Об авторах | Денис Гуцко родился в 1969 году в Тбилиси. Окончил геолого-географический факультет РГУ. Лауреат премии «Русский Букер» (2005), лауреат премии журнала «Знамя» за заметки волонтера «Нацики всегда так» (№ 10 за 2022 год).

Дарья Зверева родилась в 1989 году в Ростове-на-Дону. В 2011 году окончила химический факультет РГУ. Книжный блогер, главный библиотекарь Донской государственной публичной библиотеки.

Предыдущая публикация в «Знамени» в соавторстве — «Два рассказа» (№ 8 за 2024 год).

Денис Гуцко, Дарья Зверева

Два рассказа

Саша, ты где?

Уехал он сразу же, седьмого марта. Без суеты, без лишних слов в соцсетях — подчистил срочные задачи на работе, оформил трехдневный отгул (а куда они денутся, вся интеграция на нем). Успел тютелька в тютельку, за три дня до отключения карт. Би-эн-би уже не работал, подобрал через «Суточно», еще не по конским ценам небольшую квартирку в двух кварталах от Руставели. Поездом до Владикавказа, там нанял водилу на Highlander — тоже заранее, нашел через ВК. Четкая организация процессов, всё как всегда.

Важно! Уехал без суеты, но чрезвычайно нервно, как-то так наотмашь уехал, трава не расти. Под это его «наотмашь» угодила персонально Соня.

— Так просто, да? Как будто в отпуск. А если обратно не впустят? А Оля с Валей как? Останутся тут одни.

Сутки думала.

Ездила к бабкам своим, Оле-Вале. Или еще куда. Ночь потом проплакала — к утру на тумбочке гора сопливых салфеток — и за завтраком, высыпая в чашку мюсли, сообщила, что нет, извини, Саша, но нет, нет, не готова. Бабки, во-первых. (Пловчихи, которые мастера спорта, непотопляемые бронепароходы.) И, во-вторых, учеба, надо институт заканчивать, удаленно на физкульте не доучишься.

С матерью просто решилось — насколько было возможно. Сначала, по горячему, еще до разговора с Соней, скинул сообщение: «Я не останусь. Буду уезжать». Думал, будет достаточно. Но она не поняла, конечно. Не уловила даже, о чем речь: «И куда собрался добрый молодец?» Съездил к ней вечером, завез продуктов побольше — теперь самой придется таскать. Объяснил за чаем: так и так, остаться не могу, с души воротит, невозможно. Пыталась пустить слезу, не вышло, слишком была растеряна. Из неожиданного: сделала внушение — короткое, но веское (не случалось такого со школы). Он не стал огрызаться, не то настроение.

— Но это твоя страна, Саша. Как же так? Так нельзя.

— Все, мам, закроем тему.

Консервам и макаронам, когда раскладывала привезенное из «Ашана» по полочкам, досталось от нее столько удивления, будто впервые такое видела — и стеснялась спросить: а это что, а это что такое?

С Соней обошлось без разговоров. Не нашел нужных слов — хотя бы таких, с которых можно начать. Раньше — да вот только что, вчера — любил с ней поговорить. Хорошее субботнее утро: поболтать со своей о чем попало под кофе с сырниками. Мог и про работу (про код на костылях весом в семь тысяч строк Соня слушала даже с интересом — улыбалась, сочувственно качала головой), и про детство мог — вспоминал такое, что должно бы давно истереться в пыль, а оно вдруг, в разговоре с ней, оказывалось живым: трепещет, играет красками.

— В гаражах ужика нашел, принес домой. Поселил культурно в коробке. Колбасы накрошил, в блюдце налил молока. Не знаю же, что ужики едят. Пока домашку делал, он вылез. Мать пришла, он ей под ноги. Мать скачет, колени выше головы. Кричит, это же гадюка! Ты смерти нам хочешь! Веником в подъезд пришлось изгонять. Плакал. Жалко было. Я, кстати, так и вырос с этой легендой, что принес домой гадюку. Потому что гадюки же с ужами скрестились. Об этом тогда в газетах писали, мать там и вычитала. Школу уже заканчивал, в Сети статья попалась, что гадюки и ужи никак не могут скреститься, генетика разная. Мать, кстати, до сих пор с этой легендой живет. Не стал разубеждать. Пусть. Ей нравится.

Закончилось все в одну секунду, как только прозвучало «не готова, извини». Больше ни о чем не говорили. И удивления — почему, как же так, так нельзя — не было. Мир, насколько хватало глаз, перевернулся, миллионы и миллионы, населявшие его, полетели вверх тормашками — руки-ноги-головы — и он среди них. Ай! Что это, где мы? Зачем? Остановите! Переполненные поезда, остовы машин, лица плачущие, лица напуганные, дети в подвалах, дым на полнеба, первая развороченная хрущевка (насмотрелся новостей — с головой захлестнуло). Что ж тут удивляться, Саша, что после такого не собралась обратно привычная жизнь: и страна совсем не та, и женщина чужая. (Одна из этих — с ними и остается. Принимай как есть.)

Но было все-таки ощущение локтя, было. Друзья по крайней мере избежали, не был обращен ни один. «Сюда, сюда, здесь можно выбраться!» Те, кто жил в России, с кем по субботам играл в D&D — традиция многолетняя, еще со студенчества — паковали чемоданы и выбирали направления. Костик, правда, не торопился — но и он, если раньше не закончится, планировал переезд на сентябрь, в свой законный отпуск. Выбрал Новисад. Вадим через две недели отправлялся в Ереван — его компания релоцировалась организованно. (Прекрасное терапевтическое слово, очень выручало. Дескать, мир хоть и перевернулся, а все-таки уже не тот кондовый, который в книжках и кино, в котором пришлось бы втискиваться в другое, недоброе и неуютное слово — «эмиграция».) Рома успел заранее: в прошлом году еще перебрался с Машей в Вильнюс. В голосе его теперь частенько слышится участливый хмык —  непроизносимое, но подразумеваемое на каждом повороте: «Досиделись? А я говорил». Из переписок и созвонов с друзьями, из безупречного единогласия рождалась уверенность, что нормальное и привычное можно даже сберечь — под тонкой растрескавшейся скорлупкой увезти с собой и там, на месте, оживить. Можно, решаемо.

На холодильнике под магнитиками висел листок, озаглавленный «Бракосочетаемся!» — вечерами обсуждали, писали-черкали, как бы так и родню не выбесить, и от свадебной хтони с тостами и тортом уберечься. «Бали? Кейптаун? Занзибар? Канкун?» — прочитал, усмехнулся. Оставил, пусть Соня сама, своей рукой. Чтоб побольней. Снимет, сунет в мусорный пакет, пойдет жить дальше. Как — его уже не волнует. Давай, веселья в зомболэнде.

Подумаешь, листик. Мало. Напоследок уже (в прихожую выставлен был распухший дорожный рюкзак, оставалось часа полтора до такси), нестерпимо захотелось быть грубым. Непристойно грубым. Отключить тормоза, и по полной. Как будто грубость теперь, в обнулившемся мире, означала: остаться живым. Выплыть, оттолкнувшись от ближайшего зомби. Только так. И оттолкнуться следовало покрепче.

Отфотографировал мебель, которую выбирали когда-то вместе, разместил объявления на «Авито». Цены выставил крошечные — охотники за качественной бэушечкой захлебнутся слюной.

Дал понять более чем внятно (а главное, грубо): квартиру придется освободить, нечего, отправляйся к своим.

Назавтра была суббота, занятий у Сони по субботам не было. Написал ей утром уже из поезда: «Через час начнут приходить покупатели за мебелью». А покупатели к тому времени скреблись и подвывали, забросали сообщениями, звонили каждый час: когда, ну когда же? Отвечал — пока не надоело. С колючим путаным чувством слушал взволнованные расспросы про пятна и царапины (не портят ли внешний вид наличием, и как давно было куплено, и сохранились ли чеки, и есть ли в доме грузовой лифт) — но любопытства было все-таки больше, чем брезгливости. Вслушивался в голоса, прилетавшие из той части мира, которую — смотри ты — ничуть не перевернуло, не тряхнуло даже. Бросал им без церемоний: «Все на фото». На сообщения отвечал выборочно и по настроению. Потом оказалось, что за диваном пришли дважды уже после того как диван забрали: отзвонились и отписались возмущенные претенденты, мстительно испортили ему репутацию на «Авито» — не рекомендуем, не связывайтесь, ненадежный продавец. Соня звонить не стала. На вторые сутки, уже в Тбилиси, прилетело от нее: «Забрали диван, кресла, холодильник, стол, стеллажи, комод, шкаф, пуф, коврик, две полки. Ключи в почтовом ящике. Кольцо на подоконнике. Счастливо». И все. Приняла, стало быть, предложенный тон. Расстались: то ли было, то ли не было… так, мелькнуло и улетело в пустоту вслед за диваном, креслами, холодильником, столом, стеллажами, комодом, шкафом, пуфом, ковриком и двумя полками. Кольцо, забыл совсем про него, помолвочное. Надо было написать, чтобы выбросила.

«Моя бывшая, — примеривался он в первые месяцы: бывшая…». Запретил себе дурацкий эвфемизм. (Запретили же эти слово «война»). Правильно: моя умершая. Так и говори, Саша.

Так он уезжал.

Спасался от потопа и чумы в Город на холме.

И вот он вернулся.

Пока что тайком. Не от государства, конечно. Государству вообще оказалось на него наплевать (вопреки предупреждениям экспертов из Ютуба). Тайком от матери и от парней. Костик в Ростове еще с зимы. Но и ему не стал сообщать. (После сокращения в Adobe тот устроился в Яндекс. В западные компании больше не брали. Саша никогда не слышал, чтобы Костик так матерился. Поматерился и притих, и отмалчивается теперь. «Не хочу обсуждать идиотов». От полученного удара он, кажется, так и не оправился.) Потом как-нибудь, решил Саша, под настроение, откроется сразу всем. В любом случае в первый же день за D&D прояснится само собой: созваниваясь, всегда включали видео. Матери же — вот откуда это «пока что» — приврал, что приезжает через неделю.

— Надолго, Сашенька?

— Посмотрим. По обстоятельствам.

И вот тут она все поняла, не то что в двадцать втором. (А ему самому — если копнуть — пока что не было понятно. Месяцами, примеряясь к сюжету «еду я на Родину», аккуратно каждый раз добавлял сноску: временно, пока что просто посмотреть.)

— Ой, ой, как замечательно! Как же я соскучилась, божечки мои!

Пока сыпались ее восклицания, пытался укрыться за привычную оговорочку «временно» — и почувствовал неприятное: как будто соврал, нахлобучил с три короба там, где было незачем, тому, кто заведомо знает правду, и напоролся в ответ на насмешливое удивление — дело твое, конечно… только зачем?

— Мне еще сон хороший приснился. Ты маленький и спрашиваешь, мама, когда Новый год? А это вон к чему. Ура! Мой Сашка возвращается!

Его покоробило от ее ликования. Нельзя же, нельзя, тише, нельзя нам радоваться. (Еще один, самый строгий запрет: не радуйся, пока все не кончится. Стыдно радоваться.)

— Ма, ну перестань.

— Да вот еще!

Предстояло в ближайшем будущем сесть с ней за стол. Блины с разной начинкой, облепиховый чай, ее фирменный наполеон «два теста», истории о дальних родственниках, до которых при созвонах не добралась (наверняка накопились какие-нибудь про двоюродного дядьку-рыбака или про бабку Киру с тремя ее собачками). И наверняка по кругу, рефреном: «Как же хорошо, что вернулся, божечки». Не обсудишь ведь с ней по-настоящему. (По-настоящему, собственно, и с самим собой не получается, а пробовал бесконечно.)

Хорошо, что вернулся — и как будто не было ничего. Нежный утешительный «щёлк» — закрылась дверь за спиной, перебрался оттуда сюда, простое действие, вернулся домой. (О да! Еще и это. Домой… дом… вернулся домой… и что теперь это слово означает? Можно вообще им пользоваться?)

«Привет, мам». Какой такой потоп, какая такая чума? Меньше новостей надо было смотреть, кто хочешь тебе скажет. Наполеон еще бери, соскучился ведь, признавайся, по любимому тортику.

Нет, извините. Нет, нет, не готов.

Нужно время, прийти в себя.

Настроиться.

Добраться.

Снова здесь, но еще не весь — как тот удав из советского мультика. Потому что только сказано так: вернулся. Сказано за неимением более подходящих слов. (Снова та же проблема: исчезли нужные слова. А которые не исчезли, под подозрением, на карантине.)

Ко всему прочему допустил ошибку — заказал клининг в квартиру. Доставил себе удовольствие. Из соседней, менее оцифрованной страны, организовать уборку квартиры. «И, пожалуйста, пусть проветрят, чтобы химией не воняло». Ключик так и лежал в почтовом ящике. Ящик открывается пальцем. Из Тбилиси казалось отличной идеей: вспомнить, как устроена жизнь с развитыми сервисами.

В первые же минуты понял, что правильно было бы как раз наоборот — чтобы его встретила двухгодичная пыль. Подтвердила бы наглядно, что все на самом деле было, произошло, длилось, успело задолбать. Иначе откуда такой налет на подоконнике, давай, проведи пальцем, напиши что-нибудь. Я вернулся, например.

Но нет, по старой привычке потянулся к цифровому комфорту. (Если начистоту, потянулся в некотором даже приступе ностальгии. По ним, обыденно фантастическим сервисам. Которые — опять же, если начистоту, и дарят нежное чувство обустроенности, своей обжитой территории. В Город на холме не добраться, а сюда — раз-два, легкими касаниями экрана.) Стоит теперь у вылизанного окна в вылизанной кухне, ждет, пока в турке начнет подниматься пена. И доказать, что действительно было — не выдумал, не примерещилось, мир от края до края действительно летел вверх тормашками — невозможно. Нечем.

На подоконнике Сонино кольцо в крошечном пакете с зиплоком. Вопрос: упаковала сама в марте двадцать второго, или тетка из клининга позавчера (видит — кольцо само по себе, непорядок, приберем в пакетик). По внешнему виду не понять: на пакетике тоже ни пылинки, но, возможно, было обтерто мимоходом, дело нехитрое.

— Все, точка.

Открыл дверцу под мойкой, кинул пакетик с кольцом в мусорное ведро.

— Живем.

Собирался сказать «живем дальше» и запнулся. Упрямо договорил:

— Именно. Дальше.

Ладно, разрешил призраку скользнуть по краю — представил, что Соня только что закончила прибираться, сейчас крикнет из комнаты:

— Поваляюсь полчасика, и можем погулять. Ты как?

— Как-как… каком кверху.

Прячься, не прячься, соседи начеку. Постучалась Марина из квартиры напротив, пятидесятилетняя миниатюрная хозяйка рыжей левретки Лельки, сама крашено-рыжая, в броский лисий цвет. Так, видимо, задумано: рыжие подружки, что-то вроде фэмили лук.

Открыл не сразу, ждал, пока кофейная шапка поднимается и осядет в третий раз. Не ушла, ждала. Лелька заливисто лаяла из-за закрытой Марининой двери.

— О, это ты. Тут клининг орудовал, мало ли. Вернулся?

