Об авторе | Светлана Румянцева родилась в Ярославле, до 2015 года жила в Москве, в настоящее время живет в США, г. Вашингтон. Окончила факультет международных экономических отношений Финансового университета, работает в сфере международных финансов. Выпускница литературных мастерских Creative Writing School (курсы Елены Холмогоровой, Марины Вишневецкой, Марины Степновой, Майи Кучерской). Рассказы печатались в сборнике «Ризома. Фантазии» (Пальмира, 2024) и в журнале «Пашня».

Светлана Румянцева

Чертово колесо

рассказ

Микровтобус очертил по площади, присыпанной свежим снегом, правильный круг и остановился возле постройки, которая, видимо, служила автостанцией. Дверь автобуса, перечеркнутая желтой полосой с надписью «ритуальные услуги», распахнулась, и из нее на снег выпрыгнул человек. Он рысью подбежал к багажнику и рывком открыл его.

— Приехали!

Жека, согнувшись, вылез из багажника и огляделся.

Площадь походила на плохую фотографию из Яндекс-карт: искаженная растянутая перспектива слегка подрагивала и отчего-то казалась знакомой. «Значит, пили вчера», — догадался Жека. Впрочем, такое случалось с ним и на трезвую голову, во время долгих гастролей, когда названия городов проносятся перед глазами, как будто видишь их из окна электрички, а площади, что вокзальные, что театральные, сминаются в один бесформенный снежный ком, и всякое новое место начинает походить на предыдущее.

Из глубины площади, где светились вертикальные окна длинного двухэтажного здания, были слышны детские голоса. Подойдя поближе, Жека разглядел кучу грязноватого снега, похоже, его недавно убрали с проезжей части и свалили сюда. Стайка мальчишек затаскивала наверх гигантский черный бублик — резиновую камеру от колеса, возле горки под фонарем стояли две закутанные в шарфы женщины. Заметив Жеку, они уставились на него, пытаясь определить, местный или нет, но быстро потеряли интерес и возобновили негромкий разговор.

Жека еще не был настолько известен, чтобы его узнавали на улицах, хотя в кругах независимых театров его имя многие слыхали, а одна провинциальная газета написала о нем «харизматичный, физически выразительный». Поэтому нельзя было исключать, что момент, когда случайный прохожий вдруг окликнет его — «это вы, Евгений Белкин?» — рано или поздно наступит. Да что там, как любой актер, Жека втайне ждал этого момента, тем более что внешность у него и правда была запоминающаяся — редкая генетическая поломка начисто лишила Жеку всякой растительности на лице и теле, с детства он был совершенно лыс, не имел ни бровей, ни ресниц.

Жека обошел снежную кучу и направился к источнику света. Левое крыло здания было украшено полустертым мозаичным панно: мужчина и женщина с крепкими как у хоккеистов ногами держат на руках ребенка, ребенок тянет руки к далекой звезде. На правом крыле, как бы для эстетического равновесия, красовался заслонявший весь первый этаж плакат: трое мужчин в танкистских касках улыбаются на фоне звезды, той же самой, только уже сошедшей с неба на землю.

Средняя часть здания представляла собой крытую галерею, ее поддерживали три внушительные колонны, перемотанные наискосок чем-то вроде бинта. На стене, сохранившей следы краски бирюзового цвета с проступающими историческими слоями розовой и желтой, а местами обнаженной до бетона, была растянута ярко-красная тряпица. Надпись на тряпице гласила: «С праздником, жители земли!»

Жека попытался вспомнить, какой такой праздник могли отмечать в эту пору жители земли — день всех влюбленных или день защитника отечества, но когда он сделал еще шаг, из-за перебинтованной колонны выплыл край транспаранта: «С праздником, жители земли Успенской!»

