Об авторе | Андрей Геннадиевич Поляков (09.06.1968, Симферополь) — русский поэт, прозаик, филолог, журналист. Стипендия Фонда Иосифа Бродского (2007), Премия Андрея Белого (2011), «Русская премия» (2014), Премия «Парабола» (2014), Государственная премия Республики Крым за 2022 год в номинации «Литература». Публикации в  «Знамени»: «Китайский десант» (№ 1, 2009); «Стихи о Родине» (№ 5, 2010); «…не говори “люблю” рыбе — и — кораблю!» (№ 11, 2012); «Как Салгир подо льдом» (№ 2, 2014); «Из Симферополя» (№ 4, 2016); «Орфей в залатанном халате» (№ 1, 2017); «На струнном орудии» (№ 1, 2018); «Последний Симферополь» (№ 5, 2019); «Лечебные Листья, летящие по лазарету» (№ 12, 2020); «Потерявший подкову» (№ 9, 2021); «Волнение зеркал» (№ 8, 2022); «Радиостанция “Последняя берлога”» (№ 5, 2023); «Поиски лодки» (№ 9, 2024).

Андрей Поляков

Крымская соль

Августовские графоманы

                                 Говорить стихотворение —

                                 резать губы третьей стороной лезвия

I

За мостом, за рекою, вокзалом

при бархатном свете шмеля

мы друг другу протянем журналы

святые журналы стихов

не написанных пока ещё... но скоро

мы их напишем

мы поверим в них

и кровью ангела запечатлённый стих

не избежит ни славы, ни позора

Но если вдруг на Симферополь упадёт

звезда прощальная, речная...

II

За мостом, за рекою Салгир, за вокзалом,

за железной дорогой, за синим холмом

даже люди провинции, спящие тени

вдруг однажды узнают, что ты графоман.

В пыльных лунной листвою августовских платанах

даже совы ночные об этом вскричат,

даже кошки дневные воскликнут об этом

в Симферополе — призрачном городе снов.

А ведь в гибели, брат, графомана, ты знаешь,

очень главное ведь не победа, а участие

брат. А бессмертие, брат, сводится к чему угодно

и из этого «чего угодно» — стихи далеко не самое

безопасное, брат. Но, однако, прекрасный, чему бы

ты ни посвятил свою лиру

понять

почему ты так сделал —

ты сумеешь, брат, лишь в темноте

Темнота, темнота... Темнота. О, забвенье —

ускользанье — спасенье! Не ты владеешь памятью: она

тобой владеет. Ты боишься, прекрасный, что ты

графоман, и об этом всем станет известно в Симферополе —

призрачном городе снов... Даже кошки и совы узнают об этом

за вокзалом, за узкой рекой, где молодящегося тела

чужой музы нагота тебе казалась нежнолунною Дианой.

Ты боишься, что ветром осеннего Крыма сердце вырвется

вдруг из груди к холодным закрытым глазам и увидит, что нечего

нового видеть. За рекою Салгир ты боишься, брат, смерти, да, смерти

как продолженья всего и всегда. Ты боишься остаться

полным пепла во рту и протянуть к востоку язык

багровый. Ты боишься бессмертия на языке привокзальных

буфетов, мостов, расстояний. Ты боишься того, что всё отпущенное тебе

чревато бесконечным повтореньем, воспоминаньем,

диким удвоеньем — за мостом, за рекою, вокзалом

за холмами, за городом снов...

Ты боишься, что память,

оберегающая сущее — это всё уже, брат, навсегда.

В привокзальном буфете застыть ты боишься, как скульптура

с бесслёзным лицом трудовым, в атлетической позе бугристой, с тяжёлым

журналом в руках. Ты боишься, прекрасный, что ты теперь будешь

всё время продолжать длить влачить повторять

повторять повторять экономить держать

повторять сохранять сберегать своё

графоманское бытие... помнить, помнить...

Что ничего уже не прекратится, не оборвётся,

не завершится, не иссякнет никогда… Что и грустная вечность твоя —

хоть в стеклянном ли блеске августовской стрекозы (европеянки нежной)

хоть в пёстрой ли простоте монгольского вокзального похода

хоть в шелестеньи ли святом литературно русского журнала —

это только лишь способ вести своё время

тихо зная, что ты —

графоман

Ты боишься, что на то воля Бога —

Бог ведь тоже

можетбыть и таким, и таким —

тогда смерть наделит тебя тою же самой

болью помнить и быть... Быть собой, брат, собой —

в белый шум превратить свою слабую душу

и заветные строчки из древних советских журналов

ловить, как бабочек, на августовских губах

чужих муз. Быть себе и другим графоманом

за мостом, за вокзалом, железной дорогой, за гудками

блажных тепловозов, за синим холмом... За рекою Салгир тем, кто

помнит. Тем, кто помнит, ­в Симферополе, призрачном городе снов —

тем, кто помнит, не тем, кто напомнит! —

всё, что помнишь, наверное, ты —

мой мерцающий, тающий братец,

графоман драгоценный, прекрасный

мой летающий брат-таракан...

