственным сапожником до пенсии.
Рассказала я девочкам своим эту историю, и Симочка ухватилась за нее как за панацею.
— Мы ему устроим хорошую жизнь, — сказала Симочка, имея в виду этого конкурента. — Мы ему будем устраивать скандальчики каждый день! Мы ему устроим гастроли русского балета на льду!
И первой на гастроль отправили Белочку. Она перемерила в магазине все платья и решительно заявила на весь магазин, что это не магазин, а склад мусора.
— Мисс, посмотрите, как они шьют, — обращалась она ко всем покупательницам. — Это разве шов? Он же разорвется в самый неудобный момент! А что это за пуговицы? Они совершенно не подходят к этому цвету...
Белочка поговорить может. Она пересказала нам все это в лицах, и мы падали от смеха: менеджер бегал вокруг нашей Белочки как сумасшедший! А вы знаете, что такое менеджер? Это вроде нашего директора. Я запомнила это слово, потому что каждый день мне его повторяли все: Белочка, Двойрочка, Златочка...
— Менеджер хватался за голову!
— Менеджер предлагал взять платье бесплатно, только успокоиться!
— Менеджер упал в обморок, приезжала амбуланца!
— Менеджер уволился!
— Это еще ягодки, — подводила итоги войны Симочка. — Мы им еще устроим цветочки: у нас мишпоха большая...
И я думаю, что мы бы победили, но, как говорил Нохэм, в начале поездки не всегда знаешь, чем она закончится!
Вы знали мою Идочку? Бедная девочка, о ней все Краснополье говорило с нехорошей стороны: сколько я от этого наплакалась, а в чем дело потом оказалось? Как в романе! Но расскажу все сначала: Идочка с детства была у меня артистка! Так ее и звали. У нас в клубе она выступала с первого класса. Вы помните Митникевича, гармониста нашего клуба? Его куплеты про Касьяна пело все Краснополье: «Касьян-жучок управлял конторой главсметана...» Так вот он про Идочку говорил:
— Тетя Рахиля, ваша дочка цимес нашего клуба! У нее одна дорога — в театральный!
И вы думаете, она туда поступила? Конечно, нет! Кто возьмет еврейскую девочку в театральный? И она поступила в культпросветучилище. И после этого училища ее направили в деревню на Полесье: весной и осенью оттуда не выбраться. Домой приезжала раз в год, и дня на два: поговорить, как следует, не успевали! А потом вообще два года не приезжает: то она готовит хор к какому-то конкурсу, то ее на курсы какие-то посылают... И наконец, заявляется домой с ребенком!
— От кого он? — спрашиваю.
— От любви, — говорит.
И все. Больше от нее я ни слова не узнала. Такая жизнь! Краснополье ходуном ходит. Доигралась, артисточка! А я молчу: свое горе! А внучечку растить надо! А девочка красавица! Беленькая, русявенькая, Анечкой ее Идочка назвала. А она в деревне к другому имени привыкла. Зовешь:
— Анечка, Анечка!
Она обернется, посмотрит на меня и говорит, как взрослая:
— Это меня?
— Да, — говорю.
— А меня в веске Ганулькой звали.
Как она выросла, мы это всегда на день ее рождения вспоминали: Ганулька с вески... Выросла, просто в красавицу превратилась.
У нас на улице, в конце, перед самой школой жил Степан Дзядуля, может, вы его помните, так он всегда встретит Анечку и спрашивает:
— Штой-то все ваши явреи чернявые, а ты русявая? З чаго б гэта?
— Всех детей в капусте находят, а меня в горлаче с молоком нашли, — она всегда отвечала.
Так до Америки и дожили. А как начали собираться сюда, пошли в ОВИР: здравствуйте, приехали!
— А эта девочка не ваша, — дамочка из ОВИРА на Анечкины документы показывает. — Она удочеренная, и на ее отъезд надо разрешение ее родственников!
Ехали, ехали и приехали. Я в тот вечер устроила Идочке хорошие годы. От родной матери скрывать пятнадцать лет! Разве я была бы против того, что ты чужого ребенка пожалела? Что у меня, сердца нет? Оказывается, Анечка ее хозяйки дочечка. Хозяйка с мужем на тракторе работали, и трактор на мину наехал! Еще с войны лежала. И осталась Анечка одна.
— Оба они детдомовские, — Идочка плачет и рассказывает, прерывая крики. — Так неужели и девочке в детдоме расти?
— Разве я тебя за это корю? — говорю. — Я бы тоже так поступила. Но зачем от мамы скрывать надо было?
И что вы думаете, она мне отвечает?
