Вера Кобец. Побег: книга рассказов. — СПб: Изд-во им. Н. И. Новикова, 1998. — 270 с.
Несуеверный автор составил свою первую книгу из тринадцати рассказов, написанных в разные годы. Рассказы эти различны по тональности, сюжетам и действующим лицам. И все-таки сборник оставляет впечатление единства. Единства не логического и не сюжетного, а скорее музыкального, полифонического, возникшего как результат переплетения, соотнесенности двух мотивов, звучащих на протяжении всей книги. Один из мотивов можно обозначить так: уют, дом, семья, налаженный культурный быт, да, пожалуй, и сама культура. Второй же мотив умещается в одно незамысловатое понятие: страх. Постоянное соседство и даже взаимопроникновение этих мотивов и рождают то напряжение, которым насыщена книга. Показателен уже первый рассказ сборника “Фрида Габбе” — о немецкой бонне из ленинградского профессорского семейства. Само это сопоставление может обмануть читателя, наведя его на привычную (хотя бы по “Колыванскому мужу” Лескова) тему “немецкая воля versus российская безалаберная душевность”, но это лишь ложный след, коими насыщена книга. Таким же ложным следом оказываются и реалии времени, очень изящно, глухими намеками, поданные в рассказе (по-видимому, это тридцать четвертый год — массовые высылки из Ленинграда, важные события в Германии). На самом же деле рассказ — о Роке, едва ли не в античном смысле, об обреченности Дома, о страхе, возникающем еще до того, как появляется реальная угроза. Об этом и завершающий, итоговый рассказ “Pallida turba”, в котором, как у Эдгара По, внезапно рушится — в буквальном смысле — казалось бы, вполне благополучный дом. Впрочем, столь доходчивая буквализация не кажется мне сильной стороной рассказов В. Кобец. Гораздо убедительней та энергия страха, которая возникает между строк — из самой интонации: “Я всегда любил лето, но зиму любил еще больше. Из-за школы, наверно. Сначала я школы боялся. Они все говорили: “Тебе будет там хорошо. Учиться — это ведь так интересно!”, но смотрели тревожно, я видел: они за меня боятся”. Я полагаю, что природу этого страха нельзя понять, не учитывая одного обстоятельства. Рассказы Веры Кобец порождены исчезающей культурой, которую можно было бы назвать староленинградской — уже не петербургской, но еще доблокадной, долимитной, доромановской, когда тип сдержанного, вдумчивого ленинградца еще не был вытеснен другими, более напористыми социальными фигурами. Причастность к этой культуре проступает в книге повсюду — и в разбросанных там и сям городских деталях, и в реалиях налаженного профессорского быта (кажется, А. Белый уверял Цветаеву, что существует особый культурный тип, к которому они оба принадлежат — “профессорские дети”), и в старомодно-проработанной манере письма, а главное, в том — как принято сегодня говорить — менталитете, который присущ персонажам “Побега”. Их легко разделить на “мы” и “они”. И все “мы” — люди одной культуры, одного мироощущения.
Мне вспомнился И. Анненский, когда я читал книгу. Вот кто выразил нервную петербургскую ментальность, не исчезнувшую до конца и через девяносто лет. И, конечно же, приходит на ум автор “Будденброков”. Но, может быть, самый важный из литературных учителей В. Кобец — Чехов. Именно “Скучная история” задает ту мелодию, которая звучит в книге.
Издательство имени Н. И. Новикова выпустило сборник рассказов В. Кобец не просто хорошо: на добротной бумаге, со вкусом оформленный, без опечаток, — оно выпустило его так, как и должна была выйти эта книга: достойно, целомудренно и не похоже на других.