Не было никакого оправдания тому, что даже после многих лет отсутствия он не узнал центральной площади родного города, а точнее говоря, поселка городского типа Успенское-Хованское, сокращенно ПГТ У-Х. «Значит, много пили, — подумал Жека, и в горле у него защемило, — водку, а может, и чего похуже». Он уже давно говорил себе, что надо бы бросить пить, разобраться в жизни, навестить мать, но вряд ли решился бы, не пребывай он в момент решения в измененном состоянии сознания. Оттого, наверное, и не понял сразу, куда попал, хотя мало что здесь изменилось, теперь это было очевидно: та же площадь, тот же сельский клуб — сердце культурной жизни, та же подкрашенная серебрянкой голова Ленина глядит в противоположную от клуба сторону, дабы не видеть творящихся там непотребств, теми же косыми лучами расходятся от площади главные улицы — на восток Красная, на запад Революционная.

Хуже всего было то, что измененное состояние сознания как будто и не вполне еще отпустило. Ясно, что пили, и много, но с кем? Кто придумал отправить его сюда? Можно было предположить, что пили на Щелчке, там же его запихнули в автобус до Шуи, а оттуда он привычно добрался на попутке, но все это потонуло в непроглядном мраке полнейшего беспамятства. «Повезло еще, что не ограбили», — подумал Жека и пощупал в кармане кошелек. С пьянством, конечно, пора завязывать, не дай Бог, замкнет на сцене — выкручивайся тогда, выдумывай реплики из головы. В голове, кстати говоря, шумело так, что Жека никак не мог сообразить, в какую сторону идти. Ладно, решил он, как-нибудь, как говорится, куда кривая выведет, а куда бы она ни вывела, заявляться с пустыми руками было нехорошо.

Мать в ленивой ленте сообщений, состоящей главным образом из открыток и стикеров и лишь изредка прерываемой короткими фразами, писала, что на Красной открылись и «Пятерочка», и «Магнит», но ноги сами понесли Жеку к приземистому деревянному домику на дальнем краю площади, где раньше дядя Гаджи держал продуктовую лавку. Сам Гаджи с семьей жил там же, и по ночам это было единственное место, где разгулявшейся молодежи продавали курево и выпивку.

К Жекиной радости, магазин дяди Гаджи по-прежнему работал. Внутри покупателей не было, не считая старика в пальто, застывшего с неестественно прямой спиной и выражением кроткой печали на лице напротив полок с алкогольными напитками. Взглянув на него, Жека подумал, что посетители вино-водочных отделов всегда самые серьезные и рачительные. На секунду ему почудилось, что это Борис Матвеич, руководитель танцевального кружка, где Жека все детство отплясывал то со стульями, то с саблями, в результате чего и попал сначала в институт культуры на хореографическое, а потом закрутилось — Москва, актерские курсы, репетиции, фестивали... Мать ныла «Женя, когда семью-то?», он отмахивался, у актера семья — зрители и труппа.

— А что, кагора нет? — спросил старик, изучая расставленный на полках ассортимент.

— Не берут, — не поднимая глаз от сканворда, ответила продавщица.

«Странно, вроде как мать писала, Борис Матвеич умер давно», — начал припоминать Жека. Старик тем временем продолжил допрос:

— Что, и в праздники не берут?

Продавщица, миловидная восточная девушка, нехотя отложила газету.

— В праздники только белое берут.

«Уж не дочка ли это дяди Гаджи, или опять показалось?» — подумал Жека. Звали ее как-то по-дурацки, то ли Набесат, то ли Написат, но дразнить было нельзя, потому что по ночам именно она, а не дядя Гаджи, принимала у запоздалых покупателей мятые стольники и выносила из предбанника бутылки. Но сколько ни всматривался Жека в ее лицо, никак не мог разглядеть той глазастой худой девчонки.

— Хлеб ведь берут? — не отставал старик.

Девушка вздохнула и терпеливо подтвердила:

— Хлеб берут.

— Сколько раз тебе повторять, не белое, а водка, — услышал за спиной Жека, — «Беленькая Люкс» есть?

