|
Об авторе | Алексей Жихаревич родился в 1978 году в Ленинграде. Окончил философский факультет СПбГУ, кандидат философских наук. Работает программистом. Живет в Пскове. Учился на курсах литературного мастерства в CWS. Проза публиковалась в журнале «Пашня».
Алексей Жихаревич
В бродящей бедности и воле
Из книги Ж.Х. Ревич «Сказки пушкинских горцев»
«Водители транспортных средств организаций
федеральной почтовой связи <…>
могут включать проблесковый маячок
бело-лунного цвета и специальный звуковой сигнал только
при нападениях на указанные транспортные средства.
Проблесковый маячок бело-лунного цвета не дает
преимущества в движении и служит для привлечения
внимания сотрудников полиции и иных лиц».
ПДД РФ, 3.6
Обшарпанная синяя «буханка», украшенная надписью «Почта России», двуглавым орлом и белой мигалкой на крыше, свернула с шоссе Петербург — Киев на проселок и почти сразу остановилась. Из кабины выпрыгнул Анатолий Андреев, известный также в окрестных деревнях под прозвищем композитор, захлопнул дверь, почесал ус цвета молодого вирджинского табака и потянулся.
На Пушкиногорский район спустился вечер, воздух был по-весеннему прозрачен, солнце подсвечивало разбросанные по небу клочья облаков нежно-желтым, делая мир похожим на Сикстинскую капеллу, и на этом фоне бревенчатый, крытый толем дом, у которого остановился композитор, казался черным, неопрятным, нелепым. Окна были тщательно задрапированы изнутри, но в одном месте покрывало чуть сдвинулось, открывая полоску света. Слышно было, как в доме играет радио: страстно вибрирующий голос выводил про мохнатый шмель и душистый хмель.
Обойдя дом, Анатолий прошел мимо припаркованной на лужке «девятки» цвета «авантюрин» и оказался у дощатой пристройки, называемой в этих местах «святелка». Композитор постучал и, не услышав ответа, вошел. Посреди небольшой, оклеенной некогда веселенькими обоями комнаты стояла самодельная кровать, на которой лежал коротковатого роста человек в спортивном костюме. Лоб его под ежиком бурых волос был изрядно поцарапан, а выразительные черные глаза украшены парой не менее выразительных фингалов.
— Дай, думаю, заверну по дороге — а ты все лежишь, Миша? — спросил композитор.
Миша равнодушно посмотрел на него и отвернулся.
— А я б на твоем месте танцевал. Танго — умеешь? Или гопака. — Композитор достал из кармана пиджака конверт и помахал им в воздухе.
— Та ты шо!... — Миша вскочил. — Толик, ты ж моя радость, та я ж тебе, — он исполнил несколько незамысловатых па, выхватил из рук композитора письмо и кинулся к окну, где было посветлее.
— Кто это тебя так? — спросил Анатолий, пока Миша разрывал конверт.
— Та на работе… Примелькались мы. Зинке тоже прилетело, — Миша принялся читать.
— Сильно? — встревожился Анатолий.
— Та не, так, меня больше… Переезжать будем завтра, бабуля сказала.
— Валил бы ты от них.
— Так паспорт же, — не отрываясь от письма, пробормотал Миша. — Толян, не начинай ты заново.
— Ладно, схожу туда… царское семейство попроведаю, — вздохнул композитор. — Хорошие новости хоть?
Миша поднял на него глаза и улыбнулся:
— Хорошие, Толян! — сказал он серьезно. — Может, я и это. Только ты, слышь… — он поднес палец к губам. Анатолий понимающе кивнул и вышел.
* * *
Свисавшая с потолка лампочка освещала не очень чистую комнату, центр которой занимал уставленный разнообразной посудой стол. Часть комнаты была отгорожена занавеской, оттуда выглядывал бок русской печки, по углам лежали кучи какого-то тряпья, на полу у стены играл с кошкой чумазый мальчик. За столом сидели двое темноволосых мужчин, похожих друг на друга до такой степени, что, если бы не одежда, их невозможно было бы различить.
— Здорово, эукариоты! — гаркнул композитор, обозревая комнату. — А где бабуля?