И вроде бы даже не вопрос, а скорее объяснение мотивов своего визита: уточнить, что сосед вернулся. Но какого хрена, Марина? Зачем заставлять людей говорить про такое? В такие-то времена, когда так трудно говорить: ни слов, ни желания. Не стал говорить. Ограничился кивком. Но смешался порядочно и, в спину уже, ляпнул:

— У вас же тут все нормально?

Тоже кивнула.

— Нормально, что нам сделается.

Закрыл дверь: щёлк. Больше не приходи, Марина, держи при себе свои лисичьи косички. Больше никаких контактов, пока не уляжется и не прояснится.

Но куда там! Вечером тащил домой матрас (временно же, поспит пока на полу), под подъездом Уля с третьего этажа, разбитная эта, балагуристая, как начинающий таксист:

— А вот и Санек! Мы думали, может, на СВО пошел. Пропал и нету.

И снова растерялся, выдавил уклончиво:

— Не.

Наверняка придется осваивать уклончивость. Если оставаться. Хорошо, был с матрасом в обнимку: Уля бы не прочь постоять, побалагурить, но он нашелся — дверь попросил придержать, и сразу к лифту.

Так что это было, Саша?

От чего ты бежал?

Куда ты бежал?

Почему не добежал?

Куда он делся, твой Город на холме?

Ростов тем временем — вот он, кирпичный, бетонный, в долгих пробках и нарядных облаках. Но совершенно невозможный. «Как они здесь живут?» Мать повторяла ему по поводу и без: здесь ничего такого, обычная жизнь. И он даже принимал к сведению. Но в угрюмых фантазиях, которые наползали в минуты безделья, рисовались картинки прифронтового города: всюду люди в форме, пыльные прокопченные грузовики прямиком оттуда, полупустые рестораны (и там тоже люди в форме — не суйся, давай, проходи мимо, фуфло гражданское).

А было совсем не так. Совсем иначе.

На следующий день по приезде прогулялся по городу (приехал осмотреться — вот и пошел осматриваться). Рекламные агитки на каждом углу, изредка зетки на стеклах машин, тут и там военная форма (на лица Саша не смотрит, отводит взгляд автоматически: заметил камуфляж, и отвернулся, изучает что-нибудь под ногами или в витрине подвернувшейся). И все. На Пушкинской те же фланирующие довоенные толпы, те же песни под гитары в переносные колонки, и даже на английском. Девочка в просторно черном, ссутулившись над микрофоном и судорожно зажмуриваясь на припеве — и зажмуривается сразу все лицо, от остреньких скул до кончиков ушей — выдает Smells Like Teen Spirit. OMG. (Телега привезла как-то видео, на котором два шкафа под крепким хмелем лезут бить музыкантов на веранде кафе — в Сочи, кажется — за то, что те поют битлов: «Пой, сука, по-русски». Запомнилось. А тут, пожалуйста, Nirvana.) Перед публичкой лошадь и пони, свесив печально головы, ждут малолетних наездников. На лбу у пони поролоновый розовый в стразах рог — пони переделан в единорога. Зашел в i Fratelli, съел итальянского мороженого, выбрал со вкусом халвы и «йогурт с вишней». Спустился на набережную, посидел в «Эрти». Свободный столик нашелся только на веранде, холодновато, но выдали плед. Раскатал губу на грузинский айсвайн — в грузинском-то ресторане под названием «Один» — но из прописанного в винной карте в наличии не оказалось ничего грузинского. Решил, что это даже хорошо, это как раз нормально. Доверился официанту, взял белое португальское с петушком на этикетке (вкусное, не обманул). Обычные компании, обычные разговоры. Обычная жизнь, мать тоже не обманула.

Вечером, так и не отделавшись от прилипчивой мысли про Ростов-на-Чилле (прифронтовые города, значит, там где-то, подальше, здесь, значит, глубокий тыл) стоял на балконе, глазел на проспект, залитый в одну сторону белым светом фар, в другую — красными огнями стоп-сигналов, и вдруг над самой его головой, где-то в выцветающих сине-голубых облаках сорвалось и покатилось (вниз? по прямой? куда? мимо?) гигантское, на полнеба, железное что-то. Как будто поезд метро (откуда здесь? почему по небу?)

— Боже, — сказал он. — Что это?

Оглушительный и невидимый, поезд мчался там, наверху, по невидимым, но безупречно выверенным гладким рельсам — ни стука, ни вибрации — только долгий увесистый гул. И закончилось странно. Без финальной точки, просто сошло на нет. Так и поезд уносится от перрона: тише, тише, и вот совсем не слышно, возвращаются прежние, обычные, звуки — текут, шелестят, погромыхивают. (И кто-то говорит кому-то, нащупывая ускользнувшее: на чем это я… а, ну так вот…)

Переход на гиперзвук, коротко объясняли в городских пабликах, и даже вопрошавшим «что это было?» с кучей испуганных смайликов хватало такого объяснения.

Слушал каждый вечер, вслушивался по-новой — теперь уже в новую обычную жизнь. Не банальные фантазии: люди в форме, грузовики, бла-бла-бла. А вот это.

Бывало и так: по утрам, распахнув шторы, завороженно пялился в исцарапанное вдоль и поперек небо. В первый раз одернул себя: ты же понимаешь, что это за следы? И сам от себя отмахнулся: ну правда, хватит накручивать. Беспилотники падали где-то в области, вдалеке от Ростова. Здесь же — утренняя голубень в размашистых белых росчерках (да, от ракет ПВО — но зрелищно, глаз не оторвать). Если встал пораньше, и солнце еще только разгорается, сочится рассветными красками, росчерки эти — то прямые с легким изгибом, то петли­стые, рассыпчатые — подкрашены снизу кораллово-розовым. Лежат, лучатся сложным цветом. И хочется смотреть — и он смотрит. Любуется. Даже кофе не варит, а заливает прямо в кружке кипятком, чтобы не отвлекаться. Погоды стоят безветренные, живописные следы ПВО висят подолгу, расплываются медленно, медленно. Саша фотографирует. (Что-то в этом есть, важная какая-то подсказка.)

Ни с того ни с сего, посреди рабочего дня, вспомнил, как на майские в двадцать втором, когда все уже обосновались и отдышались, и собралась онлайн первая после релокации игра, он закусился с Вадимом из-за смены персонажа: решил по-быстрому замьютить варвара, а Вадим воспротивился.

— Варвар вернулся в свое племя. У них помер вождь…

— Не-не-не, Сань, так не пойдет. Так не делают.

— Можем проводить торжественно. В чем вопрос?

— Так не делают!

— Вадя, так не делают — наша новая реальность. Можно хоть раз отойти от протокола в мелочах?

— Сань, а можно не сегодня?

— Почему?

— А не понятно?

— Ну почему?

— Да потому что я сценарий клепал все эти дни. С Шанькой не гулял почти, шмотки не распакованные.

— Манипуляшки детектед.

— И сценарий улетный. Спойлерить не хочу.

— Вадя, ну я больше не могу его играть. Ну какой нахрен варвар теперь? Я варлок.

— А я мастер. Можно мастера послушать?

— Да что ж такое!

Чуть не сорвалась игра из-за скандала, впервые за столько лет. Уступил в последний момент (нервы, ор), и сценарий действительно оказался улетный. В финале в Пепельной Долине каждому предложен был выбор: усилиться, приняв силу отражения, или отдать персонажу свою роль и сыграть тишину.

Уступить бы и сейчас чему-нибудь, кому-нибудь в последний момент — и чтобы сценарий оказался улетный.

Работа выручала. Кто бы мог подумать, радовался авралу. Спасибо маркетплейсам, проект объединенной доставки обеспечил знатный перегруз, просиживал за компом часов по десять. Но свободное время все равно — каждый вечер, и близятся выходные.

Соня не заблокировала его в соцсетях, и про нее он знал точно: все в порядке у человека, живет, как жила. Даже не так: она-то в отличие от него все это время продолжала жить дальше. Старался не вспоминать, как называл ее в двадцать втором «моя умершая». Не потому, что через край. (Хотя через край — давно признал. Но ей-то не говорил этих слов, не писал. Только мысленно. А ему нужна была в те дни точка опоры.) Дело заключалось в том, что аукалось теперь слишком хлестко. Умершая не покрылась трупными пятнами, не сгнила, не отрастила зомбо-клыков, вообще не подавала признаков распада — меняла прически, улыбалась (ямочки на месте), съездила в Марокко, бегала свои лонги вдоль гребного канала, вытворяла чудеса со скакалкой (золото на городских и серебро на областных соревнованиях роуп-скиппинга), Оле-Вале побелила потолки — сама, в спальне переклеила им обои, закончила магистратуру, тренирует в «Спорт Сити», параллельно в съемном зальчике на Ворошиловском ведет свою группу. Какие-то парни, двое, один за другим, мелькнули на фотках, но, похоже, не задержались. Зато у нее появилась лабрадорша Эмма из Мариуполя (вывезли волонтеры, сообщалось в посте под фото). И еще под каждой публикацией про скакалку: «Для деток из семей беженцев бесплатно». (Во все это Саша категорически не вдумывался. Все равно не уложится в голове.)

Он начал догадываться еще в Тбилиси. Но там все как-то расплывалось, рвалось. Догадки не доживали до возраста зрелой последовательной мысли, не говоря о большем. Нужно было оказаться в Ростове — в собственной полупустой квартире, у окон с видом на небо, в котором вечером переход на гиперзвук, а утром лепота от ПВО — чтобы уткнуться носом в очевидное: он завидует Соне. Она оставалась в эпицентре (так он думал четырнадцать месяцев назад), он бежал туда, куда волна никогда не докатится (твердо верил). Там крепкие стены на крепком фундаменте, там здоровый воздух, там повсюду свои — открытые, понятные с полувзгляда (и больше нет ничего, все находится в нас), там начнется новая глава его жизни. Не началась. Вышло же следующее: Соня, как сказано выше, продолжала жить — а он четырнадцать безнадежных месяцев делал вид, что умеет укореняться в пустоте — что достаточно самому быть правильным и открытым, и тогда (ок, не сразу, но это ок) тебе обязательно откроется тот самый, светлый и правильный мир, который так сплоченно ужасался и стоял на своем, и был возвышающе взыскателен, и вот разобрался во всем, как и следовало ожидать: привет, Саша, как хорошо, что ты с нами, проходи, располагайся, вон там у нас то, а здесь у нас это. (И он прошел бы — в том ненаступившем будущем, в которое он так верил в двадцать, мать его, втором, и расположился бы по-свойски, вежливо вливаясь и аккуратно осваиваясь — ой, извините, а тут у вас как? — ведь он тоже, тоже был взыскателен — уехал вот, и ужасался искренне, и твердо стоял на своем, настолько искренне и настолько твердо, что… впрочем, это вообще не важно, это все из ненаступившего.) Итого. Соня продолжает жить, и он ей крепко завидует. Зависть свою в минуты особенного упадка представляет художественно и драматично — в образе медоеда, преследующего подранка (запомнился на National Geographic): шарашит косолапой рысцой — отстает, исчезает из виду, но ни за что не собьется со следа.

Первые полгода — круглосуточный мысленный зуд, который нечем унять: понимаю, понимаю, принимаю, понимаю, принимаю. Первые полгода он добросовестно настроен понять и принять. Спасибо Ютубу, вовремя подсказал, за что цепляться: «Знаете, не надо все-таки путать. Есть вина, а есть ответственность». Точно! Именно! И он отлавливает чутким нервным ухом путеводный сигнал, который то угасает, то снова пробивается морзянкой — а, ага, есть: вина… ответственность… ответственность… вина… Так. Есть, есть сигнал!

Закольцованная мантра.

Тогда помогала.

Больше не помогает.

Надо бы поторопиться, спохватывался каждый день. Разобрать, наконец, хлам, с которым вернулся. Начать, а там пойдет. Или нет. Но надо начать. Состояние — как в криповом квесте, когда ползаешь, как дурак, по какой-то багнутой локашке, и, хоть убей, не можешь понять, где тут хитбокс, как выбраться, на какой половице подпрыгнуть, какую вещицу, какую книжку взять с полки (продекламировать что-то? свет включить или выключить, скатать ковер?) — чтобы оно тебя, наконец, отпустило, позволило пройти на следующий уровень.

И, как водится, одно к одному: в четверг вечером позвонила мать. Он сидел на балконе с бокалом белого.

— Саша, — сказала она. — А ты где?

— В смысле?

— Саш, ты уже дома? У тебя все в порядке, Саша?

— В смысле?

(Отличная фраза, почему бы не повторить.)

— Мне Петровна из ларька сказала, видела тебя. Которая в ларьке нашем продавщица. Помнишь? Пила раньше которая. Ты мимо прошел, говорит, на набережной, не заметил ее.

Усмехнулся втихаря: банальненько, но некоторые вещи не меняются — Ростов большая деревня.

— Ма, ну Петровна ваша опять запила?

— Что ты, что ты, седьмой год в завязке.

И тут на светофоре встала машина, в открытые окна на всю катушку: «Бабочки в животе, а на сердце май». Шмыгнул в комнату, запер балконную дверь.

— Не, мам, в понедельник буду, как обещал.

— Что происходит, Саш? Ты дома?

— Мама, в понедельник буду. Сейчас не очень удобно, занят. Давай!

Надо поторопиться.

Когда в седьмом классе он увлекся кодингом, мать очень переживала: «Сидишь взаперти, целый день в своем компьютере. Тебе бы с ребятами, с девчатами гулять. Совсем друзей не будет». Переживала, что превращается в ботаника — «а такого будут парни колотить, дураков-то много». Еще переживала — проговорилась однажды — что он совсем ни в чем не разберется, кроме своих закорюк. «Сашка, будешь с людьми, как свинья в апельсинах».

Рассказал это Соне когда-то, посмеялись. Зря, получается, смеялись. И показалось тогда еще, что Соня, хоть и смеется, гипотезу про апельсины как будто разделяет, хотя бы отчасти. Было такое у нее в глазах — тень такая, след от чего-то припрятанного. Не переспросил тогда, не вывел на разговор. Больше не представится случая, жаль. Интересно было бы послушать, даже сейчас — особенно сейчас, когда и сам убедился: как свинья в апельсинах. Во всем, где люди замешаны.

Выбрался снова на Пушкинскую. Песни на этот раз другие. Мужичок в невероятной двубортной жилетке, оливково-молочной — фигурный глубокий вырез, растительный орнамент в рубчик, крупные выпуклые пуговицы — в сопровождении клавишных и гитары исполняет «Шаланды, полные кефали». Дети пляшут и скачут на пятачке перед музыкантами, родители улыбаются и снимают видео. Двухметровый крепыш пританцовывает, усадив дочку лет четырех на плечи. Жена его пытается сманить девочку вниз.

— Мила, папа устал. У папы шея больная. Слезай.

— Нет, папа! Еще танцуй!

За шаландами последовал «Одессит Мишка». Экспрессивная старушка в шляпке, пьяный, исполняющий свой независимый брейк-данс, — без обязательных персонажей не обошлось. Но атмосфера благостная, непринужденная. Обычные люди. Совсем без задней мысли. А что такое? Какой такой контекст, ты серьезно?

Саша нашел свободный столик в кафе напротив, устроился там, как в наблюдательном пункте: вот что нужно осмыслить.

Дети пляшут.

Родители улыбаются.

Мужичок в жилетке поет.

— Ты ж одессит, Мишка, а это значит.

Посыпалось новое, а он со старым не успел разобраться. С самым изнуряющим в том числе: чем же, собственно, его так придавило, почему так сильно?