Жека резко обернулся. Позади него, растопырив сизые пальцы, стоял рослый детина в камуфляже.

— Явился — не запылился! Ты че, своих не узнаешь? — гаркнул камуфляжный и хлопнул Жеку по плечу. — Давненько!

Жека сглотнул, камуфляжный прищурился.

— Ты че такой малахольный, а? Нет бы сказал: «здорово, Эдик, братан!»

Жеку как молнией пронзило — в жизни он встречал только одного Эдика. Камуфляжный стянул с головы вязаную шапку и взъерошил пятерней волосы — тугие бараньи завитки, за которые Эдику в детстве доставалось не меньше, чем Жеке за его лысую башку. Не то чтоб они крепко дружили, так, ходили к Борис Матвеичу на танцевальный, да еще их матери вместе работали в доме быта, шили хозяйкам ситцевые халаты, мужикам фуфайки, детям костюмы снежинок и зайцев. Сблизил их с Эдиком один случай: после концерта в соседнем райцентре местные раздухарились, стали раскачивать автобус, орали «Лысого и пуделя оставьте!». На Борис Матвеича было страшно смотреть — у пацанов-то синяки заживут, а вот машина поселковой администрации, случись чего — голову снимут. Что сделаешь, вышли вдвоем против восьмерых. После этого Эдик танцы забросил, занялся вольной борьбой, стал побеждать в районных соревнованиях. «Как дурак, так Эдуард!» — бубнила про него классная, выставляя в журнал оценки, хотя дураком Эдик не был, просто увлекающаяся натура — ни о чем, кроме тренировок, думать больше не мог.

— Ну что, айда ко мне?

— Да я к матери...

— На ночь глядя? — Эдик недоверчиво глянул на Жеку. — Долго топать, да и темно уже. Пошли ко мне, только помедленней. Видишь?

Жека посмотрел на пол, куда указывал Эдик. Внизу на правой ноге было что-то намотано и всунуто в кроссовку с отрезанным верхом.

— Стопу оторвало. Частично.

Пока шли через заметенную снегом площадь и Жека подстраивался под новую Эдикову походку, он краем глаза успел заметить, что мамаши с детьми уже ушли, а резиновая камера огромным черным кольцом лежала на самом верху снежной кучи. «Скатиться бы разок», — подумал Жека, но тут же отогнал эту мысль как глупую и несвоевременную.

Дверь открыла женщина, жена, решил Жека. Она как-то тревожно взглянула на них с Эдиком и быстро отвела глаза. Проводила на кухню, бухнула на стол миску с квашеной капустой и вышла.

— Садись, выпьем, — Эдик уселся на табуретку и вытянул ногу в обмотке. — Натер, сука. Тутор никак нормальный не подберу.

— Говорили, надо выше резать, уже бегал бы, — снова войдя на кухню, заговорила жена, обращаясь не то к Жеке, не то к какому-то своему привычному собеседнику. «Наверно, из малолеток. Эдик вечно с малолетками путался, но имени вспомнить не мог», — подумал Жека.

— Ага, прыгал бы... через козла...

— А как Костомаров? А Ник Вуйчич как? — жена взяла ноту октавой выше.

— Никак не подберу тутор, — спокойно повторил Эдик, разливая водку.

Жека выпил. Водка приятно опалила нутро, в голове сразу повеселело. «На старые дрожжи», — подумал Жека.

— С тутором все равно переката нет. Надо было выше резать! — не унималась жена.

— Вот себе и режь.

— А я и режу!

— Че ты там режешь, капусту на закваску?

— А че ты эту капусту жрешь? — взвизгнула жена и вылетела из кухни.

— Ну все, пошло-поехало, — тихо сказал Эдик Жеке и, набрав воздуха, заорал: — Не бойся, много не сожру! Завтра в военкомат! Лучше сдохнуть, чем с тобой...

— Какой военкомат, посмотри на себя! В твоей тупой башке военкомат! — донеслось из-за стены.