III

Летают братья, братья и жуки

почти как дети, как больные дети...

Поэты! Мы святые дураки —

не можем промолчать при лунном свете

Сквозь свет к нам тянет медленную ветку

блондинка яблоня — влюблённая соседка —

и мы целуем яблоко в пыли...

А в полночь из планеты, из Земли

мы слышим звуки, призрачные звуки,

и Гумилёв и Блок, о, к нам протягивают руки

и на Луне не тонут со стихами корабли

Зима заветная

I

                                Такая зима, что России не нужно стихов,

                                 не нужно людей, даже Господа больше не нужно

                                 Холодное солнце рассыпалось пылью жемчужной

                                 на двести шагов

Я долго смотрел как рождается солнце во сне

я долго смотрел как во сне появляются боги

и раненый Пушкин темнеет на снежной дороге

и лёгким лицом темноты улыбается мне

А дальше во сне вдруг как будто не хватит стихов

не хватит любви, да и Пушкина больше не надо

в канун Рождества, на окраинах белого ада

где снег-атеист заметает следы пастухов

Так что же мне делать?.. Не спать? Но не спать не могу!

Стою у окна и смотрю на закат на снегу

вот галок считаю, вот плачу, вот Бога не знаю

вот эти стихи повторяю

сбиваюсь, хромаю

на каждом снотворном, на каждом словесном шагу

II

                                Прощальное солнце, окраины белого ада

                                 измученный ангел в окошко, как голубь, стучит

                                 на страшном снегу догорают следы звездопада —

                                 но Пушкин молчит

Таков этот сон, что как будто не хватит стихов

не хватит России и Господа больше не хватит —

небесный Есенин последнюю цену заплатит

и встанет над миром простая звезда пастухов

Усну-простужусь на руинах Царьграда зимы

сновидческий снег заиграет меня, заморозит

«Есенин повесился» — сшепчет, и русское спросит

и тайное свидит в окне византийской тюрьмы

Там раненый Пушкин хмелеет на снежном ковре

там Клюев мытарится, Пригов искрится и бьётся

там плавится Лаптев, и злое июльское солнце

горит в январе, в январе, в январе, в январе, в январе

Стихи на ночь рождения

В Рождественскую ночь словесный Божий снег

летает над землёй, как лебедёнок тихий...

Размеренно летает Божий снег

и вся вселенная — один большой пиррихий...

Нет в эту ночь стихов, что к церкви не ведут —

просёлок и шоссе, и лунная тропинка...

Мой кот, пойдём скорей... Ведь ангелы поют,

чтоб на усах твоих растаяла слезинка

и мы обрадовались — люди и коты —

что маленький Господь родился с высоты...

Русский католик

I

Такая малость — веточка укропа —

не отмахнуться от неё рукой

ни римских ласточек свистящею игрой

ни родиной, которая Европа

Какая родина, да что ты, милый мой! —

взгляни в мою тетрадь, а там — Россия

там ангелы крестьянские, босые

там ты, там гром, там светы грозовые

и веточка укропа над тобой

II

Не говори: «России больше нет!» —

её снега ещё не догорели,

и Лермонтов гусарит в колыбели,

и Батюшков гарцует на коне

Горчит язык народа моего

а значит — мне не страшно ничего!

Но иногда за речкой, за холмом

вскричит, как Чаадаев, электричка,

и гаснет явь — апостольская спичка —

и я католик делаюсь тайком

Авиация

I

Статуи поглядывали мёртвыми глазами

на живые звёзды сентября

Провожали в рай на аэровокзале

самого любимого царя

Да и я ценитель был серебряных соцветий —

люди задевали, мол, не в небо ли смотрю

фразами, затёртыми, как профиль на монете

со звездой ли в небе говорю?