— Я за нее! — из-за занавески, постукивая длинной палкой, проворно выбралась согнутая старушка, одетая в черное, с черной же косынкой на седых с рыжиной волосах. Старушку эту — бабу Тоню — в деревне прозвали Царица, то ли из-за палки, имевшей несомненное сходство с посохом из фильма «Иван Васильевич меняет профессию», то ли из-за поистине самовластной твердости, с которой она управляла своим немалым семейством.
У стола сидели ее сыновья, хоть и не близнецы, но очень похожие друг на друга — высокие, смуглые, кудрявые — которых за глаза звали просто «Ромы»: один был Роман, а другой Ромэн, один был женат, а другой холост. Кроме Риммы, жены одного из Ром, и их сына Русланчика под твердой рукой Царицы жили еще Зина, молодая девушка, приходившаяся ей не то внучатой племянницей, не то троюродной внучкой, и Мишка, бывший в этом семействе кем-то вроде привилегированного раба. Мишка был беженец откуда-то с юга, потерявший документы при таинственных обстоятельствах: он утверждал, что их взяла у него баба Тоня, чтобы что-то там отксерить, да так и не вернула, а старуха, напротив, твердила, что, мол, и слова такого не знает, что он сам-де обронил где-то паспорт по пьянке. Учитывая физическое превосходство старухиных сыновей, Мишкины аргументы особой силы не имели.
Царицыно семейство появилось в этих местах пару лет назад; заняв пустующий дом в Терехове, они перебивались мелкими нелегальными промыслами: Ромы на опочецком рынке продавали заезжим белорусам дутые золотые биткойны и подобную дребедень, Римма с Русланчиком попрошайничали или дурили головы пассажирам на автовокзале, а Зина с Мишкой обычно разыгрывали историю с беременной — прикрепив под платье подушку, Зина, плачущая, вся в синяках, голосовала на трассе и просила увезти ее подальше от злого мужа, а потом доброго самаритянина догонял на «девятке» суровый брат Мишка, и тут уж все могло повернуться самым непредсказуемым образом, но на бензин обычно хватало, и кое-что им оставалось сверху. Анатолий, устроившийся в тот год почтальоном, познакомился с ними благодаря Мишке, который писал письма во все инстанции, стремясь вернуть утраченную с паспортом свободу передвижения.
— А, Толька! — баба Тоня говорила со странным восточным акцентом, так что «Толька» прозвучало как «Толеко». — Заходи, садись, покушай чем бог послал! — перехватив палку, она ловко вытащила из-под стола стул и улыбнулась, показав крупные золотые зубы. — Римка! — крикнула она. Из-за занавески, шурша длинной цветастой юбкой, вышла Римма и принялась передвигать что-то, выискивая приличествующий гостю прибор. Бог послал сегодня на стол большое ведро куриных крыльев из KFC и несколько пакетов картошки фри, а также бутылку чуть мутноватой жидкости, в которой наметанный глаз композитора сразу определил «табуретовку» из соседнего поселка, напиток суровый, но справедливый. Занавеска снова колыхнулась, оттуда выскользнула молодая девушка в длинном платье с кружевными вставками, мимолетно улыбнулась Анатолию и выскочила наружу.
— У, Зинка, какое платье надела, все в говнах… — бросила вслед старуха. — Куда наряжается, не пойму.
— Чо, как дела-то? — вежливо спросил Анатолий.
Баба Тоня, кряхтя, уселась за стол и махнула рукой:
— Как тебе сказать. Не особо. Мальчишек с рынка гоняют, Мишку с Зинкой помяли… Вон Русланчик только молодец, рубашку ему подарили, смотри, военную!
Русланчик, приговаривая: «Мурочка, учимся лазать», — сосредоточенно закреплял на обоях кошку. На нем действительно была защитного цвета рубашка с большими звездами на плечах.
— Надо же, такой маленький — а уже майор, — хмыкнул композитор. — Уезжаете, значит…
— Выпьешь? — спросил один из Ром, поднимая бутылку.
— Не-не, — Анатолий выставил вперед ладонь, словно трезвенник на советском плакате, — за рулем я, и завтра это. Пенсии мне возить.
Ромы пожали плечами, чокнулись и выпили молча, безыдейно. Римма подвинула композитору бумажную тарелку с парой кусков курицы и горстью картошки. Анатолий пошарил взглядом по столу в поисках вилки и, не найдя ничего подходящего, взял картошку рукой и принялся жевать.