В открытую дверь просунул голову пацан лет семи.

— Есть че поесть?

— Вот, будешь? — Эдик подтолкнул пальцем миску с капустой.

— Фу, — скривился пацан, — Советским Союзом пахнет!

— Да откуда тебе-то знать, как он пахнет! — загоготал Эдик. — Я мельче тебя был, когда уже никаких советских союзов не было!

Пацан поспешно убрал голову обратно.

— Сын? — спросил Жека.

— А ведь так он и пах, точняк! — Не глядя на Жеку, усмехнулся Эдик. — Гены!

Они выпили еще по одной, захрустели капустой, и дальше разговор потек как полагается. Жена молча входила и выходила, но Жека уже не смотрел на нее — от водки разморило, и лицо ее превратилось в заблюреную фотку.

— Туалет где у вас? — спросил Жека у Эдика.

— Пошли на улицу, а то Катька опять начнет.

Катька, значит.

Они вышли на крыльцо, спустились по ступенькам, гуськом просеменили по обледенелой отмостке в огород, встали рядом и окропили снег. Под мягкими волнами белого прятались грядки, на кособокой яблоне висела картонная мишень.

— Тренируюсь, — пояснил Эдик.

«Ссы в одно море, не будет горя», — вспомнил Жека детскую поговорку. Вспомнил еще, как пацанами бежали из школы домой, ржали, пихались драными портфелями, курили одну на всех сигарету. Потом кто-нибудь у Базарного пруда начинал, и вот уже всем классом крыли друг друга по головам химией, математикой, литературой... А потом вместе ссали в пруд, и происходило чудо примирения. Но если ты ссал не в пруд, а под кудрявую иву на берегу, никто тебя не осуждал.

После колкого вечернего мороза в кухне было жарко и воняло капустой. Жена не показывалась, выпили еще.

— Ты мне, Эдька, по-честному скажи, — совсем разомлев, спросил Жека, — ты врага видел?

Эдик уставился на него мутными маслянистыми глазами.

— Я в двадцатом году санитаром в госпитале работал, — не дожидаясь ответа, продолжил Жека, — боролся с короной. И когда к нам коматозных этих, на аппаратах, привозили, а жмуров увозили, я подумал, что вот я врага не вижу, а он есть. А ты видел?

— Видел, — тихо сказал Эдик и уронил голову на грудь.

Жека не стал его тревожить, сидел молча, изучая ромбы на обоях. Немного погодя вошла жена и, закинув руку Эдика себе на шею, повела его спать. Эдик не сопротивлялся. Из соседней комнаты донеслась короткая перебранка, потом окрик «Эдя, ты нелюдь!», потом Жека различил глухой звук падающего на кровать тела.

Сын Эдика прошмыгнул на кухню, вытащил из холодильника половинку киндер-сюрприза, запихнул целиком в рот и, не обращая на Жеку внимания, умчался в коридор. Жека принялся разглядывать магниты, которыми, как мундир орденами, была украшена дверь холодильника. Внизу медведь с секирой — Ярославль, был. Над ним лев в короне с крестом — Владимир, был. Еще выше две рыбины на черном фоне — черт его знает, но тоже наверняка был. Где он только не был. Сверху, на холодильнике, плотным строем стояли разноцветные стеклянные баночки. Жека пригляделся. Не может быть.

С женщинами у Жеки всегда было сложно. Как именно сложно, он понял только когда довелось пожить во Вьетнаме, занесла театральная жизнь. Вьетнамки белых мужиков бототворили, неважно — старый, молодой, лысый — любых. Закармливали бань-чынг, делали массаж ног. А вьетнамцы о том, чтобы первым подойти к белой женщине, и помыслить не смели, знали свое место, но, если возможность представлялась — не упускали. Вот таким же вьетнамцем был у себя на родине и Жека, претензий никогда не имел, но если девчонка начинала спьяну флиртовать — ему два раза повторять не надо.