Только я не ныл, нет, я не плакал до зевоты

и не прикрывал ладонью рот,

потому, что крестик — лучше самолёта

потому, что Бог меня спасёт

II

Бывает так, что жизнь идёт

            куда-то не туда

где мокнет в небе самолёт

где капает звезда

А кровь мокра, а кровь нужна

            чтоб можно было жить

и после красного вина

чернее говорить

А в синем воздухе весны

            смертельный ветерок

играет с правой стороны

настолько между строк

что если даже Мандельштам

            воскреснет, я скажу:

— Ступай назад, тирим-парам! —

и крестик покажу

Подросток

                                Советский Крым

                                 печальный Симферополь

                                 и тополей пирамидальный вид —

                                 в них пыльная листва восьмидесятых

                                 стихами понемногу шелестит

                                 не так, как ваши книги шелестели...

                                 когда я подрасту —

                                 я стану знаменит

                                 и стану шелестеть

                                 на самом деле...

I

Но иногда бывает: за холмом

мне кажется, не солнышко заходит

а мой Господь... И прыгаю тайком

в каком-то первобытном хороводе

и всё равно мне страшно... За рекой

мне кажется, не солнце исчезает

а свет Москвы... И я крещусь рукой

но дурно мне, и страх не отпускает

за речкой, за нахмуренным холмом

за кладбищем...

II

вот-вот: за кладбищем, за сумрачным холмом

за речкой, за вокзалом, за углом

за пыльной улицей, за площадью пустой

за лёгким тополем, за ветром, за листвой

за домом с кошками... —

возьми и оглянись! —

всё держит высь, апостольская высь —

всё держит и звенит

апостольский зенит —

всё школьница как мелом на асфальте

меня в ракете вдруг изобразит:

лети, мол, над Землёй восьмидесятых

где тихая листва стихами шелестит

и шелестит

Детство

Крым — это ветер истории, ветер поэзии

он ломает время на скалы у моря

галстуком красным сигналит родным космонавтам

лапы-царапы целует коту у рыбачьей столовки

здесь хорошо: тавры-травы сухие степей

в сердце рождают мечты о старости бодрой

Здесь движение волн вместо слов

юных зов лун

и робкие снов силуэты

понимающие красоту

статуй античных, советских мозаик диких

Так! Пересоленный воздух

сохранит в себе детские слёзы —

слёзы ведь тоже стихи о любви

к звёздам и нашим отцам

Невольная крымчанка

                                 Дорогая Эвридика

                                 ты стишкам не навреди-ка!

Вон там, внизу, где овцы и песок

учёный крым-сагыз и клевер дикий

ты бредишь снежным солнцем, Эвридика —

дурная кровь клюёт тебя в висок

а твой поэт на пастбище морском

кругами глаз рассматривает местность

и стих его, закрученный жгутом,

отбрасывает тело в бестелесность

и жарко так, что хочется разжать

бесплотные объятия Орфея —

бежать в Москву! — замёрзнуть и дрожать!.. —

но, выскользнуть наружу не умея,

ты говоришь поэту: «Иногда

мне кажется, что Крым — моя нога…»

Самиздат

Водка святая стекает по тайным стихам

и страхам России... Господь уберёг!

Вот выронил лиру Сапгир и сатиром

скакнул на восток:

сумерки, бля, Киммерии... Волошина травы сухие,

Таврии душные травы, над морем холмы золотые

молодо, солоно, ветрено: нашим стихам

всё предстоит, и в снегах нашей смерти не будет —

пьём Коктебельское Небо глоток за глотком

«Эрике» верим, слезам, ленинградской простуде...

Блоковской музе глаза вырываем тайком

Сестра-полынь

Полынь — ты сестрица солнца

В сердце твоём – одуряющий запах света

Пеплум твой – блестящая пыль полудня

В сновиденьях твоих, полынь —

золотых кентавров копыта

        и солёное солнце от пота

                 как поэт говорит про богов

Пусть богатство твоё, полынь —

нищета холмов жёлто-серых

        но твой подиум —

                 этот стих

Встань повыше, тянись прямее

о, полынь, сестра Аполлона

Artemisia дорогая —

ты напомнила мне о ком?

О солдатах, цвета полыни,

        что шагают сейчас под землёю

                 на проливы, Софию, Царьград —

легионы стигийских теней

опьянённых могильной Луною

        мёдом Одина, чаем Сунь-цзы

                 бесконечной рюмкой абсента —

батальоны полынных солдат

продолжают поход на проливы

и бесшумно, одними сердцами

        под землёю горячего Крыма

                 всё поют и поют в темноте:

— Любовь и Луна

Луна и Война

                 мы вас не забыли —

        правда!