Не был никогда чувствительным. Новости про теракты-катастрофы листал спокойно, от инвалидов-попрошаек отворачивался. А тут вот так. Вцепилось и держит. Что держит-то? Не политика, точно: чужое, никогда не лез. Не ходил, не подписывал, не донатил. Острил и брезговал (как все вокруг, так ему казалось когда-то до двадцать второго). В поисках объяснений заносило далеко. Иронично-метафоричная версия: кто-то невидимый, пока нераспознанный — тайный могущественный орден — питается его растерянностью. Генерирует энергию фрустрации, ловит рыбку в ее мутных волнах. Интеллектуальная гимнастика давала передышку — с сюжетом про закулисье, которое научилось преображать фрустрацию в энергию, забавно было поиграть — но выхода из тупика не предполагала. Версия седативно-циничная: накрыла информационная волна, только и всего — слишком плотная, не осилил, задавила. Сострадание — во всяком случае, то, которое один на один с монитором — тоже может стать наркотиком: подсаживаешься, отдаешься, начинаешь тонуть.

Эта мысль пришла к нему еще весной в Тбилиси, когда среди ночи его разбудила кошачья дуэль под окнами и, поняв, что быстро уснуть не получится, он механическим движением потянул с полки телефон, чтобы полистать новости. С той ночи перестал заглядывать в новостные каналы от нечего делать (стоически дослушал котов, но телефон так и не включил). Похоже, мысль была полезная. Прицепом к ней мелькнуло: «А кто-то же обслуживает эти коды. Устроиться бы на Ютубчик или в Телегу… влезть, потрогать руками».

Сейчас, потягивая апельсиновый флэт на Пушкинской под одесские шлягеры, он надеялся на продолжение полезных рассуждений: скроллить войну ради того чтобы скроллить войну — разрушительно, зафиксировали. Но вот тебе кусочек альтернативного офлайна. Давай, включайся. Субботний ранний вечер… глубокий тыл… семьи… хорошая погода… народ на своей волне… Одесса… про новости забудь, сюда не лезь… давай, ты можешь… хватит накручивать… хватит тонуть… хватит… хорошая погода… глубокий тыл…

После «Одессита Мишки» мужичок в жилетке пел «У Черного моря». Саша слушал и старался думать о важном — почему с ним случилось такое, почему не случилось ничего такого с этими людьми. Но думать получалось исключительно о ерунде, о двубортной жилетке с крупными выпуклыми пуговицами на тугом животе. Могла она быть родом из реквизиторской какого-нибудь театра? Кто такую мог бы носить, для какой это роли, из каких времен, девятнадцатый век, что тогда к таким жилеткам прилагалось, монокли и карманные часы, или это раньше лет на сто?

— Слушайте, сегодня был треш. Я должен рассказать, иначе меня порвет.

— Ром, опять хозяйка с электричеством намутила?

— Зачет. Но нет, не про то.

— Не мешайте выговориться человеку. Слушаем, Ром.

— Сейчас поугараете, сейчас. Сижу, короче, в своем коворкинге, работаю. Одет в лонгслив, на нем «Не парю и не парюсь», и баня снизу, покосившаяся такая, заброшенная. Мерч с какой-то Машкиной психологической тусы, не помню… сто лет ему… что-то вокруг патриархата, кажется… Ну в общем! Подсаживается чувак. Весь такой улыбчивый. Мартин, бэйджик у него висит. Хей, как дела, я Мартин. Говорим по-английски. И он, такой, с ходу… простите, а это же кириллица? На надпись мою. Йес, Мартин. И понеслась. Чтобы вы понимали, он даже не спросил, что эта надпись означает. Зачем? И начинает прессовать, вот именно парить, конкретно… а как вы относитесь к тому, а как вы относитесь к этому, а что вы думаете о войне?

— Ром, ты ж говорил, нормально там у вас.

— Да было нормально. Более-менее.

— Получается, мерч не в тему?

— А?

— Ну, получается, паришься ты все-таки?

— Ребят, да дайте выговориться человеку.

— И что, и что? Давай дальше.

— Сначала молчу. Он же вклинился, я весь в работе, только что с тимлидом в Зуме сидел. Извините, говорю, я как бы работаю. Нет-нет, Роман, вы ответьте, пожалуйста, мне очень, очень интересно. А вы, говорю, почему считаете себя вправе такие вопросы задавать незнакомому человеку? Прикатился такой хрен с бугра… Очень любопытно, говорит мне Мартин, видеть человека, который так demonstratively носит одежду с русской символикой в публичном месте. Clothes with Russian symbols, прикиньте? В публичном месте. И он все это время улыбается. Меня как выстегало! Russian symbols! Я отсмеялся, а он, такой, наоборот, посерьезнел. Смотрит. Чувак, говорю, ты бы хоть поинтересовался, что тут к чему. Думаю, про баню сложно будет. Перевел ему фразу, как сумел, типа, I don’t pressure others, I don’t stress myself. Ооо… это был факап… не стоило мне ему переводить. Короче, тут Хей-Мартин выкатывает мне такой хейт-спич… first time in my life, отвечаю. Чего там только не было. Печенеги-половцы отдыхают. Типа, это вы… You don’t pressure others?! You don’t stress yourselves?! В общем, суть, если коротко — why are you Russians so toxic?

— Оу!

— Да.

— Он под кайфом был?

— Если бы… Символы имеют значение. Особенно в наше время. Вы должны избавиться от имперского багажа. Это моя попытка вам помочь. И про империализм… имперское мышление. Как же. Умолк, типа, ждет ответа. Я… вот реально… как дебил глазами хлопаю. Ну вот что тебе, Мартин, Хей-Мартин, отвечать?

— Ромыч, дружище, какой шикарный кринж.

— Чувствую, кроет меня. А тут надолго. Пишу в чат, что у меня форс-мажор, временно не на связи, закрываю ноут. Убегаете, говорит, от неудобного разговора, совсем как от ответственности в своей стране.

— Как четко.

— Да… С Машкой поделился. Переживает. Ходит, молчит.

В Тбилиси избежал, а в Ростове, похоже, заведет себе дурацкую привычку — ежедневно заходить на страницу бывшей (просто посмотреть, а что такого).

Ритуал неудачников.

— Поздравляю, Саша.

Хотя бы без эмоций (а если они вернутся, тогда что?) Совсем как заядлый курильщик, который мечтает бросить, но постепенно — установил лимит: до обеда ни-ни.

Страница Сони — совсем не блогерская, не витринная. Два-три поста в неделю, бывало реже. Рутина в основном: занятия в группе, треки пробежек, — изредка что-нибудь случайное, развлекательно-выходное. Квиз какой-нибудь. «Без места, но в десятке. Это был очень-оооочень сложный квиз».

Дней десять страница не обновлялась, и знакомое фото с подружкой Лидой — в руках по двухцветному коктейлю, над головами диско-шар (обсыпал кадр белоснежным конфетти) — успокаивало Сашу: не только у него все на паузе. Потом появились фото и видео с детской тренировки: Соня показывает новый элемент — медленно, теперь быстро — Соня на корточках перед грустной девочкой (у девочки не получается, Соня ее успокаивает), снова видео — Соня делает фляк, и фото в конце — Соня облеплена детьми. «Приходите прыгать. Для деток беженцев освободилось два бесплатных места на десять утра».

Главный вопрос: что он делал не так? Чем — какими усиками, какими ложноножками следовало цепляться? Как цеплялки эти отрастить? Очевидно же: чем-то критически важным недооснащен его организм. Чем?

Осталось для него совершенной загадкой, как справлялись те, кто справлялся. Посмотришь: в тех же норках толкутся, те же шишки набиты, те же натерты мозоли — а несут себя так, и такие в общей жижице высматривают знаки, будто и впрямь сумели выбраться и разогнуться во весь человеческий рост, как будто закончился для них трогательный зоопарк релокации, в котором каждый досужий посетитель, желающий этически взбодриться, может хватать тебя за нежную холку, вытаскивать на свет божий и всматриваться, ощупывать, вертеть под удобным углом: «Сдается мне, ты имперец».

В Ютубе таких было много — переехали, отряхнулись, живем. Фасон не тот, немного жмет, но ничего, разносится. Зато смотрите, какой тут вид с веранды. Из рассказов Ромы следовало, что такие массово осваивают Кипр. Примкнуть бы, что ли. (Рома и сам его осваивал после Вильнюса, но в нужный вайб не попадал, мерз без центрального отопления и кис в курортной архитектуре. «Как в декорациях. На улицу выйдешь, башкой вертишь, где тут съемочная группа». Архитектурной аллергии Саша не боялся. И, в общем-то, потянул бы Кипр — если отказаться от накоплений и жить, как джуниор, от зарплаты до зарплаты… или работу сменить с хорошим апгрейдом… но куда? Если рискнуть со стартапом и потом, если стартап выстрелит и если фаундер и CEO не окажутся козлами… Раздумывали, случалось, на пару с Ромой в чатике.) В Ютубе таких было много — хотя в какой-то момент бодрые айтишники-эврибионты в Сашиной ленте закончились — а в тбилисском офлайне с самого начала их было всего ничего. Отъехавшие в большинстве своем выглядели, как Саша: ой, потеряли мой багаж, а мне через час на пересадку. Но были. Чаще всего он держался на расстоянии, кинетической энергии для стыковки не хватало, даже на вечерах с зажигательными модераторами — как на «Сеньорских негрони» — сложно было разморозиться. А когда решался и случался контакт, затягивало в воронку, в которой его моментально делило на сто. Приходил за разгадкой — как справиться? — и вот они, пожалуйста, разгадки, никаких секретов: смотри, можно так и вот так, можно так еще. Хорошо делай — хорошо будет. Но хорошо делать то, что делали они, Саша не умел. Было и раньше то, чего он не умел. Не умел пробежать, как Соня, десять км за сорок минут, не умел работать под музыку и спать без полной темноты, клеить обои в стык, водить «механику», непринужденно при случае переходить на английский (несмотря на свой В2), есть вьетнам­ский суп фо ка и грузинское джонджоли, выбирать хурму и обрастать людьми.

Умел писать годный код на Python и Go.

Не умел быть таким.

От попыток вдохновиться идеей, что можно попробовать (а она подгружалась сразу с назойливым промо: «другие пробуют, у них получается»), делалось только хуже. Уехать — сумел. Думал, будет достаточно (см. выше: …проходи, располагайся). Так и было бы вообще-то, если бы мир, о котором он думал, не оказался вымыслом.

Например, Антон.

Тот улыбчивый парень с лекцией про непрерывное развертывание. Первый эврибионт, с которым вышел у него плотный контакт. Рюкзак его брезентовый с нашивками гербов и флагов — «здесь, конечно, только те, в которых я жил хотя бы полгода» — Саша вспоминал часто, чем дальше, тем чаще, и уже с раздражением. Искусство серфинга по волнам потопа. Неуязвимость посредством неуловимости. Человек, победивший родину как феномен. Когда все началось, Антон удивился — кажется, из Финляндии: «Ого, сколько вас принесло. Ого, какой теперь ценник». Но теория флагов тем и хороша, что движение может быть непрерывным при любых обстоятельствах: в Грузию он прибыл из Финляндии, из Грузии собирался в Кыргызстан.

— Вы знали, кстати, что из хлопка производят порох? Серьезно!

А пока — «до октября или чуть дольше, как пойдет» — Антон решил задержаться в Тбилиси, и в свободное время волонтерил. Но не потому, что решал так задачку «вина делить на ответственность равно». Не выглядел как человек, нуждающийся в алиби перед собой или Ютубом, вообще как человек сколь-нибудь замешанный. Так жил — сам по себе, в идеально прибранном своем правильно устроенном коконе. Так отстраивал себя: «Жить туристом — это отстой, я всерьез живу там, куда переезжаю». В своей греческой жизни (так он формулировал: моя греческая жизнь) застал лесные пожары, и вместо того чтобы забраться на безопасную возвышенность вместе с большинством местных, отправился помогать пожарным. «Ничего такого, шланг тащил, машину выталкивали, то-се. Но один симпатичный домик в Кинете спасен при моем участии, это точно. И котик тамошний». Иллюстрация: фото во дворе с обугленным деревом в обнимку с мейнкуном Атиллой.

— Нормальный результат, считаю. Смотри, какой котяра.

И еще Настя.

К которой Саша подкатил в ботаническом саду (строго говоря, она к нему: «У тебя мобилка тут ловит?») В ботаническом саду Тбилиси Настя искала сакуру.

— Тут где-то сакура должна быть. Видела на сайте. Мечта детства, побывать в Японии на о-ханами. Но Япония теперь мне долго не светит. И вообще. Решила хотя бы здесь, раз есть возможность.

Сакуру они нашли не сразу, успели разговориться.

Со дня на день Настя ждала очень много всего: посылку с водительскими правами, забытыми дома, а также ответ из «нашего европейского офиса», можно ли ей приехать, или сидеть пока в Грузии. Ждала, как сложатся пазлы: даст ЕС гуманитарный статус или откажет (четверым из ее круга пришел отказ). И если вдруг даст, то когда — до объявления уголовки или после. И если после — депортирует ее Грузия или позволит уехать.

Саша собирался посочувствовать:

— Какая жесть.

Она улыбнулась и махнула рукой — мол, не трать время.

Лепестки еще только выбирались из кожистых зеленых коконов, но Настя улыбалась так, будто над ней вовсю бушует розовый цвет, а за спиной белеет Фудзи. Ей хватило двух кадров, но Саша уговорил нащелкать побольше. Была в том своя корысть: пока фотографировал, как будто подглядывал в другой — совсем другой, только что открытый — мир, который не понятно как устроен, но до чего же красив (пожалуйста, можно и мне немножко?).

Увесистая домостроевская коса до пояса дразнила особенно (во-первых, ломала фем-стереотип). Через несколько часов знакомства, после прогулки под сакурами и платанами, посиделок в баре — общеполитическая ситуация, сюжеты и сюжетики релокации (она постоянно прерывалась на переписку: «Прости, нужно ответить», а голосовые слушала только через наушник) — пригласил ее к себе, и ответный взгляд был такой кристально понятный, будто она произнесла это вслух: «Да, давай, ты вроде ничего, мне как раз нужен секс». Хотя вслух было только:

— Но в десять мне нужно быть на метро Дидубе.

Что-то важное в Саше по дороге сломалось. Он и теперь не сказал бы, что и отчего. Что-то. Как-то само. Неожиданно. Рядом с ней. Об нее. В сложившемся контексте.

Разговоры закончились. Не мудрено, столько всего за один раз. Шли молча. Не иначе, по делу идут себе двое, каждый со своими мыслями. Саша не дотерпел — не доходя квартала, попытался оборвать неловкое (или так ему казалось?) молчание, ухватиться за болтовню, которая сулила вернуть исходный настрой. Выудил одну из десятка разномастных переплетшихся ниточек:

— Не знаю, мне не верится, что в Аргентине преступность низкая.

Настя никак не отреагировала. Дослушала и отвела взгляд, она, очевидно, не умела поддерживать разговоров из вежливости, а обсуждать аргентинское направление ей было уже неинтересно. Тогда он в первый раз и почувствовал, что зря, наверное, затеялся, не надо было.