— А я боялась, что ты ее не так, как остальных внучат, любить будешь, потому что она гоечка?!
Тут я ей еще больше перцу всыпала: разве в нашей семье такое когда-нибудь было? Вообще, накричалась и наплакалась, и Анечка вместе с нами наплакалась...
А потом поехали в ту деревню, где работала Идочка. Встретили ее там, как родную: сколько там слез было — не передать. Председатель сельсовета выписал нам справку для ОВИРа и, обняв меня на прощание, сказал:
— Не дочка у вас маци, а золатца! Бог ей за усе аддзяча!
И знаете, так оно и вышло. Но не все сразу делается. Приехали мы в Америку, и Идочка в первый же день не сидела без дела: пошла к соседям, дом убирать после ремонта. Как она смеется, стала главной уборщицей в Нью-Йорке. А что делать: иной работой деньги не заработаешь: кому тут нужна артистка погорелого театра, как Идочка говорит. И Анечка вместе с ней по уборкам бегает! Я вам скажу, и учиться хорошо успевает, и для меня у нее всегда время есть. У меня пять внучек и три внука, но попробуйте кого-нибудь о чем-то попросить. Все в один голос: бабушка, я тебя люблю, но ни граммулечки нет времени! И только Анечка всегда находит время: среди ночи прибежит, я ее потом одну домой пускать боюсь... Пусть все внучата будут здоровы и счастливы, но характеры у них разные.
Так вот подошла я к самому главному в этой истории: пришла пора идти на гастроль Идочке. Симочка по этому случаю дала ей самое лучшее платье из своего магазина. И Идочка отправилась на дело. Вы бы посмотрели на нее в этом платье? Принцесса!! И надо было случиться, чтобы в этот день в магазин приехал сам хозяин! Ему, наверное, кто-то доложил, что в магазине творится что-то непонятное. А может, просто потянуло... Кто знает? И что вы думаете, происходит? Он видит и влюбляется в нее! Любовь с первого взгляда! Как в кино! И она в него тоже! Будто так и суждено было встретиться! Судьба! Не мог он найти красавицу в Америке, и надо было выписывать из Краснополья! Вы можете в это поверить? Я не верю еще сейчас! Мы все ждем Идочку с победным рассказом и получаем на тарелочке эту историю!
— Мистер Дэвид, мистер Дэвид! — имя это не сходит у нее со рта.
Какой он хороший, какой он умный, какой у него чудесный магазин, и Симочке надо поучиться у него, как надо работать!
Симочка в истерике, Идочка сияет, а все остальные замерли, ожидая, чем это кончится. И вы знаете чем? Свадьбой!
— Моей ноги там не будет! — кричит Симочка. — Я от родной сестры этого не ожидала! Я вытащила ее из Краснополья — и на тебе — получила благодарность! Мама, скажи ей это!
— А что мне всю жизнь заниматься уборками? — говорит Ида. — Со стороны все легко! Идочка всегда веселая, у Идочки нет проблем! А что Идочка ночами плачет, вам не видно. Что моя Анечка хуже всех одевается, а девочке уже шестнадцать лет, вы не видите? А ей тоже хочется быть, как твоим дочкам, Симочка! Мама, скажи ей это!
А что я могу сказать. Мне все дочки одинаковы. Мне жалко Иду. Выпало один раз счастье, так что, она должна его упустить? И мне жалко Симочку, у нее горит бизнес, и вытянула она его на своем горбу! Как сказано в Талмуде: и радость пришла, и радости нет.
Мой Нохэм всегда говорил:
— Если кому-то досталась хорошая лошадь, значит, кому-то плохая!
Дочки молчат, а Сендер, как всегда, смеется:
— Мама, посмотри на картинки из американской жизни.
И я смотрю. Что мне остается делать? У них свой подход к любому делу.
— Белочка, — говорю я старшей, — ты же тоже бизнес держишь. Значит, по американским меркам умная: разбери их! В нашей семье все всегда помогали друг другу, а здесь что? Мои глаза бы этого не видели! И чего я вспомнила про Ичу? Нашла кого вспомнить!
— А что? — говорит Белочка. — Идочке твое воспоминание помогло! А что? Счастье, оно здесь текучее: у одних побыло, к другим перешло! Не вечно Симочке быть самой умной!
— Что ты говоришь? — говорю. — Она же всем вам помогала. Всех вас устроила и так вы ей благодарны?
— Мамочка, это там было спасибо: спасибо партии родной, что солнце грело нас зимой. Кем она меня устроила: маникюршей к своей подружке, и та из меня прислугу сделала?! А мой Игорь в ее магазине стал дворником?! Хорошо, что мы на все плюнули и купили ландромашку! Рвать последние жилы, так хоть на себя. Я ей ничего плохого не желаю, но Идочка не должна упускать свое!