Царьград будет наш

Царьград будет наш

                 Любовь и Война —

        всегда!

На железной дороге

                                ...миры, продутые ветрами

                                 хвосты кровавые комет

                                 вагон, где у оконной рамы

                                 чернеет чей-то силуэт...

Я от дождя теперь завишу:

приходит дождь — приходит сон

и в этом сне я снова вижу

царя последнего вагон

Орлы двуглавые в вуали

Коробка Пульмана во мгле

Старуха-Клио в красной шали —

алеет отблеск на стекле

А, может быть, другая муза

припав к вагонному стеклу

в огнях Советского Союза

вдруг видит мартовскую мглу

фонарь туманный на перроне

скелеты мокрые берёз…

Россия, ты — как ночь в вагоне

под шум дождя, под стук колёс!

Хлеб

Кто, как хлеб, делит души в пустыне

оставляя меня без меня?

Кто надеется в детской гордыне

Богу новые дать имена?

Догорев, повторяются снова

люди, звёзды, коты и века

и в стихах моих каждое слово

пусть чужая напишет рука

Я смеялся, что Крым обитаем

и Россия — любовь на снегу

а теперь я в раю облака ем

и вернуться к своим не могу

А теперь, по прошествии года

жарко видеть мне в свете луны

как любовь и зима, и свобода

превращаются в русские сны

где картошечка паром клубится

сказка-водочка в рюмке блестит

и хозяйка порхает, как птица,

и о птичьих стихах говорит

В лучших кухнях летают девицы

как заумные птицы, галдят —

знать, и впрямь, умереть, чтоб родиться

должен тот, кто поёт наугад

Значит, тесто замешано круто

значит, воздух грядущего крут

И в тюрьму для Сократа цикуту

как залог всебессмертья несут!

Окраина

I

Осень медлительна... Травы сухие жгут...

Старшие люди приносят из сада корзину

с плодами тёплыми... Перебираем руками

подарки Бога... За нашим жилым массивом

дорога дальняя... Едва проскользнёт машина —

сразу в воздухе зыбком останется некий след

и тихая пыль расклубится... И мне тринадцать

и завтра в школу, и отец ещё жив всегда

II

Утром калитка скрипела, как старуха, опоздавшая ко причастию

Я смазывал петли калитки светлым машинным маслом

Масло пахло слезами рабочих ангелов нашей окраины

Днём во дворике школы валялась разбитая лабораторная лампа —

время съело её стекло, время съело её стекло

а вольфрамовая нить, уцелев, синела, как жила из пальца Иисуса

Ленин учитель твердил: «Всё тлен», но в тлене том я находил

гвозди, проржавевшие в форму креста, и пуговицу с мундира Денницы

Вечером, когда радио пело про «звёздную дружбу»

я прикладывал юное ухо к тёплой за день земле —

там стучали копыта коней Апокалипсиса

Потом приходила ночь

В ногу с дождём

В осенних синих сумерках из дома выходя

не знаешь сам, что именно удастся —

примерить ли церковное лицо в больших слезах

пленить ли дурочку с необозримой грудью

наверное пожалуй очевидно может быть

не знаешь сам но так однако всё же

расслышать эхо ангельских хоров

в собачьем лае, в карканье вороны

увидеть за автобусным стеклом, как под водой

глаза миндалевидные Орфея

а в них заметить детского себя

под веками, во сне, в мечте, в лазури

допустим что возможно только если иногда

не знаешь сам но всё-таки похоже

а, может, в привокзальное кафе

зайти, как Дальман, с Абсолютной Целью —

Кота Чеширского за ушком почесать вперёд-назад

или вдруг там, где раньше Симферополь

вдруг обнаружить — . . .

Осенний вечер в Симферополе

О чём расскажут тополя на площади

ветрами встревожены и обнажены?

В полсвета дремлет солнце подзабытое —

солнце в пыли и солнце на стене

Мой град пустынный, серый и печальный

он мне всегда шептал по вечерам:

«О, ничего не бойся, будь осенним

не то в снегах умрёшь, как Мандельштам!»

Революция

Где соборы крестами качали

не щадя ни ворон, ни людей

сапоги по торцам отстучали

спят собаки в пыли площадей

Мне казалось, последнего звука

так близка к темноте темнота

что нехитрая слова наука

запекается кровью у рта

И была мне прощальная милость —

говорить от избытка чудес

там, где пыль над асфальтом дымилась

подымаясь до серых небес

Мол, не яблони то и не груши

заблудились в осеннем саду

а какие-то мёртвые души

побывавшие в русском аду

Мол, небес сероватая просинь

и дубов золотистая рвань…

В дыры дерева смотрится осень

через буквы зияет гортань…

Или зеркалом видит Всевышний

в этот смертный и праздничный день?..