— Ты это… как Пушкин, — захихикала баба Тоня.
— Ты и Пушкина видывала? — изумился Анатолий.
— Видывала или не видывала, — хмыкнула старуха, — а было с ним такое. Пригласил его барин один на обед. С Новоржевского района. Ну, приехал он, сели за стол. Всем наклали, он смотрит, Пушкин-то, а ему вилки и не положен. Всем есть, а ему — нет. Ну, он не растерялся, взял да и выложил на стол…
— Что выложил? — не понял композитор.
— Что-что… — передразнила старуха. — Выложил и говорит: «Какова говядина, такова и вилка!», — она закудахтала от смеха. Братья — наверняка, впрочем, слышавшие эту историю и раньше — тоже заржали.
— Так ты к чему это? — спросил Анатолий.
— Дак я к чему. Каждому, значит, надо жить по своей природе. Мы вот живем себе, как птички, нынче тут, а завтра там. Как это… «в бродящей бедности и воле» — кто сказал?
— Пушкин?! — угадал композитор.
— Пушкин, — подтвердила старуха. — Ты вроде парень умный, а живешь все в заботах, на работу ходишь, почтальона из себя строишь. Зачем? Только волей своей торгуешь.
— Да я ж временно почтальон, — попытался возразить Анатолий, но баба Тоня, не слушая его, продолжала:
— Человек по природе какой? — она принялась загибать пальцы. — Добрый, веселый, беспечный, вольный. А что надо для воли-то? Сердце свое, — баба Тоня положила руку на грудь, — сердце слушать надо! Я вижу, ты малец добрый. Послушай сердце свое, — она положила ладонь на грудь Анатолию, — оно тебе скажет: иди на волю!
— На волю, — покивал композитор, переложив старухину руку с правой половины груди на левую, — украл, выпил — в тюрьму. Романтика…
— Мы, Толька, не крадем, люди сами нам отдают! — рассердилась старуха. — Напридумали себе глупостей и живут по ним. Сами свои рабы. Вот земля — она от начала чья? Ничья! Что на ней растет — чье? Всех! А кто первый сказал «мое» и загородку поставил — дурак! Раньше у него ничего не было — и взять с него нечего. А теперь? Ты не огород свой, ты волю свою загораживаешь!
— Да у меня и огорода нет, — Анатолий почесал в затылке. — Так-то да, если с такой стороны смотреть…
— А ты посмотри, — усмехнулась баба Тоня. — С такой посмотри, с другой. И сердце послушай. Я ж вижу, ты к Зинке неровно дышишь. Поехали с нами — глядишь, и получится чего.
— А где Зина-то? — спросил композитор.
— Да кто ее знает, гуляет. Может, Мишке поесть понесла.
* * *
Анатолий вышел на улицу, сунул руки в карманы и распахнул полы пиджака, впуская прохладный вечерний воздух. Из дома трещало что-то радио, от далеких машин гудела, чуть позванивая, дорога. На траву выпала роса, солнце уже почти село, и купол неба, алый по краям, вверху стал синим и одновременно золотым.
Из-за угла, от святелки, показалась Зина. Не замечая композитора, она мелкими шажками кружилась по траве, длинная юбка то раздувалась колоколом, то опадала, летели по воздуху волнистые черные волосы. Анатолий залюбовался ее смуглым лицом, так и светившимся радостью, ее юной фигурой, к которой шла даже подушка под платьем, округлявшая живот, придавая ей какую-то нежную зрелость. Зина двигалась в ей одной слышном ритме, энергичном, четком, но в то же время свободном. «Скобарсита», — чуть слышно пробормотал композитор, но Зина все равно услышала его, обернулась и двинулась к нему, и, глядя на девушку, идущую навстречу по влажной от росы траве, Анатолий почувствовал себя совершенно счастливым, как будто он знал, что впереди его ждут долгие годы беззаботной вольной жизни под этим юным сине-золотым небом.
— Привет, — улыбнулась Зина.
— Ух какая ты… Зинфира! — восхищенно вздохнул Анатолий. «Я сняла наушники, слушала ветер», — донеслось из дома радио.