Во дворе мальчишки лупили мячом в нарисованные на кирпичном заборе футбольные ворота — в левом и правом углу отчерчен квадратик с девяткой. С балконов — сразу с трех — над двором нависали строгого вида тетушки. Не иначе только что отругали мальчишек за слишком громкую игру. Тетушки перевели взгляды на Настю, на Сашу. Мальчишки прервали «козла». Когда Настя откинула косу за спину, один из них обронил «русо туристо», но без обычного огонька, как-то растерянно.

Бурная страсть от порога точно была не к месту, и Саша не стал.

— Вот мое здешнее жилище. Сейчас вентилятор включу.

— Ну, неплохо, скажу я тебе. По нынешним временам. Четыре тысячи лари?

Как только устроились на неприбранной кухне за круглым столом и Саша, задернув штору, принялся заваривать кофе — обещал ведь идеальный кофе, когда зазывал, формально они здесь за этим, удостовериться в его таланте баристы — футбольный мяч звонко ухнул в его балкон. Второй этаж: снизу, умеючи, можно впечатывать козырные свечки в хлипкую бетонную плиту. Настя ойкнула. И ему бы отреагировать, задним умом это сделалось очевидно. Выглянуть, пальцем погрозить, головой покачать. Могло бы повернуться иначе. Но он изобразил «не обращай внимания» (хотя сам обратил еще как). Мяч попадал в цель не каждый раз и не всегда увесисто: били по очереди, кто как мог. Балконные тетушки удалились.

Где-то между ударами футбольного мяча о бетон — вентилятор ворчливо комментировал каждый — Саша и подхватил этот окончательно безнадежный тремор. (Пока собирался поделиться историей со своими, придумал здесь пошутить: «И тут я пожалел, что в доме нет виагры». Но передумал потом, не стал делиться.)

— В Питере я снимала квартиру в доме со старым лифтом, в нем двери за­крывались только с размаху. Без берушей уснуть было нереально, если рано ложилась. Но и они не особо помогали.

— Почему не съехала?

— К работе было близко. Но в итоге съехала.

— И правильно.

Повисла пауза после его бессмысленной реплики, повисела какое-то время.

Разлил кофе.

Она искренне нахваливала и даже согласилась на вторую чашку.

— Не обманул, это прям оч хороший кофе.

— Из Ижевска, кстати, компания. Лучшие. Это уже сюда заказывал.

— Кайфы.

На второй чашке, к большому своему удивлению, — Саша, зачем, куда тебя понесло — он завел-таки рассказ о том, как в один день расстался с невестой, без скандалов, после одного-единственного коротенького разговора.

Случайная, но особенная Настя сказала:

— Понимаю.

И Саша понимал, что — да, вот она понимает, если кто-то и понимает, то она, для нее слово «понимаю» не превратилось в пустышку.

Подумал тоскливо, увязая в монологе о том, как со временем запуталось все внутри: «Надо было в койку уже». И еще тоскливей, окончательно: «Не стоило совсем затеваться».

Футбольный мяч к этому времени перестал колошматить в бетон. Одна из тетушек с соседнего балкона все-таки накричала на мальчишек (русское «голова от вас болит», похоже, вставила в грузинскую речь специально для Саши, из общечеловеческих соображений). Мальчишки переключились на «стеночку» и, отбивая мяч, каждый, кто успевал, выкрикивал что-то смешное и не очень, видимо, приличное — так что та же тетушка вернулась и, сдерживая смех, громко на них зашикала.

Саша посмотрел на Настю.

Настя снова все поняла, и поэтому разбудила телефон, открыла какое-то сообщение.

— Ой, слушай, мне внезапно пора. Спасибо за день, за кофе.

Обнялись на пороге.

— Не провожай, ладно? Побегу. — Погладила по плечу. — И ты держись, ладно? Всем хреново.

Саша подогрел в микроволновке кофе, запустил Pornhub.

Тоска неподъемная.

Нет, главный вопрос другой, совсем другой. И от чего бежал, понятно, и почему не добежал… тоже, в общем-то, если нос от ответа не воротить — понятно теперь. Отчего так больно, почему так долго, где болит и что с этим делать, — эти вопросы, хоть и не были отвечены, давно не главные. Устал от сострадания, распахнувшегося не в меру широко. Хватит, сколько можно. Поглотило, обез­движило — безысходное, тупое. А тем временем, днем за днем — сегодня как вчера, завтра как сегодня — вершилось внутреннее запустение. И это был единственный результат.

Как выйти из ступора?

Куда-нибудь, лишь бы выйти.

Вот это был главный вопрос.

Другим помогало волонтерство. Антону, например. И Саша тоже пошел волонтерить. Несколько месяцев по вечерам работал на складе, фасовал гуманитарку. По выходным брал задачи у модераторов: разливал по бутылочкам бытовую химию, сортировал одежду, закупал на рынках сковородки-простыни-памперсы, отвозил лекарство по адресам. Самое нервное: просидел в бытовке со спящей Оксаной трех лет, пока ее мать бегала в банк. Самое трудное: стоял на выдаче распределительного пункта в отделе одежды. «Ветровка? Какой размер? Кажется, было».

Не помогло, нет. Предположительно, все те же, стандартные его сложности с людьми. Столкнулся с очередным непредвиденным: вблизи, вживую, люди были совсем не те, что в новостях. С одной стороны, обычные — кому как не им помогать. С другой — слишком обычные. Со своими закидонами. Иногда неприятные — ни здрасьте, ни спасибо, но подходят так близко, будто лечь на тебя собираются (альтернативный вариант: вынуть душу, выражаючи благодарность). Дело, однако, было не в этом. И люди с закидонами не составляли большинства. Возможно, разъединяющее это «слишком» происходило из того, что были они совсем никак не отфильтрованы, не упакованы в формат, не верифицированы плашкой и титрами, не сопровождаемы репортером-вергилием, и потому в конечном счете не распознаны. В этом, впрочем, Саша не был уверен (возможно, высосано из пальца).

Но Саша испугался: эти люди — ему приходилось то и дело напоминать себе, что многие из них из-под обстрелов — совсем его не трогали. Чувствовал не больше, чем в трамвае к случайным попутчикам. Испугался. Кто хочешь испугается: объяснять состраданием все — от яростного побега до блевотной пустоты — и обнаружить полное равнодушие, соприкоснувшись вживую с теми, кому сострадаешь (ежедневно онлайн).

«А это точно сострадание, Саша?»

Была еще встреча с Марианной Николаевной и Петром Антоновичем.

Их такса рванула вдоль набережной от газанувшего автобуса, волоча поводок, Саша поймал.

— Держу, держу! Ничего, не волнуйтесь!

Прошлись вместе, было по пути — Саша вышел после работы набрать свои десять тысяч шагов, они возвращались с прогулки. Муж в профессорском допотопном берете, жена в пуховом платке. Библиотекари на пенсии транзитом из Бердянска к детям в Баку. С ними почему-то — поди вычисли, почему — он не соскользнул в белый шум: «не то, не те». С ними включился.

— Мы в Ростове-то у вас бывали. И дважды в Краснодаре.

— У меня все вертится это ваше словечко «жах». Повторяю постоянно. Жах.

— Да… как есть, жах.

Расплакался. В первый и последний раз. Кура бутылочного цвета, грузин­ский царь-строитель. Саша давил пальцами слезы — с силой, будто надеялся вдавить обратно, а они ползли и ползли.

— Простите. Сейчас.

Им были неприятны его слезы, так ему показалось. Притихли, как будто даже отпрянули, замкнулись. Он понял так: говорить говори, можно о чем угодно, а вот этого не надо. Вскоре и распрощались, как только Саша взял себя в руки.

Оставшись тогда один, он подумал: «Все реально сложно. Ты не урод». И стало немного легче.

Но волонтерства его встреча эта не спасла.

А было так.

Однажды на склад в его дежурство пришла съемочная группа. Антон был тоже. На него наверняка и пришли. Ведущий называл его «человек мира». (Антон вежливо улыбался.) Пригласили и Сашу сказать на камеру — и он сначала согласился, но пока наблюдал и слушал Антона, передумал. Очень мусорно стало в голове, как только попытался представить, о чем будет говорить, когда его спросят: «А вас что сюда привело?» Антон говорил прекрасно. У Антона были ответы. Антон не лукавил и не снобствовал. Антон не красовался. Антон действительно умел жить автономно и всерьез при любых обстоятельствах — даже среди стеллажей торгового центра, заполненных тюками и коробками с гуманитаркой, которую ему предстоит фасовать: в каждый пакет стиральный порошок, туалетная бумага, салфетки, влажные салфетки, зубная паста, контакты НКО, чай, сахар, печенье, шоколад, носки, простыня (прокладки предлагаем отдельно), — пока в его наушнике звучит лекция из курса про мультиклауд-стратегии «Как избежать vendor lock-in и не сойти с ума».

— Простите, я передумал на камеру.

— Почему? Мы можем заблюрить.

— Да нет, просто лучше Антона не скажешь.

Откосил вполне убедительно — вежливо улыбнулся, потянул со стеллажа стопку пакетов, мне надо, мол, работать.

— Для перебивки можем тебя снять общим планом?

— Конечно.

Для перебивки общим планом всегда пожалуйста.

После того как Антон уехал в Бишкек, Саша перестал ходить на склад, все реже брал индивидуальные задачи у модератора, так постепенно и закончилось.

Настала суббота, день D&D. Саша с утра раздергался. За два часа до начала подумывал даже соскочить. Но у них не принято было соскакивать без веских причин. Сочтут ли парни за таковую свершившееся несколько дней тому назад и вполне себе штатно его возвращение в Ростов? Нет, не сочтут.

Готовился к долгим взволнованным расспросам (и когда они совсем уж несоразмерно затянутся, готовился бросить с легким укором: «Ну, мы играть-то будем?»)

Но и тут, со своими же, не оправдались ожидания.

(Вот-вот, как свинья в апельсинах.)

Первым заметил Вадим.

— О, Сашка, а ты где? Вернулся, что ли?

— Ну есть такое.

— О как. И чего молчал?

— Не уверен пока, что останусь.

Вадим отреагировал задумчивыми кивками, Костик скривился:

— Ай, да ладно. Все тут будем.

Рома вставил несколько суетливо:

— Вам там веселей теперь будет вдвоем.

Еще раз, как тогда, после Костиного возвращения, поспешил заверить, что какими бы ни были его собственные планы и соображения, он точно не из тех, кто будет за это троллить.

В этой точке тоже не задержались.

— Ладно, народ, — Вадим прервал едва наметившуюся паузу. — Давайте начинать. Логи прочитали?

— Опять любимая таверна? «Три костыля»? — отозвался Костик, разрывая упаковку чипсов.

— Я за сокровища дварфов, — заявил Рома. — Мой паладин настроился на новый щит.

Вадим, включаясь в роль мастера, сообщил торжественно:

— Незнакомец в капюшоне подходит к вашему столу.

— Варлок кастует око темного разума.

— Сань!

— Лишним не будет.

— Сань! Опять твои криповые штуки… Ты ж нейтральный, Санек,  не гни провокации!

— Да ладно, пусть проверит.

— Бросил бы сразу на скрытую магию.

Но он учил язык. Горловые звуки не давались, чат-бот успокаивал: нужно время, задачка не из простых.

Волной восторга — неожиданного, и оттого особенно острого, накрыло его, когда впервые в городской толчее понял живую речь. Проходил мимо метро «Марджанишвили». Было позднее утро. Старушка в берете с хлипкого фанерного лотка продавала мимозу. Из распахнувшихся стеклянных дверей высыпали люди, потянуло горьковатым подземным теплом. За его спиной кто-то крикнул: «Малхаз, дамелодэ! Сад гарбихар?» Голос гулко прокатился под аркадой, перекрывая шум автомобильного потока на площади. Малхаз, шедший в двух шагах впереди, резко обернулся, извинился жестом за эту резкость — чуть не столкнулись — и, пропуская Сашу мимо себя, крикнул в ответ: «Кацо, мечкаребс!» Голоса отдалились и затихли. Он шел и улыбался — сначала тому, что распознал эти сложные фразы, потом самому себе, что идет с таким гордым видом. На всякий случай остановился, прижался к стенке, достал телефон и запустил переводчик. Да, все правильно понял. Языки ему давались. Хуже давалось общение.

Решил ходить на митинги перед Парламентом. Сколько можно кваситься за компом, сказал он себе, надо активно вживаться, осваивать, обрастать, проявить себя, утвердиться действием. Хватит, сказал он себе, давай включайся, живи в стране всерьез. (Все это не вдруг, разумеется, сомневался долго — как то: ну кто я здесь, чужая страна, в своей не ходил никуда ни разу.) Прицепил на куртку значок с флагом Грузии. (Отдельные сомнения: как воспримут. Обдумывал с бьющимся сердцем. Значок, между тем, размером с ноготь. Не каждый заметит.)

Наконец, все сошлось: правильный настрой совпал с очередным митингом.

Долго ходил вдоль гудящего и кричащего, битком забитого пятачка перед красивым зданием Парламента, от одной группы к другой. И было хорошо, и было чувство: ничего себе, ух ты, хочу, хорошо, что пришел, вашкац!

Его угостили.

— Кофе? Чай? Глинтвейн?

— Глинтвейн.

— Держи. Откуда сам?

Саша расплылся в улыбке:

— С Ростова.

Ростовское ненормативное было как никогда в тему. Его похлопали по плечу, ему улыбнулись в ответ.

Допил глинтвейн, отправился искать урну для стаканчика, ненароком обнаружил себя под плакатом Slaves of Russia.

Непроизвольно втянул голову, будто того плаката — не кусок бумаги, а огромный какой-нибудь тяжеленный щит, и этот щит на него падает. Подумал мельком: со стороны, наверное, смешно смотрелось.

Двинулся дальше, разыгрывая привычный логический этюд: ну а как ты хотел, есть причины.

Люди собраны, люди горят.

Красиво.

Любое слово, которое понял, наполняло радостью — ходил, собирал кусочки нового: о, вот здесь понятно, и здесь, и вот это почти. Все-таки есть, есть лазейки в непролазном хаосе — такое было настроение.

На углу мощеной улицы, уходящей круто вверх, толпа, запрокинув головы к окнам второго этажа, оглушительно скандировала: «Русебо! Русебо!» Скукожился вдруг, как будто под зимний дождь угодил, как когда-то в Ростове — столько было в этом слаженном крике нерва, страсти, мощи. Остановился в сторонке на углу — уже все иначе внутри, куда что подевалось. Кураж мгновенно сдулся.

Толкаясь плечами, наваливаясь друг другу на спины в плотной, напирающей на ограждения фаланге, они поднимали головы и кричали одно только слово:

— Русебо!

Хлесткие жесты вскинутых над головами рук помогают зашвырнуть, протолкнуть в светящиеся окна по слогам:

— Ру! Се! Бо!

Понимаю, подумалось привычно.

— Ру! Се! Бо!

Принимаю.

— Ру! Се! Бо!

А как ты хотел?

Сколько ни повторял, не действовало. Крутилось, но не срабатывало. Он успел прилично натренироваться в понимании. Но понимать можно сколько угодно. Справиться с позорным липким жаром, который бежит по копчику и обжигает пах, когда вот так — по-простецки, тремя слогами ненависти, толпа превращает тебя в ругательство, понимание это, сплошь на тонких нюансах в деликатных стежках оговорок — не помогало никак.