И я ее слушаю и молчу: всех послушать — все правы! Правы, если бы были чужими! А ведь все родные! Моя голова не понимает всего этого! Делайте со мной, что хотите, но я не понимаю. Неужели жизнь так устроена, что нет в ней середины, чтобы всем было хорошо? Вот вы писатель, можете мне объяснить, почему так? И там не понимала, и тут не понимаю. И вы не можете объяснить, и никто, наверное, не может! Забила я вам голову своими заботами, а у вас, как и у всех нас, своих хватает! Вы не обижайтесь на старую женщину: у меня сердце болит от всего этого! Как у нас, у евреев, там, где радость, там и слезы! И что делать? С одной дочкой радуйся, как говорит Сендер, а с другой немножко поплачь!
— А что с тобой, сыночек, делать? — спрашиваю. — Плакать или смеяться?
— Со мной танцевать, — говорит.
* * *
— Але! Это Марат? Это я! Е-е, Рохл! Где я пропадала столько времени? Здесь, дома. Они меня сейчас не выпускают на улицу. Я стала сумасшедшей! Они водили меня к доктору, заплатили ему большие деньги, и он сказал, что я сумасшедшая! Что тут за доктора?! У нас в Краснополье был доктор Пузенков, так это был доктор! Он смотрел на человека и все сразу знал! А здесь доктор смотрит сначала на твой кошелек и потом говорит, что ты больной!
Я вам скажу, мистер Марат, я и вправду сумасшедшая. Почему? Потому что все рассказала детям! Что все? Что ко мне стал приходить Нохэм! Он же сказал, что вернется. И вернулся! И знаете что? Он меня сразу предупредил:
— Рохл, никому не говори, что я приходил! Они из тебя сумасшедшую сделают!
Так оно и вышло.
И знаете, когда он появился? Когда я пришла домой с Идочкиной свадьбы. Я только легла и немножко вздремнула, как вдруг слышу, что кто-то заходит в мою комнату. Думала, что Сендерку не спится, решил с мамой поговорить. У нас бывают такие ночные разговоры. Открываю глаза, а это Нохэм. В той же клетчатой бумазейке, как в тот вечер, когда его забрали. И в тех же галифе, что я ему перешила с шинели, и в сапогах, что пошил ему Иче.
— Рохл, — говорит, — тише! Не шуми! Пусть Сендерка спит! Ему завтра рано вставать на работу.
— Нохэмке, — спрашиваю, — как ты узнал, что я в Америке? И на чем ты приехал?
— Соседка сказала, Каменщикова, что напротив нас жила, — говорит. — Сказала, что вы все в Америку уехали. Ну, я и подался сюда. Сходил в Краснополье на кладбище, всех наших проведал и поехал. На чем, спрашиваешь? На лошади. И знаешь на какой? На моем Орлике.
— А тебе беженца дали? — я, как та дура, спрашиваю. — А если по паролю, то АСИСАЙ не дадут! Сейчас здесь проблема с этим.
— Дали мне вечного беженца, — засмеялся. — Все мы евреи, вечные беженцы. Такова наша доля!
— Беженец — это хорошо, — говорю, — пенсией обеспечен.
— Обеспечен, — смеется.
— А ты знаешь, Нохэмке, я сегодня на свадьбе у Идочки была, — рассказываю.
— Знаю, — говорит, — я все про вас знаю. И на свадьбе я был!
— Но я там тебя не видела, — говорю.
— Так я же ОТТУДА, где все невидимые, — говорит, и на другое разговор переводит. — Расскажи мне, Рохелке, как вы тут жили без меня: я про многое знаю, но только как бы по письмам, а у тебя все сквозь сердце прошло.
И я ему всю ночь рассказывала. Все вспомнила. Ночь, как минута, прошла. А светать начало, встал он с кресла, вынул из-за голенища кнут, он всегда его там носил, и распрощался:
— Пора, — говорит. — Орлика покормить надо! Всю неделю, пока ехали, он ничего не ел!
— Ой, — говорю, — заговорилась я с тобой, а покормить забыла. Я полную сумку со свадьбы принесла: Идочка дала. Сядь, покушай! Мы такое никогда не ели!
— Ты же знаешь, какой я едок, — смеется, — а ТАМ мне на неделю одной халы хватает! Не волнуйся, Рохеле, теперь я близко от тебя! Считай, рядышком. Приду еще! А теперь мне пора, Орлик зовет!