Правда, с Катькой так не получалось. Да она и не флиртовала. В поселке про нее разное трепали: то ли всем дает, то ли никому. Как только она открывала рот, Жека как в молоко проваливался, а Катька могла болтать часами, хотя с другими в основном молчала и вообще слыла чудной. Собирала флакончики от духов — старинные, с пухлыми, как спринцовки, помпами на длинных резиновых шнурках.

Потом, когда разъехались по разным городам, Жека продолжал просматривать Катькину ленту в соцсетях. Новостями она не баловала, изредка добавляла фотографии новых пузатых флакончиков, и когда однажды, гуляя по звенящим от жары переулкам Хошимина, он набрел на пыльную парфюмерную лавку, ему жутко захотелось, чтобы флакончик, который щуплый торговец тщательно заворачивал в рисовую бумагу, тоже там появился.

Театрального фестиваля в городе, где жила Катька, Жека ждал, как в детстве Нового года. В перерыве между дневным и вечерним спектаклем набрал Катькин номер, флакончик держал наготове, перед глазами. Думал, если получится, пригласить ее в театр, но во всех спектаклях он играл или четких пацанов, или маньяков-убийц, от фактуры никуда не денешься. Катька не взяла трубку ни в тот день, ни на следующий, ни когда он звонил ей с ж/д вокзала. Эх, Катька.

Дальше глубина резкости воспоминаний постепенно уменьшалась. Самоизоляция с книжкой, потом с книжкой и бутылкой, потом без книжки. Потом мать звонила, стонала «ты только руки как следует мой, а то заболеешь», не знала, что Жека по двенадцать часов в сутки пашет в инфекционке. Всю страну научили руки мыть, а что толку. Он не заразился, а мать слегла. Эх, мама.

— Что, Женя, неужели я так сильно изменилась? — в проеме двери снова стояла жена Эдика.

Нет, не жена. Катька. «Катя катится-колошматится», — вылез откуда-то застрявший мясом в зубе текст. Жека замотал головой и провалился в белое, как снег, молоко.

Очнулся он, когда в бутылке осталось чуть-чуть на донышке. Катька вылила остаток и поставила стопку перед Жекой, сама подперла кулаком разрумянившуюся щеку.

— А ты, значит, и в кино снимаешься?

— Ага, — сказал Жека и облизнул персохшие губы.

По правде говоря, снялся он в одной-единственной короткометражке, под названием «Чертово колесо», в роли одного из двух четких пацанов в спортивных костюмах, которых подрезает лошок. Четкие пацаны выскакивают из своего внедорожника и начинают трясти машину лошка. А у лошка на заднем сиденье ребенок. В финальной сцене, отчаявшись навалять лошку, четкие пацаны отрывают крышку бензобака и с наслаждением туда ссут.

— А хочешь я тебе по-честному скажу? — с вызовом спросила Катька, делая ударение на «я», из чего Жека сделал вывод, что она подслушивала. — Ничего ему не оторвало, это он перед тобой хорохорится. Бандит он, или, как он сам себя называет, «четкий пацан». А ногу отморозил, когда пьяный в снегу заснул.

Жека поерзал на стуле и внимательно посмотрел на Катьку. Красивая или нет? Пожалуй, нет. Раньше он этого не замечал, как не замечаешь красоты или уродства родного города, пока не оставишь его, просто ходишь знакомой дорогой, ничему не радуясь, ничего не стыдясь. Да и какая разница? Когда играешь одних отрицательных героев, в конце концов понимаешь, что красивое и безобразное суть одно, и то, и другое — всего лишь яркая наклейка, картинка для привлечения внимания. К тому же стыдиться было не в Жекиных правилах, поэтому он взялся за край стола и, перегнувшись, приблизился вплотную к Катькиному рту, пахнущему свежачком и кислой капустой.

— А хочешь, я тебе еще по-честному скажу? — пьяно глядя ему в переносицу, пробормотала Катька.

— Давай.