Улица уползает в горку. Здесь, в устье проспекта, ее каменная чешуя смазана тусклым желтоватым светом из высоких окон (чуть позже — выбелена светом полицейских фар). Но дальше вверх густая чернильная тьма: фонари и витрины выключены по всему центру. Неуместная фантазия: Саша представляет, как эта чешуйчатая полоска выгибается, вздыбливается, роняя бетонную крупу и оторванные от тротуара куски асфальта. Разбуженный дракон тащит из-под накренившихся зданий крылья — люди летят кубарем, кто-то, распластавшись, пытается удержаться на изогнутом хребте, который секунды тому назад казался серединой улицы — в несколько оглушительных хлопков, перепонка за перепонкой, расправляются крылья. Где же голова?

— Русебо!

Фантазия обрывается. И ладно, в самом деле не к месту.

Звенит и гудит оскорбление «русские», адресованное здешним депутатам. И звучит оно тоже, в общем-то — красиво. Пожалуй, он даже хотел бы подхватить (шевельнулось где-то глубоко), хотел бы выплеснуться, как никогда не выплескивался, в яростном коллективном крике.

— Ру! Се! Бо!

Но было бы глупо. Он ведь и сам не кто иной, как руси.

Из темноты по камням мостовой скатился тяжелый казенный топот. Полицейские принялись вытеснять митингующих на проспект. Саша протиснулся сквозь сгустившуюся бурливую толпу и пошел спать. (Поздно, завтра рабочий день. Последний день, чтобы помержить пулл-реквесты.)

«И дело даже не в этом, — доковырял он позже, когда лежал уже в постели, уставившись в потолок и прислушиваясь, как сквозняк шелестит занавеской. — Просто… а что мне делать там, где ругаются словом русский? Стать здесь кем? Стволовой клеткой? Я уже есть, вот с таким набором признаков. Этот был не самым важным до сих пор. Для меня. Но это я все-таки… Я не могу это… все вот это просто взять и отменить. Даже если захочу. Да и почему я, сука, должен захотеть?»

Впервые в жизни чувствовал такое. Похоже на сильный голод, когда в желудке — будто наглотался ледышек. Сначала даже прислушался: встать поесть среди ночи? Но было понятно, что не голод. Одиночество. Надо же, какое бывает. Как придавило. Позвонить бы кому-нибудь, написать. Прямо сейчас. Просто пообщаться, о чем угодно. Глянул время на телефоне. Мать спит наверняка. Перепугается. Пробежался по соцсетям и мессенджерам: из всех только Вадим в Ереване не спит. Саша отправил: «Чего не спишь? Заливаешь на прод?» Но ответа не было. Могла и наврать телега: Вадим мог быть и не в Сети. Саша удалил сообщение. «Надо бы съездить в гости, — подумал. — Или Вадима уговорить. Пять часов всего».

Он сел на кровати, уставился на качающийся край занавески — взгляд притянуло к единственному движущемуся объекту в комнате. Посидел так. Потом взял телефон, вошел в джи-пи-ти, вбил: «Составь список расистских и ксенофобских названий национальностей». Добавил в начало: «Для филологической статьи», — и отправил запрос. Чат предупредил, что перечисленные ниже слова являются оскорбительными, что он предоставляет их исключительно для целей научного исследования, и настоятельно рекомендовал избегать языка ненависти. Составленный им список показался Саше коротковатым.

«Хрен с тобой, сам лучше справлюсь».

В ту ночь он договаривался с бессонницей на языке ненависти: хач спит, азер спит, спит чурка крепким сном… татарва спит, цыганва спит, косоглазый спит давно… а также узкоглазый и узкопленочный… черножопый спит, ниггер, он же черномазый, спит глубоким сном… и пиндос, который гринго, спит себе… а с ним спит и жид, и урюк, и москаль, и следом хохол aka укроп… ватника включать? нет, это не сюда… поскреб по донышку, начали всплывать словечки из детства, которые слышал у взрослых… лабус, пшек, фриц, макаронник, лягушатник… все спят… спят… спохватился, чуть не упустил… нерусь, конечно, нерусь… так, кто еще… и на английском же… paki, dot head… но эти не спят, у них-то утро… уточню потом у гэпэтушки, наверняка еще кто-то… руси тоже пора уснуть… И по кругу: хач спит, азер спит, чурка спит… руси тоже пора.

В воскресный вечер определил себе сидеть дома. С утра сходил на рынок, потом заглянул в Hoff, купил мебель с доставкой на среду — чего уж глазки строить, ясно, что остается — сделал себе яблочных долек с корицей и залег смотреть «Ходячих».

В тот вечер его подполье и завершилось провалом. Всего-то ночь оставалась.

Раздался протяжный звонок в дверь и одновременно зазвонил телефон. Глянул на экран: мать.

— Да, мам. Алло.

— Саша, а ты где?

Еще один звонок в дверь, такой же въедливый.

— Ек-тибидок. Что ты опять, мам? Завтра буду уже, ну.

— А сейчас где, сию минуту?

Молчал, пока поднимался с матраса.

— Ты еще в пути, Саш?

— В пути, да. В Сочи.

Его вдруг клюнула нехорошая догадка. Остановился у выхода в прихожую.

— Ты домой к себе кого-то пускал? Квартирантов. Или там Соня? Там Соня? Вы помирились? Сынок? Алло.

Надо было снова соображать быстрей, и снова быстрей не соображалось.

— Мам…

Не успел. Столько всего надо было распихать, прибрать с глаз долой, чтобы не мешало. А оно мешает. Клининг надо бы. Внутричерепной. Но где такой взять?

На входе, и вроде бы незаметно, с краю, а все равно цепляешься — таксист у автовокзала в Ортачалах, который отказался его везти.

— Ко мне ты не сядешь, нет. Вали домой!

Ничего, уехал через минуту с другим, ничего, ерунда.

Забыть.

Чуть дальше, стоит немного оглядеться — надписи. Те, что поверх унылой цементной шершавой «шубки», часто основательно облупившейся — откликаются особенно. Умножены цементным унынием. Домой, уезжай домой, настоятельно рекомендуют они на русском и на всякий случай на английском. Первое время фотографирует, собирает коллекцию. «Надо с иронией, это поможет», — так ему кажется.

Забыть.

Очень мешает и никуда не умещается, торчит прямо в лоб — хотя, казалось бы, сущая мелочь, подумаешь — тот случай в полупустой хинкальной, когда в ответ на «Здравствуйте» повар кричит из кухни: «Места нет! Везде занято!», — и машет рукой сквозь пар над кипящей кастрюлей (красноречивый жест, широкий гребок ладони от себя: уходи).

Забыть.

И еще злая радость в сентябре: хаха, побежали? Как будто добавило сил: все правильно сделал. Фу, нехорошо, плохо.

Забыть.

Украинские девушки из соседнего дома. С этим как? В угловом магазине встречаются часто. Приветствуют стандартно: «Чмо руснявое». Вот где надо постараться. Пытается с ними поговорить. Если поговорить, наверняка будет проще. Но они не реагируют.

Забыть, теперь только забыть.

ВНЖ — да, тоже непременно. С глаз долой, понадежней, на самое дно. Обе попытки. В первый раз консультант убеждает, что на собеседовании он держался неправильно — не проявил стремления. «Слушай, нужно было смотреть на нее, пока она документы читала, не сидеть, как мешок, как будто тебе все равно». Во второй раз Саша смотрит, улыбается.

Вот это вот кровь из носа — забыть. Завалить любым хламом негабаритным. И не вспоминать никогда.

Забыть.

— Саш?

— Да, мам.

— Ты слушай. Я тут у Стаси была, решила домой через центр. Что тут, пройти два квартала и пересесть. Мимо тебя иду, в окнах свет. И вот как знала, душа ведь не на месте. Поднялась в подъезд, из-за двери как будто звуки. Как будто кино. Саш!

— Да, мам.

— Это не ты там, сынок?

Оба помолчали.

— Не ты?

— Ма, ну что… ну я не знаю…

Пока думал, как выпутаться — а как тут выпутаешься? все, попался — заговорил тише, прикрылся рукой (самое время, ничего лучше не мог придумать). И она решила, что догадки ее верны: пока сын в пути, кто-то влез в его квартиру.

— Сашка, а мне тогда что делать? В полицию звоню, да? Все, сынок, сейчас звоню.

Она повесила трубку.

Не скрываясь уже, открыто топая по полу голыми пятками, Саша подошел к двери, открыл.

Мать стояла на первой ступеньке вполоборота — чтобы удобней, видимо, бежать. Щурилась в телефон: тускло в подъезде. Разглядев сына, нажала на отбой, поднялась на площадку.

— Так это ты?

Гарпунное ранение

Как только проехали Агой, у Радмилы вырубился телефон, и за те полтора часа, что младшая оставалась без мультика в опасной близости к старшей — а Милана продолжала гонять шарики в своем телефоне и делить игру с сестрой отказывалась наотрез, — девочки успели раскалить атмосферу в машине до градуса, на котором их отец обычно срывался на крик, в самых пиковых ситуациях сопровождаемый оглушительным хлопаньем широкой увесистой ладонью по столам и стенам, так что посуда в серванте издавала испуганный дзынь. При постороннем Спартак, конечно, сдержался (а Юрий Никитич, водитель, был все-таки посторонний: знакомство долгое, но сугубо дорожное — отвези-привези). Прервав рассказ о своих первых, советских еще, гастролях, Спартак всю оставшуюся дорогу молчал. Угрюмо поглядывал в окно, сопел и ерзал, то и дело подтягивал повыше резинку, которой были собраны в длинный пушистый хвост его рок-н-ролльные седины, довольно густо обрамлявшие костяной куполок макушки, — и всем своим видом давал понять жене, что долгожданная поездка все-таки испорчена, в самый последний момент. Пользоваться телефонами родителей девочкам было запрещено, и Люде не оставалось ничего другого как увещевать и шикать. Девочек хватало ненадолго. Радмила принималась канючить, Милана требовала ее наказать и обзывала тупой, что вгоняло младшую в слезы, а Спартака в приступ молчаливой ярости — Люда читала это по отражению в боковом стекле: сколько раз говорил, отучи ее от этого слова.

— Ну мам! Она толкается! Ну я второй раз из-за нее откатываюсь!

Юрий Никитич, водитель минивэна, принадлежавшего тому самому ДСОК «Прибрежная сказка», в котором каждое лето вот уже двадцать три года — а последние десять совместно с молодой женой Людмилой — Спартак обеспечивал музыкальный досуг, попытался прибегнуть к воспитательному трюку:

— А я вот сейчас высажу тех, кто скандалит, — но перегнул с художественной достоверностью. — Вчера таких же, парочку дошколят, высадил под кустом. Вторые сутки ищут с собаками и вертолетами. Вон, видите, летает.

Слева от дороги, над макушками деревьев и шиферными крышами, летел вертолет.

Радмила на несколько секунд затихла, видимо, детализируя мысленно картину во всем ее драматизме — а потом заголосила на такой всепроникающе пронзительной ноте, что Люда решилась нарушить табу и сунула ей свой телефон.

— Все. Замолчала. Наушники вставь, не забудь.

— Включи мне! Где тут?

Люда переставила наушники из телефона Радмилы в свой, запустила мульт­фильм.

— На. Бессовестная.

Спартак тяжко крякнул, но жене высказывать не стал. И Люда заволновалась: когда Спартак долго сдерживал негатив, у него подскакивало давление.

— Ох, детки, детки, — затянул Юрий Никитич, и Спартак закончил:

— Цветы на могиле родителей.

Доехали, одним словом, в жутком раздрае.

Выбравшись из машины первой, Люда махнула мужу — догоняй, мы пошли.

— Девочки, быстро внутрь, и чтобы как мышки!

Она выудила из багажника чемодан, хотела добавить: «Кто начнет ругаться, два дня без телефона», — но как раз в этот момент третья, не родившаяся пока девочка сильно боднула в печень. Будто поняла, что приехали, и решила размяться. Люда отдышалась, провожая взглядом Радмилу и Милану, взбегающих по крыльцу административного корпуса, и покатила чемодан к ступенькам. Спартак тем временем нырнул в поясную сумку и, не вынимая пачки, отсчитывал причитавшееся Юрию Никитичу за бензин.

— Предпочитаю с долгами не затягивать… а то знаете, как некоторые…

Неприятно удивил любимый лагерь. Вопрос размещения поручен был некой кареглазой Татьяне с татуировкой по всей левой руке — бабочки, веточки, цветочки. Милана с Радмилой, понятно дело, уставились во все глаза на чернильную руку.

— Идите к отцу. Бегом!

Такой вот новый методист. Взяли на смену недавно почившей Марине Васильевне. Татьяна эта сообщила — правда, с вежливой улыбкой, что домик их пока не готов. Уборщица, мол, зашивается — до среды одна, а работы прибавилось.

— Уже занялась, отзвонилась только что, но просит еще минут двадцать.

За все годы первый случай — дальний коттедж к их приезду всегда готовили заранее: прибыли, получили ключи, пошли заселяться. Даже в год футбольного чемпионата, когда в «Сказку» почти на неделю набились шальные хорваты, домик над пляжем ждал их прибранный и проветренный: на тумбочках букетики ромашек, на кроватях чистые подсушенные простыни. А теперь вот так: их встречает татуированный методист Татьяна и с деланым радушием предлагает ждать.

Люда переглянулась со Спартаком. Спартак выглядел удивленным. Принял, однако, неожиданно благодушно. Покивал, отправился в сторону кресел.

— Ну, таким нас не запугать. Подождем, не вопрос.

Автоматически — водилась за ней такая привычка, развить за мужем намеченную в общих чертах мысль (а почему бы нет, когда такая близость) — Люда подхватила:

— Весь мир трещит по швам, где уж «Прибрежной сказке» устоять.

Татьяна приглашением к разговору пренебрегла. Ответила рассеянной полуулыбкой. В ухе у нее, в правом, Люда заметила наушник. Ну, конечно! Нам, новым методистам с татухами, не до того, нам бы вот музычку слушать и думать о своем.

С покойной Мариной Васильевной все было бы иначе. Каждую встречу с «Прибрежной сказкой» Мариночка Васильевна превращала в событие. И сейчас было бы так же. Округлость Люды, во-первых, приметила бы мгновенно, принялась бы поздравлять, хлопать и всплескивать сдобными ручками, поплевала бы от сглаза, перекрестила — молодцы, правильно, так держать. Поделилась бы новостями, ситуацию на СВО затронула бы наверняка — уж кто-кто, а она включилась бы всецело, такой человек. В этом Люда ни капли не сомневалась, хоть и не было вроде бы оснований, не говорили с ней ни разу о подобных вещах. Зато говорил внутренний голос, громко и вполне определенно, что Мариночка Васильевна — не то что Юрий Никитич. С которым и Спартак о самом-самом не заговаривает, так, по верхам, обозначает посредством умолчаний — очевидно, что сознательность нулевая, патриотизмом там и не пахнет.

У Люды даже в носу защипало — надо же — от тоски по Марине Васильевне. Скосила взгляд на Татьяну: и вот кого взяли взамен — стоит, татушками светит. Ну что за беспредел.