— Вот под эту песню я покурю! — Зина присела на корточки, композитор сел рядом с ней, достал сигареты. «Нам остаются последние сутки», — пело радио.
— У тебя что? — спросила Зина.
— «Слепота», — прочитал с пачки Анатолий.
— Не, я лучше свою, у меня «Импотенция», — Зина выудила откуда-то из-под юбки тонкую сигарету, Анатолий чиркнул спичкой. Покачиваясь на корточках, Зина с третьего раза попала в огонек и затянулась — на скуле высветился синяк. Казалось, что она слегка пьяна. Анатолий прикурил и выкинул спичку, уже обжигавшую пальцы.
— Знаешь, почему третий от одной спички не прикуривает? — спросил он. — Это с англо-бурской войны, в Африке. Буры — они были меткие, типа как снайперы. Вот сидят томми в окопе, курить охота. Спичку зажгли — он их заметил, второй подкурил — он прицелился, а третий — все, готов.
«И значит мы умрем!» — вопило радио. Зина внимательно посмотрела на композитора.
— Странный ты, Толеко, — сказала она, подражая бабушкиному выговору. — Хороший, но странный. Вечно ты… Буры какие-то. Какие нафиг буры? Буры, блин.
— Ты подушку-то вынь, — Анатолий показал сигаретой на округлый Зинин живот.
— Да долго… привязывать, отвязывать… я привыкла уже, — засмеялась она. — Как родная сидит! — она погладила себя по животу. — Выну… завтра. Все равно уезжаем уже.
— Бабуля вон… с вами зовет, — Анатолий мотнул головой в сторону дома.
— А ты что?
— Да я что, — Анатолий пожал плечами, потом смело поднял взгляд на Зину: — А ты-то что?
— А что? — прищурилась она.
— Ну, как что, — смешался композитор, — сама знаешь, что.
— А-а-а, — протянула Зина, выпуская дым в Анатолия, — во-о-н что…
— Ну, а что? — вызывающе спросил Анатолий.
— Не знаю, что. Знаешь, как в сказке говорится: «Сделай мне не знаю что». Вот сделай, Толеко, — и буду твоя подруга! Музыку мне напиши. Такую, чтоб, знаешь… не знаю. Не такую, — она ткнула в сторону дома, — не однообразную, как у этих… у рабов, — Зина выкинула окурок и встала, придерживая руками живот. — Ты ж композитор, — она улыбнулась, провела рукой по волосам сидящего Анатолия и, чуть покачиваясь, ушла в дом.
— Музыку, — вздохнул Анатолий. Радио смолкло, стало совсем тихо, только где-то вдалеке слышался тихий рокот удаляющейся по шоссе машины. В роще закуковала кукушка, композитор взялся считать, но, сбившись в районе пятидесяти двух, встал, отряхнулся и направился к своей «буханке», тихонько напевая под нос, по-прежнему полный счастливым ожиданием будущего.
* * *
Снилось ему, что они идут рука об руку с Зиной по юным зеленым холмам, беспечные, как гайдновские крестьяне, поющие гимн весне. С этим чувством подступающего счастья он и проснулся на следующее утро. День выдался ведреный, солнечный, шоссе сверкало и пело под колесами «буханки». Зина уже стояла у дороги, сложив руки на живот, как настоящая беременная; Композитор помахал ей из окна, она улыбнулась и махнула в ответ — проезжай, мол, работаю. Анатолий весело посигналил и поехал дальше, так и оставив окно открытым, чтобы лучше чувствовать дуновение ветра свободы. Через пару километров он увидел на обочине «девятку» цвета «авантюрин». Из машины выскочил Мишка и поднял руку. Анатолий притормозил и вышел к нему.
— А ты все стоишь, Миша?
Мишка действительно стоял, засунув руки в карманы, но весь при этом как-то колыхался, как пружина, если ее задеть, переминался с ноги на ногу, шурша грязноватыми кедами по мелким камушкам на обочине.
— Слышь, Толян, ты это, — начал было он, но замолчал.
— Чего? — лучезарно улыбнулся композитор.
— Работаешь сегодня?
— Не, не буду, — ответил Анатолий. — Увольняюсь я. От слова «воля».
— Не будешь? — Мишка тоже заулыбался.