И тут он сказал, чтобы никому я про него не говорила. И ушел.
И что вы думаете? Я тут же побежала к Сендеру и все ему рассказала.
— Только не делай из мамы сумасшедшую, — я его предупредила.
И я вам скажу, он мне говорит, что тоже сегодня видел папу! И описал мне его, как живого: а он же его никогда не видел! У меня от Нохэма не осталось даже фотографии: они в ту ночь все забрали... Разве мог Сендер во сне видеть то, что никогда не видел?!
— Знаешь, мама, — Сендер говорит, — снится мне (он думал, что ему снится), что вошел папа в мою комнату, сел напротив меня и молчит. И слезы у него по щекам бегут...
А потом Сендер повторил слова Нохэма:
— Ты, мама, только никому не говори про это, подумают, с ума сошла.
Но разве я могу дочкам это не рассказать? В тот же день они все знали! И что вы думаете, они мне сказали? Что это мои придумки, и я — сумасшедшая!
Когда я про это рассказала Нохэму, он развел руками:
— Рохеле, я же тебя просил никому не говорить про меня, но птичка вылетела из гнезда, теперь ее назад не вернуть. Ничего, Рохеле, старые родители всегда для детей немножко сумасшедшие. Сказала — сделала, но больше никому не говори...
И вы думаете, я так поступила? Нет, конечно. Не хотят дочки слушать, я нашла другого слушателя: соседку с нашего дома! Она из Москвы приехала. Интеллигентная женщина. Какой-то профессор! Она меня выслушала, кивала головой. А потом все Поле рассказала:
— Ваша мама — сумасшедшая. Ее нельзя выпускать на улицу!
И меня замкнули. Теперь я весь день сижу дома. Нет, не с Сендером я теперь живу, а живу у Полечки. Сендер все-таки ушел к своей Галочке! Как живет? Не знаю. Он же только шутит, правды от него не узнать. Хотел меня с собой взять, но не лежит у меня душа к этой Галочке... Как говорили у нас в Краснополье: бодливая коровка все равно боднет! Нохэм, конечно, говорит другое:
— Ничего, Рохул, битая лошадка иногда лучше таратайку везет, чем небитая. А детям отец нужен. И Коленьке, и новой душе, что на свет просится...
Нохэм, как всегда, всех пожалеет, всех простит, а я не могу... Пусть будет все хорошо, но я не могу на это каждый день смотреть...
А Идочка с Дэвидом уехали в свадебное путешествие в Европу, на полгода. И Анечку с собой взяли... И тогда меня Полечка замкнула. А теперь они говорят, что меня, вообще, опасно одну дома оставлять:
— Она может забыть выключить газ! Может устроить пожар! Она все может!
И все из-за того, что у нас в ванной потек кран и я затопила соседей. А что я могла сделать? Вижу — течет кран, а что делать, не знаю. Я бы побежала к суперу, но они же меня замкнули! Звоню детям — никого нет дома! А воду я сама остановить не могу... Полечке пришлось платить деньги соседям за ремонт квартиры, а меня решили отправить в дряхлу. Здесь это по-другому называется. Но это все одинаково!
— Мамочка, там за тобой будет уход! Там живут даже миллионерши! Мы это делаем ради тебя! Тебя же нельзя оставлять одну: не дай Бог, что может случиться! А быть с тобой некому, мы все работаем! Пожалей нас, мы не можем спокойно работать: весь день думаем о тебе!
Их послушать — они правы: кому надо сумасшедшая мама!
— Нохэмка, — я его прошу, — я хочу исчезнуть, как ты! День поплачут, два поплачут и успокоятся! Зато сразу сниму с них все заботы!
И вы знаете, мистер Баскин, он мне обещал.
О, уже идет моя Полечка. Вставила ключик в дверь. Извините, я ложу трубку. В другой раз договорим. Иначе будет маленький скандальчик: мама, не надоедай своими разговорами чужим людям! А вы разве мне чужой?
* * *
— Алло! Это мистер Баскин? Здравствуйте. Это вас беспокоит дочка Рахили из Краснополья. Вы случайно не знаете, куда она могла уйти из дома? И как она открыла замкнутую дверь? Мы ее ищем уже неделю! Да, обращались в полицию. Но таких, говорят, в Нью-Йорке сотни... Случайно нашли в ее бумагах ваш телефон и вот звоним. Так вы не знаете? Думаете, что она ИСЧЕЗЛА?! Как папа?! ... Извините! Я так и думала, что вы не знаете... Гуд бай!
1 Прошлую жизнь вспоминаю,
Ласково перебирая по дням (белорусск.).
|