Она поняла вдруг, что всю дорогу, оттесненное в дальний темный угол нерво­трепкой и родительской суетой, в ней жило предвкушение встречи с Мариной Васильевной. Не привыкла, что ее больше нет. Ехала — и везла внутри уверенность, что скоро, скоро, самое-самое, с полуслова… Глубокий сердечный разговор — ах, как же нужна сегодня такая душевность — укрепил бы и поддержал, спокойной радостью напитал бы мысли: пусть наступившее лето полно испытаний и тревог, всем нацистам и натовцам вопреки — быть добру, начинается новый сезон, впереди ждет морская карнавальная жизнь, немножко нервная (спортивные праздники, конкурсы, концерты), но такая красивая, насквозь лирическая… укутавшись в теплые пледы, встречать закат, под ручку ходить в столовую, и в самый крайний вечер смены под скрипучие соляки сверчков и стук жуков-камикадзе о фонари Спартак поет посвященную Люде балладу: я искал тебя так долго, так отчаянно, а нашел совсем, совсем нечаянно.

Постепенно тоска отпустила, втянула когти.

Погрузившись в телефоны, молчали девочки. Возле Радмилы крутился уже костлявый веснушчатый сверстник с заклеенными пластырем коленями, молча заглядывал через плечо в экран. Из провинившихся, видимо: таких, под страхом директорского звонка родителям, оставляли на часок-другой в холле административного корпуса подумать над своим поведением. За бликующей стеклянной стеной, под высокими платанами, дворник Николаич белил бордюры. Перед концертами Николаич помогает Спартаку выставлять аппаратуру — возит колонки в своей тележке, уважительно зовет его маэстро или сеньор Джельсомино. На волейбольных полях под пронзительные крики болельщиков и свистки судей мельтешили, скакали игроки — шел традиционный, в честь открытия смены, турнир по пионерболу. В холле было прохладно. Подергивалась где-то в глубине коридора, мягко постукивая о стену, брошенная нараспашку дверь, тянуло солоноватым сквознячком. Тишина, Спартак не психует… По сердцу ее прокатилась — вначале по самому краешку, легонько — волна вдохновения. Знакомое с детства и до сих пор сохранявшее над ней свою магическую власть — отец называл это «Людке снова с неба позвонили» — оно приходило в самые неожиданные минуты, вклиниваясь в любые обстоятельства и мизансцены: вдруг захочется сделать или сказать что-нибудь особенное, светлое, такое, что всех удивит, поразит, заставит воспылать и воспарить, задуматься о вечном. Она прислушалась, дождалась, когда внутри стало тесно и звонко, и с тихой улыбкой отдалась порыву.

Подключила к розетке телефон Радмилы, забрала у нее свой.

— Возьми-ка, доча, стульчик, иди. Маме тут нужно.

Веснушчатый с разбитыми коленями взялся помочь, потащил стул из дальнего угла.

Забравшись с ногами на диван, Люда вошла в iMama. Пост этот вызревал недели две, писалось легко. Пусть все узнают, пора. Времена такие настали — жить искренне, говорить как на духу.

«Девочки, тут в комментах некоторым интересно. А какая у вас разница с мужем, судя по фоткам. Ладно, вот вам наша история. И давайте сразу зафиксируем, что не надо вычитать и намекать потом про возраст согласия. Там, где судьба, там другое вычисление.

Богом немало способов дано встретиться с половинкой. А меня Он повел издалека. С детства я мечтала поехать в лагерь. Но строгий папа (без комментариев) был против, а перепуганная мама рассказывала, как в «страшных-страшных» лагерях на утреннем построении вожатые раздают детям презервативы, чтобы уж лучше так, чем с последствиями… Лагерь — источник разврата, по ее словам. По итогу я все лето дома.

И вот… барабанная дробь и так далее… мне 15. Прощай, 9-й класс. Самый «опасный» возраст, наверное, да? Но тут мои очень последовательные родители сообщают: «Едешь в лагерь, первая июньская смена». Что их сподвигнуло, покрыто загадкой. Не суть.

Холодное раннее утро за пределами поезда испортило всем настроение. Приехали, выгружаемся. А я бежала с тяжелым чемоданом «древнего» образца, как за медалью. Я в образе рокерши тогда: цепи на джинсах, черная майка… Разбор вещей был для меня еще более быстрым. Как все сложено в чемодане, так и переехало на полку. Вешалки? Нет, не слышали.

Побежала, как с цепи. Боже мой, я в лагере! Выхожу к летней эстраде. Какой-то дядечка возится с проводами. Дядечка в белой футболке и белых джинсах. Шлепки резиновые. У него хвост до середины лопаток и сверху залысина. И не знаю, почему, не спрашивайте, но я стояла, спрятавшись за пальмой, и смотрела, смотрела. (Видел бы меня мой отец! Ха-ха! Прекрасно, что не видел.) Никуда больше не шла, ничего мне не надо. Просто стою украдкой.

И все. Сразу. Спарт — а это был он — как будто в меня впечатался. Ему на тот момент 34. Женатый худрук, приехавший с женой и четырехлетним сыном. Ну ты куда? А меня штормило каждый день то в одну сторону, то в другую, то «да я гораздо лучше, чем она», то «да куда я лезу, он же ее любит».

Надо отдельно сказать, я не смогла тогда заметить основное, что его тоже штормило. Он то терялся от меня, резко отправляясь подальше, едва я завиделась на горизонте, то постоянно старался находиться рядом, случайно зацепить мою руку, подав карандаш или что-то, случайно (ага, как бы) встретиться взглядом.

Вот как все начиналось. А у вас как начиналось? Пишите в комментах».

Устала, выдохлась. Потянулась к мужу, чтобы одернуть футболку, задравшуюся на тугом мохнатом животе — в минуты нежности «кашемировый глобус» — но Спартак ее опередил, одернул сам.

— Как себя чувствуешь?

Пожал плечами, не захотел отвечать.

— Не давление?

Нет, покачал головой.

— От мелюзги никак не отойдешь?

Поморщился: нет, не это.

Люда задумалась на секунду, и сложилась такая картина: пока она отлучалась в свой ослепительный июнь, в день первой встречи, здесь, по эту сторону ее жизни, тоже произошло что-то важное: у Спартака был разговор с Татьяной — короткий, вязкий. И она как будто слышала его. Спартак спросил… Татьяна ответила… Слышала, но смысла не распознала. В памяти задержались не слова даже — несколько смазанных нот. Но сейчас, когда Люда попробовала разобраться и прислушаться, ноты эти сложились в мотив волнующий. О чем бы это могло быть? Что такого могла сказать ему расписная эта методистка?

— Скажите, а скоро можно будет разместиться? — поинтересовалась она строго и еще строже откашлялась. — Двадцать пять минут прошло.

Наготове у Люды было колюще-режущее продолжение с упоминанием Нины Юрьевны, директрисы, которой она сегодня же, видимо, расскажет о наблюдаемом в «Сказке» пофигизме: не залетные какие-нибудь свалились, но впечатление такое, что именно залетные. Она представила, как растерянно заморгают Татьянины карие глазки.

— Да, все готово. Сауле только что отписалась, — и без особого рвения, как будто сверившись с инструкцией в своем телефоне: — Извините, что пришлось подождать.

— Пришлось, да, — вяло проворчала Люда; момент был упущен.

В домике, слава богу, неприятных сюрпризов не обнаружилось. Уборщица оставила его в надлежащем виде: полы вымыты, пыль вытерта, приветственные букетики ромашек на своих местах. И даже окна — как она любила — распахнуты настежь, а чтобы не захлопнуло сквозняком, посажены на прикрученные к рамам дверные крючки. Лето, как и было обещано, ждало их в гости. Вздувались парусами и опадали, трепеща, васильковые занавески. Густой знакомый запах, тот самый — близкого моря и слегка подгнивших полов — ударил в голову похлеще шампанского. Люда под визги девочек, бросившихся к оставленным с прошлого года тайникам под кроватями — «Я проверю свой секретик! И я!» — всплеснула руками и, картинно подбоченившись, мягко выбила голыми пятками по крашеным доскам калинку.

Погода же и вовсе установилась, как из рекламного буклета: первый солнечный жар — долгий, но еще не злой, пышные кучевые облака, ленивые тихие волны — катятся и катятся под разрозненные вскрики чаек, пока не устанут, и тогда штиль, пресноватый, меланхолический, растекался над обмершей бухтой, и даже Лепс из радиоточки на пляже звучал как будто задумчиво.

На второй день Люда провела конкурс рисунка в младших группах. Тема — «Моя семья». Детки принялись рисовать маму с папой, собачек и котиков, дома под желтенькими солнышками. Но были в группе мальчики и девочки, которые нарисовали танки, людей с автоматами, взрывы. Тут Люда и узнала, что за разговор приключился у Спартака с Татьяной. Он забежал в игровую, когда Люда устроилась в дверном проеме перевести дух, промочить горло чаем из термоса — на тридцать голов детей помощников ей не дали, и с непривычки голос у нее немного просел. Приобнял, сказал, что только что проверил звук, и колонка, в которой зимовали мыши, звучит нормально, обошлось. Заметил карандашные танки, вздохнул.

— Это те луганские? — спросил грустно.

Люде ничего такого не сообщали, она ответила удивленным взглядом.

— Татьяна сказала, дети оттуда в этом потоке. Вывезли на лето.

Договорил, и лицо его потемнело, повлажнели глаза. Ясно без всяких подсказок, в чем дело. Люда дотянулась до руки, лежавшей на ее плече, приласкала.

С первых же дней Спартак томился, изнывал от забурливших в нем патриотических чувств. Их собственная жизнь совсем никак не изменилась. Но его напрочь выбило из колеи. Ходил по коридору от кухни до спальни, надсадно скрипел половицами. Сядет завтракать — и, как под гипнозом, уставится в чайную кружку, на язычки пара. Телевизор посмотрит, полистает новости — и если что-то серьезное, все, пропал Спартак. Схватит куртку, сунет ноги в разбитые «найки», и пойдет по району бродить, расходовать напряжение — без телефона, без денег, в тонких спортивках. Нервничал. Возвращался мрачнее тучи.

— Где ты был?

— Ну не могу я вот так! — взрывался, размахивал руками, задевая подвернувшуюся мебель. — Не-мо-гу. Понимаешь? Сидеть! Мое место там!

И, ткнувшись взглядом в ее живот, или в маковки дочек, прискакавших из детской глянуть, что так раздраконило отца, затихал, на полуслове срываясь в долгое непроницаемое молчание.

Метания мужа Люда переживала тоже молча. Боялась подтолкнуть неосторожным словом к чересчур радикальному шагу. Но гордилась, конечно. Знала, что живет с человеком большим и неординарным, но до сих пор проходила с ним главным образом воду и медные трубы. Радостно было от того, что поверку огнем он проходит так же блистательно и безупречно, огромное свое сердце разрывая на лоскуты — потому что не может иначе.

Говорил: «Все, ладно! Все. Понимаю, не брошу тебя одну». Просил не волноваться. И видно было: сам старается успокоиться, переключиться.

В конце марта, правда, немножко сорвался.

Обычным субботним вечером — моросило, на ужин были голубцы, в переулке распиливали рухнувший тополь — посмотрел телевизор и притих не по-хорошему. Выпил две кружки чая, рассеяно поинтересовался у Миланы, как зовут ее новую куклу, и полез в подпол за рюкзаком.

— Так надо, Люда. Не могу.

Натолкал носки и трусы, кой-какие таблетки, паспорт, нож-выкидуху, спички, термос, ложку, зарядник, надувную подушку. Наклонился, чмокнул в шею. К девочкам вбежал шумно: «Ну-ка, матрешки, бегом, обнимите папу!». Люда не останавливала, ни о чем не спрашивала. Уселась на краешек кровати, руки лодочкой сунула между колен, в складку домашнего сарафана. Подумалось: «Вот так и бабки наши, и прабабки провожали своих — сядут, свесят голову… чему быть, того не миновать». Очень ее тогда проняло, она даже сфоткалась — как сидела, печальная, понурая. Запечатлела момент.

Хлопнула за Спартаком входная дверь, дочки крикнули: «Мам! А папа куда?» Собралась, ответила спокойно:

— Куда-куда, надо ему, — и тихонько заплакала.

От дома до военкомата средним шагом двадцать минут. Одеть дочерей, вызвать такси — могла бы успеть, добралась бы одновременно со Спартаком, плюс-минус. Мамочка с двумя детками, глаза на мокром месте, дети растерянные: «Папа, папа!», — не звери же, моментально войдут в положение. «Иди домой, брат, пока без тебя». Но так тяжела была нахлынувшая грусть, такие небывало горячие полились слезы, что не смогла поднять себя, оторвать от кровати, на которой пристроилась сиротливо. Гладила живот и ревела, хлюпая тихонько в ладошку. Старалась потише, чтобы не прибежали на звуки Радмила с Миланой. На стуле осталась брошенная с утра его пижама. Комод с лампадкой, надо бы зажечь. Святая Людмила и Сергий Радонежский. Фотообои новые — клеили к Новому году: корешки книг от угла до двери. Ей захотелось чего-нибудь не легкомысленного, не как у всех, а Спартаку не понравилось: просыпаешься как в библиотеке. Мысль о том, что его теперь очень долго не будет рядом, и в пижаме постиранной, прибранной в ящик, успеет завестись запах лежалой тряпки… (а тогда как же? мешочки с отдушкой накидать?) была абсолютно и безоговорочно неправдоподобной — они же как птички-неразлучники, ни единого дня не провели врозь — но подхлестнула так, что в горле у Люды заклокотало, вот-вот прорвет. Схватила подушку, вжалась лицом. Выплакала себя до последнего донышка, вылилась вся, не стала ничего оставлять на потом. В наступившей пустоте, чистой, как колокольный звон в настоящий крещенский мороз, и как будто даже… стыдно сознаться… впервые принесшей облегчение за долгий месяц  унылой маеты, можно было все — без надрыва, с любовью: остаться одной, родить одной, быть сильной, несгибаемой, в искусстве преодоления достичь высокого мастерства. Радмилу с Миланой на время родов — к соседке, полуходячей бабке Ане. В схватках уже, на каталке — звонок старшенькой: котлеты разогрей, ешьте обязательно с гречкой. И дальше так же, после выписки, уже с троими на руках. «И как она справляется одна?» А вот так! С божьей помощью! Справляться и побеждать, побеждать и справляться. Удерживая в одной руке младенца, собирать старших в школу, обихаживать их и растить — и ждать, ждать, ждать, каждую минуту ждать, жить, не отрываясь от телефона. Напишет? Позвонит? Что там в сводках? И даже больше: ждать — и успевать ходить на ноготки, оставаться красивой и ухоженной, ради него. Чтобы он там знал — и держался за ниточку.

Высохли глаза, Люда отправилась на кухню готовить обед.

Спартак вернулся через два часа, Люда как раз отмыла сковородку после зажарки и прислонилась к стене разгрузить поясницу. Заполнив квартиру томатно-говяжьим ароматом, борщ доходил на медленном огне. Дочки играли в Принцессу и Дракона. Спартак бросил рюкзак на табурет (и он пролежал там долго, пока не был возвращен обратно в подпол в процессе очередной уборки), прошел на кухню.

— Не взяли. Сказали, старый.

Люда притянула мужа за руку, положила голову ему на грудь.

— Вот и хорошо. А мне в самый раз.

И был прекрасный семейный ужин. Дочки уплетали борщ и рассказывали про школу. Спартак внимательно слушал и даже расспрашивал. Съел две тарелки.

Но в тот же вечер он слег.

— Что-то закрутило.

— Нога?