— Не буду.
— Ну и ладно, ты это… правильно. Молодец, Толян.
— Ты чего сказать-то хотел?
— Та не, ничего. Так просто.
— Ну, давай, — Анатолий пожал Мишке руку и пошел обратно бодрой пружинящей походкой — казалось, сама земля весело подталкивает его пятки. Проходя мимо «девятки», он увидел на заднем сиденье предмет, который показался ему знакомым — и ноги его стали вязнуть, как будто гравий засасывал их все глубже. Это была подушка с пришитыми к ней ремешками.
* * *
Свернув с шоссе, композиторская «буханка» остановилась под высокими тополями у белого кирпичного домика с табличкой «Почта России». Внутри пахло свежей краской, сургучом и пылью. За стойкой, между сейфом и высокой круглой печкой, рядом с витриной со всяческим мелким товаром, который продают теперь на почте, сидела Анна Филипповна, завотделением, и что-то настукивала на компьютере, глядя в монитор через очки и изредка приподнимая их, чтобы убедиться, что жмет на нужную клавишу.
— Здравствуй, Филипповна! — не без некоторого трагического пафоса в голосе вступил в беседу Анатолий.
— Ну, привет, — не отрываясь от своего дела ответила Филипповна.
— Нарядная ты сегодня. Праздник, что ли? Или тебе рассказали уже?
Анна Филипповна оглядела из-под очков свою белую вязаную кофточку, стряхнула с груди невидимую пылинку и вернулась к экрану:
— Обычная. Чего рассказали?
— Здравствуй и прощай, Филипповна, как говорится! — пафос в голосе Анатолия усилился до надрыва. — Увольняюсь я. Демобилизуюсь. Машину отгоню в район, и заявление напишу.
— Ты серьезно, что ли? — Анна Филипповна отвлеклась от компьютера и внимательно взглянула на композитора, сперва через очки, потом поверх. Тот покивал.
— Ну ты даешь, Толя. Как же я без тебя?
— Ничего, найдется кто-нибудь, какие наши годы! — утешил ее композитор.
— Что ж ты делать будешь?
Анатолий просунулся в окошечко на стойке, насколько мог, таинственно оглядываясь по сторонам и делая приглашающие жесты рукой, и когда Анна Филипповна наклонилась поближе, громким шепотом сообщил:
— Музыку писать буду!
— Тьфу. Вот ты всегда, — Филипповна махнула рукой и отодвинулась подальше. — Ты с этими, что ли, связался? — кивнула она в сторону окна. Проследив ее взгляд, композитор увидел на скамеечке под тополем обоих Ром. — Уселись, поганики. Толя, ты ж умный парень, не будет с ними ничего доброго.
— Не учи ученого, Филипповна! — бодро ответил композитор.
— Да и правда, что это я. Жизнь тебя научит. Ох-хо-хо, задал ты мне задачу. Значит, и пенсии не повезешь?
Анатолий помотал головой.
— Ладно, бог с тобой, делай, что хочешь, — вздохнула Филипповна. — Гуляй, Толя, пока молодой.
Композитор вытянулся во фрунт, отдал честь, развернулся и зашагал к двери.
— Ой, Толя. Ты ж в район собрался. Не в службу, а в дружбу, захвати билеты, верни им. Они перепутали, наверно, целую коробку лотереи прислали, куда мне столько.
Анна Филипповна пошарила под столом и выставила на стойку большую картонную коробку, перемотанную скотчем. Держа ее в руках, Анатолий задом протиснулся в дверь, придержал ее ногой, чтобы не хлопнула, и спустился с крыльца. Завидев его, Ромы встали и подошли к машине. Смуглые, в клетчатых рубахах, с золотыми цепями на шеях, они обступили композитора, словно целая толпа — один стал спереди, а другой зашел сзади.
— Здорово, многоклеточные! — сказал Анатолий.
— Шутишь все? — мрачно спросил тот, что был сзади.
— Шучу! — обернувшись к нему, заверил Анатолий. — Вы чего тут?
— Да это… в магазин ходили, — ответил тот, что стоял у машины. Анатолий снова повернулся:
— Что купили?
— Хлеба, — ответ снова прозвучал сзади.
— А где хлеб-то? — в этот раз Анатолий поворачиваться не стал.