— Я ведь видела тогда, что ты звонил. Только занята была — ребенка кормила.

Жека ничего не ответил, закрыл глаза и приложился губами к самому уголку ее губ.

— Я ведь, Женя, все еще девственница, — прошептала Катька.

Жека отпрянул.

— А пацан как?

— А вот так.

Катька замолчала, как будто ожидая, что он еще что-то спросит, но Жека не мог придумать, что.

— Зачем тебе пустые стекляшки? — наконец выдавил он и кивнул на строй флакончиков на холодильнике. — Без духов?

Катька посмотрела на него по-матерински нежно.

— Для памяти запах — это кратчайший путь. А я не хочу ни о чем вспоминать.

— Вы это тут чего? — раздалось за спиной.

Жека медленно, без суеты обернулся. В проеме, слегка покачиваясь, стоял Эдик.

— Ничего, спать иди. — Лицо у Катьки вновь стало презрительно-тревожное, такое же, каким она их с Эдиком встретила. — Женя уже уходит.

Жека поднялся, но Эдик преградил ему путь.

«Весь мир идет на меня войной, — подумал Жека строчкой из песни. — Ну что ж, не в первый раз».

Первое правило сценического боя: помнить, где зритель. Ракурс решает все. Тело расслабленное, руки свободные, кулаки мягкие. Жека сделал замах правой и пронес руку в сантиметре от скулы Эдика, тот качественно отыграл удар головой в сторону. Замах левой, апперкот, рука максимально вверх, озвучка кулаком в грудь, подбородок Эдика послушно дернулся, голова запрокинулась. Удар ногой в живот, нога мягкая, живота касается тыльная сторона стопы, Эдик как по команде согнулся пополам, потерял равновесие и неуклюжим кулем свалился набок, Катьке под ноги. Одним прыжком Жека легко перемахнул через Эдика, вторым — выплеснулся за дверь на мороз.

Он бежал, сам не зная куда, ноги проваливались в снег, подошвы ботинок крошили хрупкий наст. Мелькали, как на быстрой перемотке, знакомые места: больница, где лежал два раза — с аппендицитом и с колото-резаным, пожарка, где по ночам слушали с пацанами матерные песни, полиция, где огребал от прокурорши за мелкие хулиганства... Одноэтажный бревенчатый дом с вывеской «Деревенский театр», он в окружении детей, вроде чужие, а вроде и свои, он кричит «Вперед, джедаи!», и дети вскидывают игрушечные мечи... Не было такого... Или было? Или он сам это выдумал? Сельский клуб, почему-то с крестом на крыше... Или это Успенская церковь, что была на его месте? Мать так часто повторяла «вот вы тут пляшете, а на этом месте ведь церковь стояла», что казалось, он и сам ее видел...

Очнулся Жека, лежа ничком в снегу. Изловчившись, перевернулся на спину, вытер лицо рукавом, пошевелил пальцами — вроде бы не отмерзли. Вокруг него расстилалось бескрайнее белое поле, позади темнели в роще кресты деревенского кладбища, а наверху, в мутной пустоте, мерцала одинокая звезда, звала в путь.

Надо идти назад, на площадь, решил Жека, там хотя бы люди. Если сзади кладбище, значит, спереди окружная, по окружной до Революционной, и направо, в центр. Долго, зато не собьешься с пути. И как это он проскочил мимо дома матери? Жека кряхтя поднялся, не пройдя и десяти шагов, выбрался на асфальт и трусцой припустил по окружному шоссе. Зажатое с двух сторон сугробами, шоссе сначала сузилось в одну полосу без разметки, потом превратилось в укатанную грунтовую дорогу, дорога усохла в едва различимую в темноте тропку, а дальше пришлось снова лезть по сугробам, хорошо, что кто-то прошелся тут до него и оставил глубокие, округлые, как от валенок, следы. Следы обрывались у занесенной снегом двери, к которой Жека, тяжело дыша, прислонился.