— Как-то сильно в этот раз.

Напомнила о себе старая армейская проблема — зарубка, оставленная товарищем на левой его икре в память о службе боевым пловцом. Самое проблемное, плохо заживающее и чреватое осложнениями ранение — гарпунное — получено было на ночных гарнизонных учениях, когда Спартак в боевой двойке отрабатывал бесшумное снятие часовых на палубе дрейфующего катера. Своего Спартак снял образцово, точнехонько в фанерную голову. А номеру два в мутноватой после шторма воде некстати примерещилась акула. Он выстрелил из гарпунной винтовки — как ему казалось, в подплывающую хищницу, и с десяти метров гарпун разорвал Спартаку икру в лоскуты — спасибо, кость не задело. Вторая мишень так и осталась невредимой, грустил Спартак каждый раз, когда вспоминал эту историю. Чтобы не подставлять товарища — в элитном отряде Черноморского флота за такую оплошность могли перевести в хлеборезы или вечные дневальные, — он лечил рану тайком от начальства. Уговорил взводного, тот помог скрыть ранение на построении, поутру медбрат, как умел, кривыми стежками стянул размочаленную икру — разумеется, без наркоза, новокаин хранился в сейфе командира медчасти. Посыпал стрептоцидом: плыви, матрос, должно зажить.

Историю эту Спартак рассказывал так часто, что Люда выучила ее наизусть — и помнила в чем-то даже лучше мужа: случалось, тот путал номер части или фамилию криворукого стрелка (правильно Стрепетов, а не Стрепин), и она его поправляла.

При всем при том главной неприятностью службы Спартак считал вовсе не покалеченную гарпуном икру, а утрату дембельского альбома со всеми армей­скими фотографиями: прямо накануне его убытия на гражданку шальной проверяющий из штаба округа, недовольный прохладным приемом в офицерском клубе, решил отыграться на личном составе — перевернул вверх дном каптерку и собственноручно сжег за казармой все, что нашел там неуставного. Люда же на такое легкомысленное отношение резонно замечала, что главная неприятность настигла мужа спустя годы: под раной, на щиколотке, из-за нарушенного кровотока образовалась трофическая язва. По врачам Спартак ходил неохотно, через скандал: «Только начни, не остановишься», — лечился сам примочками и антибиотиками, а к тому времени, как Люда стала его женой, с язвой своей свыкся, как с родимым пятном. Ногу крутило на погоду, и он отшучивался, что живет со встроенной метеостанцией.

Но после похода в военкомат рана разболелась так, что Спартак два дня подряд просил жену колоть ему обезболивающее. Лежал пластом и рычал, как пойманный в ловушку зверь, и цедил сквозь зубы недоброе. Люда колоть колола, но разговоров о случившемся не заводила. Не обсуждали совсем: то ли было, то ли не было. Люда начала писать в iMama, но слова не шли, она возвращалась, добавляла понемногу, переписывала. Что-то не клеилось, не сходилось. В первый раз такое. Черновик довисел до напоминания: «Кажется, Вы забыли разместить публикацию», — и Люда его удалила. Все — точно не было.

И вот, пожалуйста — а казалось ведь, улеглось, утихомирилось — Спартак стоит в дверном проеме игровой комнаты и печально разглядывает детские картинки с войны.

— Да-а… Вот так.

Ушел задумчивым.

И Люда снова разволновалась.

Вечером, уложив детей и мужа, она уселась на крыльце в тесном коконе из тяжелого казенного пледа и, сосчитав лайки — «Сто четыре? Могли бы и побольше накидать», — продолжила рассказ о том, как десять лет назад к ней явилась любовь и что из этого вышло. Теперь ей казалось странным, что она держала в себе все это столько лет. Как горящие угли. Конечно, нужно было выговориться давно. Состояние было: еще немного, и сожжет изнутри. Таким вот пожаро­опасным выдалось лето — все на нервах, все в тревогах о семье, о Родине, о пылком Спартаке.

«Девочки, я ничего не скрываю. Но за клубничкой не сюда. Все было строго в рамках. Взгляды, вздохи в основном. И это все. Да, ему 34. Женатый, взрослый. Но он всегда был тонкий. (Не телесно только. Ха-ха!).

Едем дальше. В предпоследнюю ночь я не спала. Я пошла посмотреть на него. Тихо приоткрыла дверь и стояла. В темноте лежала волосатая спина, оканчивающаяся красными трусами. Которую так хотелось обнять. Жена его проснулась, закричала, как ненормальная, и я убежала.

А в последнюю ночь… Готовы? Барабанная дробь… ничего не случилось. Он закрылся. (Ждали вау? Не здесь, говорю же.)

В 5 утра вся наша комната поднялась, потому что пришли мальчики нас мазать. Сходила в туалет, раз уж проснулась. Легла, а под подушкой письмо! Кого-то из мальчишек подбил мой худрук. На бегу в туалет я его уже разворачивала. Вы помните свое самое большое счастье? Мое было одновременно и счастьем, и приговором. Из письма я выяснила, что взаимно. Но «существует тысяча но между нами». И что он никогда не переступит. Но если я буду нуждаться в нем, то на братское или отеческое плечо я могу рассчитывать. Плечо?! Ты был мне нужен весь, весь без остатка каждую секунду всей моей будущей жизни! И это ты у меня отнял… Еще паршивее мне стало, когда я сложила листок и увидела сверху: прочитай, когда меня уже не будет рядом. С этим горьким чувством вины я и встретила его утром. Конечно, по одному взгляду он понял: я читала. Презрительно бросил, что все женщины одинаковы, и ушел.

Но перед отъездом мы все же ушли в лес, чтобы хоть за руку подержать друг друга. И да, так вышло, что его жена нас видела… Как ее туда занесло, уже не важно, зачем нам это знать. И скандал, который она закатила, без комментариев.

Через полтора года я лежала в больнице, начались проблемы с усвоением. Я худела, все было плохо. Плакала по вечерам. И вспоминала его.

Прошел еще год. И вот… мы созвонились. Спартак работал на побережье и пригласил меня приехать. Это было чудесное время! Хоть папа и пас меня, но в студенческий лагерь на море я ехала. И оттуда могла спокойно и незаметно уехать к нему. Я ликовала и ждала день Х больше всего на свете. До меня до этого доходили смутные слухи, что он развелся и уже с другой. Но ведь позвал! Я приехала в лагерь и, как договорились, набрала его. Абонент недоступен. Сколько же раз я звонила каждый день. Ни ответа, ни привета, ни смс.

Потом окажется, что та, новая — а она все-таки существовала, — когда Спартак все ей сказал, что любит другую, пыталась покончить с собой. Ну, и «ты понимаешь, я не мог просто перешагнуть». Зато мы снова созванивались и переписывались.

За это время папа узнал, что мы общались. Он работал в системе МВД и обещал устроить ему «райскую жизнь». Если я не уймусь. Я экстренно начала встречаться с бывшим одноклассником для отвода глаз. Вот папа, я одумалась.

Так мы и жили 2,5 года. Каждый с нелюбимым человеком. Общаясь, тем не менее, регулярно. Он собирался делать своей предложение, потому что «так долго не жениться неприлично». Я тоже получила предложение от своего. Приняла. Подготовка к свадьбе кипела. Костюм, туфли, заказано кафе, завтра ехать за платьем. А потом… Спартак написал, что со своей расстался. Что больше не может и не хочет себя обманывать. Что любит он только меня. Сходит с ума от любви. Снова позвал к себе, «если я еще не профукал свое счастье».

Ну, дальше вы понимаете, да? Конечно, я в тот же вечер тайком уехала к нему в Анапу. В этот раз все было, как надо.

И больше мы не расставались никогда. Есть в моей ленте такие же пары?»

На второй день по прибытии в «Сказку» в средней группе был намечен конкурс песни. Люда собиралась провести его в платье с люрексом, сделать укладку с волнистой челкой. Но с ночи все семейство — сначала девочек, а за ними и взрослых — скосил ротавирус. Береглись как могли: поливали руки антисептиком, пили только кока-колу — как известно, ротавирус ее плохо переносит. Но, видимо, штамм оказался особенно злостный, и в отличие от прошлого года избежать противной болезни не удалось. Болеть ротавирусом вчетвером, с детьми, в помещении с единственным туалетом — испытание на прочность не только организмов. В бачке унитаза между визитами не успевала набираться вода. О проветривании говорить не приходилось. Благо, у Радмилы свой горшок — обустроили младшей отдельный закуток за шкафом. Но нужно же и обслужить ребенка. В первый день Люда еле успевала поворачиваться. Майка — хоть выжимай. Ее саму полоскало так, что она всерьез испугалась выкидыша. Всколыхнувшаяся на iMama дискуссия — оправданны ли ее страхи — ясности не внесла, запутала и напугала еще больше.

Утром третьего дня, сразу после линейки, Нина Юрьевна, озабоченная тем, что семья худруков не появляется даже в столовой, пришла проведать, поинтересоваться, как они справляются и не пора ли думать о госпитализации, если вот так. Отметила, как подросли Милана с Радмилой, в порыве умиления — «Можно? Можно?» — подержалась за кругленький беременный живот.

— Подкрепитесь, специально для вас заказала, — вручила она Люде бумажный пакет.

Сдобные сухарики — ванильные и коричные — фирменное лакомство «Прибрежной сказки». Повара готовили их для самой Нины Юрьевны, почетных гостей и проверяющих, но перепадало и персоналу, когда случался подходящий повод, чтобы поддержать или поощрить. Люда со Спартаком в меру сил изобразили бодрость и, не поддаваясь нажиму подвывающих дуэтом желудков, заверили, что завтра вернутся в строй, максимум — послезавтра.

От колы или кофе с принесенным ею же гостинцем Нина Юрьевна отказалась, но приняла приглашение посидеть минутку на веранде.

— Красота, — кивнула она деловито, по-директорски, на повисшие над морем облака, белоснежные с голубоватыми брюшками.

— Сказка же, — улыбнулась Люда, и Нина Юрьевна улыбнулась в ответ — тоже деловито, как бы совершая акт приемки популярного каламбура, которым принято было обмениваться в ДСОК «Прибрежная сказка».

Постояли немного, Нина Юрьевна описала в общих чертах первый поток — средний возраст, количество человек, ситуация с сезонным персоналом и продуктовым обеспечением — и засобиралась: приближалось время ее первого, утреннего цигуна.

— Держитесь, дорогие мои. Без вас как будто и смена не началась.

После ее ухода Спартак растянулся на веранде, прямо на полу, укрывшись влажным полотенцем, а Люда попыталась накормить детей. Заварила коробочку картофельного пюре, сделала по бутерброду с докторской и, приготовившись к долгим переговорам, начала без вступлений:

— Давайте-ка поешьте.

Первой заартачилась Милана. Вжалась в угол своей кровати, лоб гармошкой — драма-драма:

— Ма! Ну если я не хочу?!

Ей уже было полегче, сил на упрямство побольше.

Радмила, конечно, уперлась вслед за старшей.

— Надо поесть, не дуркуйте, совсем останетесь без сил. Я порцию одну на двоих приготовила.

— Ну не хочу, — Милана, похоже, была настроена идти до конца, до криков и слез, а там как сложится: ее обычная стратегия, когда отец, как сейчас, устал и ушел в себя.

Люда собралась, сделала голос построже:

— Вы ответ знаете. Отберу телефоны…

— А чё сразу?!

— И сядете примеры решать. Это вам не шуточки, целый день не будем есть. Надо поесть.

— Мам, не полезет, правда, — Радмила сопротивляется вяло, но уломать-то надо обеих.

Смягчилась.

— Давайте так. По три ложки и пол-бутерброда.

— Ну ма-ма!

И тут на дорожке перед крыльцом — дверь открыта, свежий воздух не помешает — остроугольная мальчишеская фигура. Затушевана антимоскитной сеткой, и свет контровой, но Люда узнала сразу: тот костлявый с заклеенными коленками. Возится с телефоном, бросает исподлобья взгляды в дверной проем. Как взросло выглядит. Это ж сколько ему лет? Телефон Миланы завибрировал. Напряглась, изменилась в лице. Неужто смущена? Так и есть. Стремительным шагом Люда пересекла комнату, откинула сетку.

— Тебе чего тут?

— Так, просто, — пожал плечами, взгляда не отвел.

Нагловатый, отметила Люда.

— Просто иди в свой отряд, мальчик. Или Нине Юрьевне позвонить?

Помешкал, но, повторно пожав плечами, скрылся в просвет между липой и кустом сирени.

— Ты смотри!

У Миланы тем временем снова прожужжал телефон. От Люды не ускользнуло: вместо того чтобы глянуть, как обычно — что там прилетело, дочка осторожным коротеньким толчком подсунула телефон под подушку.

— Это что же, у тебя тут жених уже завелся, а? В первый же день? — Люда не думала, что прозвучит так жестко, но вышло как вышло, иронию вытеснила внезапная резь в животе. — Не рано?

Милана покраснела. Радмила интереса к происходящему не проявила, и Люда поняла, что младшая в курсе — а значит, если старшая успела замести следы, а это она умела — можно будет попробовать обходной вариант.

— Не рано? Мать вопрос задала.

— Мам…

Строгий вид, который Люда соорудила из колючего взгляда, остро изломанной брови и плотно слепленных губ, действовал, как правило, безотказно — если не ошибиться с моментом, правильно учуять слабину. И Люда, похоже, угадала: боевого настроя у Миланы как не бывало, в изменившейся диспозиции она явно хотела бы обойтись малой кровью, без подключения отца.

Люда подошла вплотную к кровати, молча вытянула раскрытую ладонь, и Милана, уже совершенно пунцовая и немая, положила в нее вытащенный из-под подушки телефон.

В вотсапе ничего. Люда открыла телеграм. Так и есть: десятки сообщений, ValRus и Mimimishechka переписывались уже два дня. Неприятно зацепило про методистку Татьяну: она прикольная, писал ValRus, и Mimimishechka отвечала сердечком. Люда пролистала к началу и потом в обратную сторону. Ничего такого. Бесконечные расспросы про школу — а как у вас то, а как у вас это — что ты слушаешь, во что играешь. И непроходимый слэнг — убиться обо все эти элпэшки, нормисы, имбы, «я конкретно тильтанулась», «соулмейт детектед».

— Боже мой, бедный русский язык!

Но ничего такого.

На последние сообщения — «го завтракать?», «мамка агрится?» — Милана ответить не успела.

Люда вернула телефон.

— Ну что, пиши, отвечай. Про мамку-то.

Милана вдохнула поглубже, собиралась ответить что-то, но промолчала. Обдумывала, что дальше.

— Что там еще? — прокряхтел с веранды Спартак.

Люда и Милана переглянулись. Глаза Миланы блестели от набежавших слез.

— Да так, обсудили кое-что, — ответила Люда уже совсем другим, спокойным голосом, в эту секунду заключая с Миланой молчаливое соглашение: отец ничего не узнает — столько, сколько продлится пора послушания.

Как только девочки поели и Люда за ними прибрала, в домике настал тихий час. Спартак похрапывал на веранде, подложив под голову скатанное валиком полотенце, остальные разбрелись по телефонам.

«Кто-то кричит и плачет от радости. Кто-то ждал, но замирает в оцепенении с мыслью, что не может быть. Кто-то… кто-то я: смутное желание родить перекрывается тяжелым фактом, что он не будет рад.