Я такой же огромный и лишний

как столетнего пламени тень

Я такой же, как ты, приживальщик

в этом мире ворон и людей

и крещусь на соборы, как мальчик

и на жучек в пыли площадей

Коридор

Тот коридор, наполненный шкафами

корытами, котами, сквозняками

и женщины, глядящие нам вслед

из тех зеркал, которых больше нет

и тот подъезд, где мы с тобой курили

великие, как горсть подножной пыли —

всё это дым... Достоинство храня

дымясь, ты пародировал меня

Любовь блестит, как зеркало. И можно

туда взглянуть, но только осторожно —

стоит в дыму уродливый двойник

мечтая показать тебе язык

Но коридор его томит шкафами

корытами, котами, сквозняками

и женщиной, которая молчит

молчит, молчит, пока не закричит

Пригов, КАМАЗ

I

Когда в тоске необъяснимой

мы, как покойники, живём

и самовар с водой родимой

мы тихо на руки берём

когда в тоске полураспада

я становлюсь себя старей

мне Муза говорит: «Не надо

скакать, как зайчик, меж людей —

ты ж не Пригов!..»

II

Бедные люди

Белые ночи

Чёрное море

Красного камня белый портвейн

А. П.

Д. А. П.

СПБ, ЮБК

Русская Литература

III

Я музу юную, бывало

словами гладил по ногам

приоткрывая одеяло —

тырым-тырым, ля-ля, тарам-парам

В окно, поверьте, голая Луна

и долго, как безумная, светила

а я от звуков красного вина —

тырым-тырым, ля-ля и очень мило

Фонетики какой-нибудь КАМАЗ

казался мне прекрасным и прекрасным

как будто я пою одним из вас —

больным поэтом с голосом прекрасным

Правда кентавра

Говорил мне однажды кентавр

на скамейке в Гагаринском парке

затемняясь косматым лицом

над печальной бутылкой портвейна:

«Не переспоришь ворону

                         не перекричишь

                                   не перекаркаешь

не перерасскажешь

                         историю Крыма

не перекроишь

                         лунной панамы Артека

                         и туники зелёного моря

виноградины русских стихов

до Москвы докатить не сумеешь:

запрещает товарищ Хрущёв —

                         трупу Сталина кровепускатель

                         Мавзолея Любви очиститель

                         коллективного тела целитель —

социал-шаманизма учитель —

Трансцендентным Ботинком стучатель —

запрещает

                         индеец Хрущёв —

Кукурузное Сердце!»

Зима змеиная, зима воробьиная

I

Мне бы только... —

Да только бы что?.. —

Я и сам разгадать не сумею...

Вот январского света пальто

поклоняется в сумерках Змею

Вот и сам я шуршу и шиплю

в коридорах зимы извиваясь...

Вот о санки споткнулся — и сплю

извиняясь во сне, удивляясь

что в раю, на Змеюке-реке

собираются мёртвые дети

и поют, и играют, при свете

от пальто у меня на руке

II

Зимы расплата благородная

вот эта мёрзлая трава

такая русская, народная

как будто ноты и слова

Когда душа под снегом мается

и песни грустные поёт

ей что-то снится, что-то тянется

и что-то скачет и клюёт

Январский, стало быть, воробушек

дурной копеечный певец

клюёт, клюёт её, как хлебушек

и убивает наконец

Снежные люди

                                 Недели звенели —

                                 недели летели —

                                 недели оделись

                                 в простые метели —

                                 а там — символист пролежал на постели

                                 Москву, Петербург

                                 и Джанкой...

I

Когда, как зеркало, противна мне природа

где люди праздные по-зимнему бегут

я верю в равенство попутчиков у входа

в Тоску Беспамятства, в Медвежество Минут

А люди мёрзлые в Беде Континентальной —

кто ждёт, кто плачется, кто верит в ни во что —

такие русские, что шёпот снега дальний

не больше родины, но меньше, чем пальто

II

Когда в холодный Симферополь

январским вечером паду

прославит рот фонарь и тополь

и эту улицу в бреду

когда щепотка лунной пыли

слетит за мною с высоты

чтоб удивительными были

дворы, деревья и кусты

когда когда-нибудь когда-то

от ветра дрогнут провода

и я в словах кирного брата

вдруг поприсутствую тогда

тогда за диким и бездарным

и бесполезным грузом лет

в сухом остатке календарном

скакнёт зимы кордебалет

снежинки слева или справа

запрыгают, зашелестят...