— Съели, — сказал передний. — Давай подержу. — Он забрал у композитора коробку.
Анатолий почувствовал, что сзади в ребра ему уперся какой-то колюще-режущий предмет.
— Чш-чш-чш… Ты садись в машину-то, — сказал над его ухом голос заднего Ромы. — Подвезешь нас.
* * *
Один брат, с коробкой, устроился сразу за Андреевым, придерживая его за плечо. Другой влез на переднее сиденье, молча прохлопал Анатолия по карманам, вытащил паспорт, сунул к себе и мотнул головой: «Поехали».
Стоило им вывернуть на трассу, как сзади крякнула сирена — рука на плече Анатолия сжалась — помигивая синим и красным, их обогнала полицейская «Газель» и ушла вперед. Задний Рома цыкнул зубом и ослабил хватку.
— Во пацаны прикололись, — хмыкнул передний, — не бросают они.
Композитор не сразу понял, о чем он, потом увидел на задней дверце удаляющейся «Газели» наклейку, гласившую: «#НЕБРОСАЕМ».
— Ну правильно, — ответил Рома сзади, — они не бросают, они кидают. Щас и кинут.
— В смысле? — переспросил Анатолий. — Куда они?
— А к Мишке, — подмигнул ему передний из Ром — их бабуля вызвала.
— Зачем? — уточнил Анатолий, хотя и так догадывался, зачем.
— А зачем нам Мишка? Хватит, наработался. Ты теперь вместо него будешь.
— Скрипач не нужен, родной, — подтвердил задний Рома.
— А Зина? Она ж на попутку села, наверно?
— Ничего, пешком дойдет, не маленькая.
— А как же это… «своих не бросаем»?
— Да какой он свой, — улыбнулся передний Рома. — Вот ты — другое дело: нормальный, свой пацан. Почту на пенсии кинул, красавчик.
Анатолий промычал что-то неопределенное и замолчал.
Вскоре снова показалось мерцание проблескового маячка. Впереди стояла «Газель» с наклейкой, прижав к обочине «девятку» цвета «авантюрин». Композитор стал притормаживать.
— Едь давай, — грозно сказал Рома, сидящий рядом.
— Так мигалка же, — возразил Анатолий.
— Едь! — в бок ему снова уперлось острие.
— А ладно, мы ж почта, — улыбнулся композитор. — Спецтранспорт! — он щелкнул рычажком на приборной панели. Сверкая бело-лунной мигалкой на крыше, «буханка» пронеслась мимо полицейских и Мишки и скрылась за горкой.
* * *
Баба Тоня перевернула коробку. На стол посыпались увесистые пачки.
— Что ты будешь делать! — махнула она рукой. — Сразу посмотреть не могли? Фантики какие-то.
— Так это ж билеты, — вклинился композитор. — Лотерея.
— Какая лотерея? — не поняла старуха.
— Мгновенная. Целая коробка же — обязательно есть выигрышный. Стирай да смотри.
Баба Тоня уставилась на него подозрительно. Чувствуя, как по спине бежит холодок, Анатолий разорвал пачку, вытащил билет, потер защитный слой:
— Во, сто рублей! — облегченно выдохнул он.
* * *
Стало неожиданно тихо. Старуха скребла билеты заскорузлым ногтем большого пальца, Римма чиркала пластиковой вилкой, Русланчик, шмыгая через раз носом, тер по своим монеткой. Ромы, усевшись за столом, работали ножами, издававшими более низкие, рычащие звуки, один в первую долю, другой во вторую. Глаза у всех горели азартом, шуршали новые билеты, с тихим шелестом падали на пол безвыигрышные. Прислонившись к стене, композитор почувствовал себя так же, как слушатель в середине симфонии Моцарта, когда начинается новая часть, и ты вроде бы уже слышишь мелодию, но еще не понимаешь, в каком она размере, не ощущаешь вполне, как она устроена ритмически. На грани слышимости раздалась полицейская сирена, постепенно приближаясь, и вместе с ней разрозненные звуки сложились для Анатолия в новую, неслыханную прежде музыку. Закрыв глаза, он принялся постукивать пальцами, всем телом ощущая биение этого нового ритма, энергичного, четкого, но в то же время — свободного.
|