Дверь неожиданно поддалась, и Жека ввалился куда-то внутрь, в тепло. Сбоку у двери на табуретке сидела мать, зажав губами кусок белой нитки, подшивала не то маскарадный костюм, не то маскировочный халат. Напротив нее, слева от входа, сидела мать Эдика, с ножницами в руке.

— Мама, — выдохнул Жека.

— Ты чего как долго? Где тебя носило? — заговорила мать, не разжимая губ, чтобы не выронить нитку, — иди скорей, он уж тебя заждался!

Мать Эдика сердито зыркнула на него, потом на мать, как будто хотела сказать «твой-то пришел, а мой все еще шляется где-то по темноте».

Тут только Жека понял, что он стоит на пороге их сельского клуба, и все вокруг залито светом, как будто только что закончилась дискотека, и даже зеркальный шар под потолком еще потихоньку продолжает вращаться.

— Кто — он? — вытаращился Жека на мать, но та только нетерпеливо замахала рукой, иди мол, иди.

Он пошагал вперед, притопывая и отряхивая с ботинок снег. Служебная дверь в самом конце фойе была чуть приоткрыта, наверное, туда, сообразил Жека.

Узкий и длинный как кишка коридор, с одной стороны обитый фанерой, с другой — заставленный стойками с костюмами и реквизитом, никак не кончался. Жека подумал, что жизнь похожа на такую же кишку, забитую всяким хламом, воткнутую обоими концами неизвестно куда. Он миновал ржавую железную дверь, ведущую в актерскую уборную, змеиные клубки проводов на стене, полку с париками, к торцу которой была прилеплена записка «Парики не трогать!», и оказался в боковом кармане сцены. Здесь явно готовились к спектаклю: теснились фурки для декораций, на полу и на столах цветным скотчем были размечены квадраты.

Перешагнув через здоровый, в человеческий рост, металлический кофр, Жека вышел на сцену. В зале было пусто, только во втором ряду, неестественно прямо, сложив на груди руки, сидел пожилой человек в пальто.

— Борис Матвеич! — просиял Жека, и освещение в зале мгновенно погасло. В свете рампы стали отчетливо видны пятна от растаявшего снега на Жекиных ботинках.

— Борис Матвеич, как вы? — повторил Жека и сделал шаг вперед, кружок света метнулся за ним.

— Да как, Женя... — послышался приглушенный голос из зала, — сам знаешь. Энтропия растет.

— Знаю. А что за спектакль? — Жека обвел рукой полукруг сцены.

— А это, Женя, сам мне скажи, что за спектакль. Играешь-то ты.

Жека не ожидал, но ничуть не смутился.

— Последний, что мы ставили, был про смерть. Правда, он провалился, писали, что спектакль — пустышка, нет ни поучительной морали, ни эффектного финала.

— Конечно, пустышка, — засмеялся Борис Матвеич, смех его тут же перешел в кашель. — А кто сказал, что финал непременно должен быть эффектным? И разве то, что человек не умеет умирать, и ему надо еще выучиться смерти, — не поучительная мораль?

— Мы ведь как раз и хотели им объяснить...

— А вот это совсем уж непосильная задача, и даже вредная. Театр, Женя, — это всего лишь зеркало, отражающее мир вокруг.

Жека сразу же вспомнил про четких пацанов, про снег, про кладбище и закивал головой.

— Верно! Я вот только что Эдика встретил...

Борис Матвеич нахмурился.

— Эдика? Эдик еще исполняет, ему рано еще. А что со спектаклем про смерть стало?

— Спектакль сняли, театр закрылся. Но мне так хотелось оставить после себя хоть что-то... Думал все бросить, вернуться в родные места, открыть театральный кружок... Учить детей, как вы... Наверное, поэтому я и здесь.