Такая грёбаная слава —

дурного слова белый ад!

III

Мне высота невысока…

Крылом отмеченная справа

страница блекнет…

Снег двуглавый

кровит и кружится слегка...

Да — Карамзин...

Покровский — нет...

Не европейские народы

а злые русские уроды

нам дарят выплаканный свет...

И Бог — превыше всех планет!

Проволока

Она шумит, тишина в голове

У гастронома вечная очередь

Автобус не ходит давно

Мы ждём

Когда-нибудь да придёт

Так было раньше

Теперь то же самое

И через годы будет такое

А, может, вообще ничего не будет

Какой-то завод на окраине космоса

Колючая проволока вдоль забора

Заунывная простота бытия

Христианская нищета советской власти

Крымчанин

I

Я полюбил свободу изначальную!

Ах, алхимики меня вдохновляли!

Трансцендентальностью Психеи я упивался в вещих сновиденьях

По улицам ночным я пританцовывал куда-то

ногами лёгкими от ледяной тоски

и ужаса несотворённого... Никто я

и никому ни раб, ни властелин

и ни советник дерзкий... Над моею колыбелью

луна покачивалась, жёлто-страшная луна

а серые домов позднехрущёвские квадраты

на сердце не давили мне, о нет, о, не давили —

в них я младенцем спал, младенцем и остался

младенцем полечу, когда умру

средь звёзд гностических: едва родившийся крымчанин

в помятом пиджаке, в зелёной водолазке

с погасшей сигареткой на губах

священнопоэтических... Свобода!

II

Скрипи, Харонова ладья

иль издавай иные звуки —

за вечерок земной разлуки

сегодня крепко выпил я

Хоть ничего не позабыл

но ни на что не оглянулся

как будто свет небесных крыл

к моей бутылке прикоснулся

и я увидел вдалеке

окурки, ветхие кулисы

следы сандалий на песке

кентавра, музу, кипарисы

Муза

Ты, дерзновенная, меня рукой коснулась

и кровью сплюнула, но кровию моей...

а я от счастья гордо задохнулся —

поэт порепанный, покоцаннный Орфей...

Париж

Любил бы я Париж, когда б не дивный лепет

листвы победной, майской, городской —

не зря же отстучалась в наши клети

родня-зима не шпагой, а рукой?

А я?.. Ну, что?.. Да разве я похожий

на мушкетёра в жарком парике?..

Иду-свищу, и чувствую до дрожи

как майский жук гуляет по руке

Открытки (1)

I

Расколотая хлебница в углу твоего мира

Тараканы шуршат, холодильник ропщет

Это время прекратилось или в кухне свет погас?

Сильный снег (хороший парень) ходит-бродит за окном

Авторство вселенной неопределимо

II

Все люди вышли покурить на лестничные клетки

Все квартиры опустели, все посуды не звенят

Шепчут тени возле двери, шёпот как бы телевизор —

но кому приятно слышать независимую речь?

III

Посуда негромко звякает. Холодильник хрюкает. Чай остыл

На стене портреты забытых героев космоса

Жёлтые обои в фиолетовых издевательствах

Обрывки газет украшают подоконники

Поднялся ветер и закрыл все окна

Ливень, ливень, настоящий поэтический праздник —

за городом через рощу пробирается Пастернак

Лёгкая лира
(Орфей в раю)

                                 ...ничего не остаётся

                                 кроме праздного труда

                                 но душа, как шарик, бьётся

                                 в Никуда и в Никогда

Правит садом свет осенний

сам невидимый, сам-свет

Взял блондинку на колени

возле озера поэт

Под водой танцуют рыбы

Листья кружатся в ответ

Мусикийские изгибы

Плавных пальцев лёгкий свет

Паутинка световая

по блондинке вдаль плывёт

Розовея, раздвигая

дева-лира боли ждёт

Но не будет, дева, боли

будешь ты звучать, а петь —

будет твой поэт, а боле

ничего не будет впредь!

Соль

Думать об этом не надо

Всё же я что-то сумею

Клёны сумею, ограду

может быть, даже аллею

Правда, не будет отстроен

город, и не повторится

лето его колоколен

осень его черепицы

Слово, лишённое крова

словно жена, обернётся...

Что остаётся от слова?

Крымская соль остаётся