Можно его просто осудить и сказать, что значит не любил. Но ведь дьявол в деталях, правда? Жить негде от слова совсем, мои родители даже руки не протянут, они категорически не приемлют мой выбор. Какой там жить, они его даже в гости не хотят видеть. Его родители тоже с ребенком не пустят, они нас и без дитя не сильно с удовольствием терпят во флигеле. Хотя, возможно, ребенок бы изменил чье-нибудь отношение. А ВОЗМОЖНО, что нет…

Да, так случилось, что Спартак ушел, благородно оставив квартиру жене и сыну, в никуда, не особо рассчитывая обустроиться в личной жизни. И тут я со своей беременностью в мои на тот момент 18. Я его оправдываю, правда? А как иначе? Ведь он мой муж.

Разговор был нелегкий. Категоричное «не рожать» в сумме с моими слезами, уговорами про «если Бог дал, то Он поможет»… и шло время, точнее, я его старательно тянула с надеждой, что он смирится или смилостивится, и все будет хорошо. Оттянула на почти месяц после этой оглушительной новости. И вот разговор. Что, значит, либо сейчас расстаемся навсегда, потому что ТАК начинать семью неправильно. Либо аборт и потом подходим к вопросу о детях разумно. Когда появится возможность и жилплощадь. А убивать своего ребенка правильно? Этот вопрос остался риторическим.

Это было 10 лет назад. Медикаментозный аборт в Юноне. Я плакала после первых таблеток. Приехала к нему, легла подмышку и плакала. Я ненавидела себя за то… что неделю назад обещала своему ребенку защитить его. А теперь убила.

Наверное, если бы я знала тогда, что действие первых таблеток можно отменить… я бы не вынесла, я бы оставила. Рассталась бы с ним, со Спартом. Но я про это не знала…

Зато знаю, что в комментарии придет много таких, кто скажет, зачем это все рассказала. Девочки, да потому что давит, что бы там ни было, поймите. Вот прошло 10 лет, я любимая и любящая жена, счастливая мама двух ангелочков… которые на самом деле бывают двумя ведьмочками… и скоро их будет вообще-то три, ха-ха! А мне до сих пор вспоминается, как я лежу у него подмышкой и реву. И не понимаю, хоть убейте, как мы здесь оказались и зачем».

Назавтра ротавирус действительно ослабил хватку. Позывы случались заметно реже и стали не такими сокрушительными. Девочки и вовсе как будто выздоровели: сходили трижды с утра, и все. День прошел ни шатко ни валко — Милана по требованию матери даже прочитала вслух двадцать страниц из «Двух капитанов». А вечером обе стали проситься в столовую на ужин и потом немного погулять перед сном.

— Счастлив тот, в ком детство есть, — ворчливо напел Спартак, в очередной раз уединяясь в туалете, и Радмила с Миланой, поняв по его интонации, что дело может выгореть, принялись скакать и канючить: ну мам, ну пожалуйста.

Люда посмотрела на Милану — и не скажешь, что только вчера она же краснела, пойманная с поличным на шашнях с нагловатым и по всем приметам скольз­ким мальчишкой. Что старшая, что младшая: прыг да прыг, косички хлопают по плечам.

Наклонившись к старшей, отчеканила тихо, чтобы не расслышал Спартак сквозь фанерную дверь:

— И чтобы без глупостей с этим Валрусом.

Милана, замявшись, кивнула.

— Мам, это просто переписка.

— Все у вас просто, — припечатала Люда.

Полный перечень условий включал: сегодня никакого пляжа, не ссориться и везде только вместе.

Проводив дочерей, Люда и Спартак устроились в шезлонгах. Он вытащил свой на веранду: ромашковый чай с сухариками, море шумит и сверкает, разгорается голубая луна. Она расположилась у большого окна: оттуда широко просматривалась территория — беседки, игровая площадка и все, что от столовой до КПП. Благо, все под фонарями.

Листали каждый свое. Спартак завис в новостях. Люда погрузилась в iMama. Сначала полайкала чужих детей на фотках мамочек, с которыми сложилось общение. Зависла на обсуждении рецепта тайского рыбного супа — можно ли делать заправку самой, или только покупать готовую и где. Оставила страстный комментарий под вопросом какой-то новенькой о медикаментозном аборте — та интересовалась, что да как и какой препарат лучше. «Не делайте этого! Я после такого детей своих отмаливала. И до сих пор хожу боюсь, что до конца не отмолила». Дурында ответила гадким смайликом, но Люда не обиделась, дописала очень вежливо, очень проникновенно — про то, как шла тогда из клиники, как спотыкалась и света божьего не видела от слез, и как потом ребеночек убиенный долго приходил к ней во сне, ручки свои тянул, говорил: «Мамочка, родная, за что?»

— Люсь, а где мои теплые носки?

Нашла в чемодане, отнесла.

От Миланы пришло фото: гуляют в сквере над пляжем.

«И оттуда чтоб ни шагу». Отправила.

Вернулась в шезлонг и снова вошла в приложение. Под ее комментарием — за какие-то пять минут — восемь лайков. И наверняка будет еще. Все-таки важно чувствовать, что ты не одинока в своем стремлении к правильному.

Прислушалась к себе. Пылкое высказывание разбередило — хоть в личку пиши. Она иногда так делала. Но всмотрелась в фото на аватарке и не стала, не понравилось лицо. И все-таки высказаться, выплеснуть хотелось.

Телефон пропиликал на подоконнике. Дотянулась, взяла в руки. Думала, снова Милана, но оказалось, Спартак: поленился тащиться с веранды и кричать не стал, прислал сообщение.

«Тут вагнера набирают на беспилотников… Обучают с нуля…»

Перешла в окошко мессенджера, набрала: «Хочешь пойти? Я пойму… Хотя по здоровью ты пройдешь ли?» Ответил: «Думаю пока… Там до 45». Отправив сердечко, вернулась в iMama — полистать, почитать, но палец сам уже тянулся обратно, к переписке с мужем. Сделала скриншот — так, чтобы и дата попала, выложила на своей странице: лучшего поворота после душераздирающего поста про аборт не придумать. Подписала: «Как же трудно быть женой патриота».

Очередной крик души iMama встретила, как всегда — контрастно. Люда с ходу отправила в бан троих чрезмерно язвительных, пригрозила какой-то злобной курице обращением в прокуратуру на предмет дискредитации, так что та удалилась сама — совсем, окончательно, снесла свой профиль — и погрузилась в теплый поток поддержки. Десятки комментов, в которых такие же, как она, жены и матери, делились собственными сюжетами и переживаниями, писали, что очень ее понимают и сочувствуют ее Спартаку, выкладывали фотографии мужей в форме. Живительная волна добра подхватила, напомнила: надо быть сильной, — уберегла от треволнений в пикантной ситуации.

Получилось красиво: под ее постом уже завершалась схватка между теми, кто понимает, и теми, для кого Родина и ее ценности — пустой звук, когда Люда, наконец, высказалась. Причем, злобствующих идиоток она в этот раз проигнорировала, ни одну не удостоила хотя бы дислайком.

«Девочки, вот прям разрываюсь. Пустить или не пускать. Категорически поговорить, и точка. Смотрю на него, как же тяжело ему. А мне в моем положении?»

Было еще много хороших умных слов, советов. Советовали, правда, разное. Одна, юмористически настроенная, предлагала спрятать военный билет и паспорт. Или сходить со Спартаком к военкому, пусть вправит ему мозги. И Люда с облегчением вспомнила, что военник-то у него давным-давно потерян (может, и к лучшему — значит, знак свыше). Другая, подхватывая шутливый тон, рекомендовала совсем противоположное — мол, не держите, отпускайте; выплаты за контракт хватит и на сервисные роды с отдельной палатой, и на достойное содержание малышки, еще и няньку наймете на первое время. На шутки Люда отвечала охотно. Со своими почему бы и не пошутить, даже на серьезные темы. И то сказать, не разводить же уныние на виду у всяческой враждебной нечисти (кто-то дислайком отметился, кто-то расхрабрился до пространных комментов, а сколько их, читающих молча, с перекошенными гнусными лицами — брр, мурашки по спине, как представишь). Скоро к беседе подключилась мамочка двойняшек Юля, с которой регулярно вступали в коротенькие беседы то тут, то там: «А мой вот подбухивать стал по выходным. Думаю, может, лучше туда его? А то как бы не спился», — и беседа постепенно переключилась на обсуждение нерадивых мужей, от которых толку в семье ноль, так пусть хотя бы сходят на СВО, чем на диване пылиться.

Настроение у Люды после визита в iMama сделалось праздничное. Как будто с Мариночкой Васильевной поговорила, отвела душу.

— Эх, раззудись плечо…

Потянуться — смачно, как хотелось, до хруста костей, не вышло: захрустел и застонал под ней шезлонг — еще немного, и развалится (вовремя спохватилась). Встала, потянулась — теперь уже с опаской: не заклинило бы в пояснице, как случилось однажды, когда на Милану ходила. Улыбнулась своему отражению в темном окне — просто так, отдаваясь беспричинному внутреннему празднику.

Впрочем, если вдуматься, не такой уж он беспричинный. Ротавирус отступил, беременность протекает — тьфу-тьфу-тьфу. Дочки под контролем. Дают, конечно, жару, и усилий это стоит немалых — но под контролем. И муж — любо-дорого. Прежде всего, состоявшаяся творческая личность, востребованный музыкант. Не каждой выпадает быть женой музыканта — не временной музой на годик-другой-третий, а спутницей жизни. Дарить тепло и уют, рожать ему детей. Если не зацикливаться на мелочах, в семье у них все замечательно. Прекрасный мир без эксцессов и богомерзких драм. Она умеет ценить то, что получает. Не реагируя на внешний шум. Под фотографиями Спартака в iMama, которые она размещает, когда есть настроение похвастаться мужем, некоторые норовят размазать свою ложку дегтя — мол, только без обид, но вам бы его на диете подержать. И что с того? Да, есть немножко лишних килограммов, наросли за последние годы — но под ними вообще-то элитный боевой пловец. К тому же существует чудесное русское слово «статный». Нужно уметь видеть суть, а не внешнее, завистливые вы токсичные сучки. Однажды писали даже — вот что задело ее по-настоящему: ненормально. «Но это же ненормально». И десяток восклицательных знаков — под постом, в котором она поделилась, тоже шутливо, под настроение, что Спартак, когда садится есть любимую свою, собственноручно, между прочим, приготовленную шурпу, заранее готовит шприц с но-шпой, потому что знает, как отреагирует его желчный пузырь.

Так! Она приосанилась, отогнала от себя ненадлежащий негатив. Прочь! Всем назло и всему вопреки — быть добру!

Пересекла комнату и выглянула на веранду.

Над спинкой шезлонга, в теплом молочном свете, сочившемся сквозь занавешенное окно, поблескивало костяное пятнышко лысины. Выстукивая пальцами правой руки по узенькому подлокотнику что-то медленное, медитативное — раз-два, раз-два-три-четыре, раз-два — Спартак смотрел на море. А Люда наблюдала за Спартаком. В эту минуту, под отдаленный шелест волн, он мог бы мысленно напевать что-то романтическое. Или сочинять новую мелодию (нечасто, все реже, но случалось и такое). Мог бы просто так, механически, исключительно ради тактильных ощущений, пересыпать пальцы по полированной деревяшке: тук-тук, тук-тук-тук-тук, тук-тук. Схватился за важную мелочь, отложенную из-за болезни: завтра перемотаю, наконец, удлинитель, не лопнул бы провод, — всмотрелся в замаячившие воспоминания: картинка из прошлого сезона — какой был яростный шторм в день приезда, потом про семью что-нибудь, про детей… А мог бы обстоятельно размышлять про вагнеров, обучающих на беспилотников с нуля — как напишет им, как его спросят про опыт… Такой широкий, такой настоящий Спартак. Разглядывая знакомую, как часть своего собственного тела, и такую живописную лысину — будто аккуратная полукруглая бухточка, врезавшаяся в лесистый берег, — Люда снова почувствовала дразнящий прилив вдохновения. Но в этот раз он больше не подталкивал ее к написанию слов — ни исповедальных, ни увеселительных. Истратить его следовало на самое простое, без затей, без душевных усилий — на звезды и волны, на теплый мягкий песок и хрусткую гальку, на тлеющий льдистым лунным огнем горизонт.

— Спарт, а Спарт! — позвала она, выходя к нему на веранду. — Пойдем гулять?

Ей нравился собственный голос, когда в нем, как сейчас, рассыпались волшебные колокольчики — заговорит и сама же заслушается, столько нежности и сладких обещаний. У Спартака деятельная игривость жены отклик вызывала не всегда, иногда необходим был некоторый напор. Он развернулся всем телом, крякнув от усилия, к которому, видимо, не успел толком подготовиться в своей медитативной истоме.

— Давай, давай, — Люда не давала ему шанса для неверного ответа. — Смотри, какой восторг.

Они посмотрели вместе на пляж — бумажно-белый в резком свете прожектора, чернильно-синий дальше, вплоть до самой кромки, где резвились, мелькая серебристыми спинками, пенные барашки.

Спартак молча поднялся, отловил босыми ступнями валявшиеся перед ним шлепки.

— Прошу, — он подставил левый локоть.

Спустились по скрипучим ступенькам — только самая нижняя, больше других разбухшая от вечерней росы, промолчала — и пошли вниз по утоптанной каменистой дорожке. Прошуршала в траве невидимая мышь. Другая, бросившись следом, выскочила на обочину, смешно мельтеша неожиданно длинными лапками. Со стороны беседок кто-то шел к пляжу, две тени, отстоящие одна от другой слишком далеко, чтобы можно было констатировать: парочка. В силуэтах смутно кто-то угадывался. Но кто? Не хотелось бы делить пляж с кем-нибудь малоприятным. Люда тесней прижалась к мужу. Хотелось сказать ему многое. Какой он милый. Как она его любит. Как гордится им.

— Думал, свежо будет. А тут хорошо.

— Да.

Когда те двое пересекали освещенное прожектором пространство, ей показалось, что женщину она узнала — Татьяна, методистка. Короткая стрижка, экономность движений. А мужчина? Неужели Юрий Никитич? Надо же, свела кривая. Нет, с этими мутными персонажами Люда определенно не хотела бы делить сегодняшний вечер.

На развилке Спартак и Люда свернули к галечному холму, из-за которого всплывала, как гигантская рыбина в крупной чешуе, черепичная крыша лодочного ангара: обитатели «Сказки», отправлявшиеся на вечерний променад, редко перебирались на ту сторону по затяжному сыпучему склону. Шлепки и шипение волн становились ближе, плотнее. Показался волнорез, а на нем — силуэт в трико, перетекающий из одной раскидистой позы в другую: цигун Нины Юрьевны был в самом разгаре. Под ворчание сползающей по склону гальки они поднялись на самый верх, откуда распахивалась во всю ширь посыпанная лунной серебрянкой бухта, и внимательным глазом можно было ухватить тоненький голубоватый ореол на горизонте — стынущий краешек прожитого дня. Они шли, и перед ними совершалось никогда не подводившее, хоть каждый день испрашивай, чудо — черноморская летняя ночь. С легким писком включился репродуктор. Полилась песня. «Я прошепчу тебе ласково, нежной рукою обниму, солнышко ты мое ясное, я не отдам тебя никому». И вечер окончательно стал идеальным.