— Напрасно, напрасно. Во-первых, ты здесь не поэтому. А во-вторых, вернуться в родные места невозможно, потому что существуют они не в пространст­ве, а во времени. А времени вообще нет, придумали эээ... для удобства. В общем, тут, как бы это сказать, логический тупик. Поэтому насчет оставить после себя — про это даже смешно говорить. Ладно, — Борис Матвеич посмотрел на часы и поднялся с кресла, — сейчас зрители начнут заходить, а мы тут лясы точим. И кстати, детей ничему учить не надо, они и так все знают. Им, как и взрослым, просто нужно дать возможность играть.

— В театре? — пошутил Жека.

— Именно! — Борис Матвеич подмигнул ему, и не как ученику, а как коллеге по цеху, и стал пробираться между рядами к проходу.

— Подождите, Борис Матвеич, а как же я? Мне-то что делать?

— Тебе — ничего. Ты, Женя, все уже сделал. Ну, мне пора, еще осветителей проверить надо, небось перепились все по случаю праздника.

— А какого праздника? — крикнул со сцены Жека, но Борис Матвеич уже не слышал его.

Рампа погасла, в зале зажегся приглушенный свет, и Жека увидел, как из-за задних рядов тонкими ручейками потекли в зал сначала незнакомые, а потом и знакомые лица — вот фестивальное жюри в полном составе, вот вся его театральная труппа, симпатичная медсестра из инфекционки, щуплый вьетнамец, резвая вьетнамка с тазиком для мытья ног, соседи по общаге, ребята из хорео­графического, одноклассники с драными портфелями... Маленький зал сель­ского клуба быстро заполнялся, а люди все прибывали: прихрамывая, вошел Эдик, за ним Катька вела за руку сына, дядя Гаджи с дочкой — как ее там? «Небесат!» — вспомнил Жека и почему-то обрадовался. В самом конце зрительного зала, с правого края, у выхода, стояли рядышком Борис Матвеич и мать. Борис Матвеич, как дирижер, взмахнул рукой, и зал разразился аплодисментами.

По понедельникам рано утром Гаджи привозил c хлебозавода свежие батоны. Заметив сверху из окна старух, переминающихся с ноги на ногу у дверей магазина, Небесат отперла дверь на пять минут раньше, чтобы не мерзли, и начала отпускать еще теплый хлеб. Старухи стаскивали варежки, потирали замерзшие руки и вполголоса переговаривались.

— Слыхали, Гали-то Белкиной сын...

— Да что ты? Когда?

— Да уж больше недели.

— Это актер-то?

— Из окна вроде выпал...

— Пьяный небось или наркотики...

— Да нет, на машине разбился...

— Не на машине, а на автобусе...

— Хороший мальчишка был, беззлобный... Может, заснул за рулем...

— Эх, молодежь. Все их на подвиги тянет, вон и Эдька туда же...

— Сплюнь, он же живой!

— А что толку, что живой, все равно убьют...

— Да хватит вам! — цыкнула на них Небесат. — Слухи все это, неправда. Я вчера их обоих видела, вот тут стояли! — она ткнула в центр торгового зала, где уже натекли с сапог грязноватые лужи. Бабки боязливо расступились.

-— Да что ты, Небесатка, кого ты там видела, не выдумывай.

— А ну вас.

Небесат поджала губы и ничего больше не сказала, пока старухи все до одной не разошлись. Ни про то, что проснулась посреди ночи, услышав, как будто где-то на площади хлопают, прямо как в театре. Ни про то, как встала с кровати, открыла окно, и ветер дохнул ей в лицо морозом, и все вокруг как будто смолкло, такая тишина наступила, что хоть кричи. И вдруг из боковой двери клуба, давно заколоченного, выбежал на площадь человек, Небесат сразу его узнала. «Как ему не холодно, — подумала она, — с голой головой?» С разбегу он взлетел на самый верх снежной горки, где дети оставили похожую на гигантский черный бублик резиновую камеру, плюхнулся в дырку и с криком «УУУУХ!» понесся с горы. Когда бублик остановился посреди площади, в дырке уже никого не было.