НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Подыши по квадрату и подумай

Аня Гетьман. Шмель. — СПб.: Polyandria NoAge, Есть смысл, 2024.

Дебютный роман Ани Гетьман стал еще одной книгой в партнерской серии издательств «Polyandria NoAge» и «Есть смысл», — ранее в серии выходили романы «Год порно» Ильи Мамаева-Найлза, «Хорея» Марины Кочан и «Яд» Тани Коврижки. Все эти книги наполнены проблематикой взросления, национальной идентичности, исторической памяти, табуированности и маргинализации: болезней, неприглядных сторон материнства, ментальных расстройств. В романе Гетьман последний пункт раскрывается за счет прицельной работы с проблемами тревожного расстройства и его наложения на нашу не менее тревожную реальность, которая, как шмель, постоянно жужжит где-то около, не дает уследить за собой, поймать себя и, возможно, представляет опасность.

Гудение, жужжание, звон, шум — в романе тревога сопровождается спектром интенсивных звуковых ощущений, которые испытывает Вера, главная героиня. Она пытается обжить сразу два пространства: внутреннее, потому что ищет и пытается понять саму себя, и внешнее, потому что после развода переезжает на новое место.

Она снимает комнату в квартире Юлианны, психотерапевта, проводящей сессии на дому. В маленькой, но своей комнате Вера переживает моменты, когда кажется, что ее жизнь теперь понятна и находится под полным контролем: «Всех мыслей в голове было поровну. Ни одна не ввинчивалась в меня глубже, чем другие…».

А потом всегда что-то случается — новость о смерти школьной подруги и воспоминания о том, почему последний раз они общались восемь лет назад, мобилизация, удаленный чат после признания в романтической симпатии. Порядок рушится, и Вера снова оказывается в паутине из тревожных мыслей: «…мне очень страшно каждую секунду, и я хочу хоть как-то себя обезопасить, замечая все вокруг и пытаясь все связать со всем, потому что, если все со всем связано, получается паутина, а паутина мягкая и упругая, и с нее не упадешь».

Композиция романа строится на чередовании периодов благополучия и кризисов. Это сажает читателя на добротные эмоциональные качели, которые вот-вот должны сделать солнышко, но каждый раз предчувствие оказывается ложным — и нас относит обратно. Не будучи триллером содержательно, «Шмель» берет от этого жанра главное: нагнетающее тревогу движение всех сюжетных элементов к неминуемой катастрофе, кульминации, которая в романе намеренно расслаивается и рассыпается. С одной стороны, это хорошо исполненный композиционный прием, он успешно удерживает читательское внимание. С другой — он отражает суть тревожности, а это центральная тема романа.

Тревожность становится медицинским термином только к концу книги, а до этого существует как принцип, в значительной степени организующий жизнь Веры. Например, звуковое пространство вокруг нее не исчерпывается давящим шумом — хотя он тоже становится следствием тревожности. Вера слушает целенаправленно: подкаст о скулшутинге и бомбежке Хиросимы, интервью актера, уехавшего в Берлин, песни «Shortparis», записи историй, которые клиенты рассказывают на приеме Юлианне, — для этого Вера спрятала диктофон в ее кабинете.

Последнее формирует отдельную сюжетную линию: Вера переслушивает записи, сортирует, некоторые — переписывает и благодаря одной получает работу по созданию сценариев для романтических видеоигр, а другой — публикацию в литературном журнале. Вера снова и снова подкладывает диктофон, нарушает приватность беседы клиента с психотерапевтом, боится быть пойманной, но одновременно хочет реакции Юлианны, скандала, который она уже сотню раз представляла и проживала внутри себя. Но секрет так и не раскрывается. И это отличный пример того, как Гетьман расслаивает кульминацию. Она прописывает катастрофу только в сознании героини, при этом не затрагивая внешние события.

Внутренняя реальность Веры превращается в стохастическое дерево, ветки которого могут произойти в одном случае, и не могут — в другом. Один из самых ярких эпизодов застревания в такой вариации — воспоминание из детства о насилии. Мы читаем его ближе к финалу и почти верим в банальный поворот сюжета, в за­блокированное памятью событие, которое и определило тревожность Веры: «Я прищурилась, все еще чувствуя на себе взгляд мужчины. На одной руке у него не было двух пальцев. <…> вот мужчина хватает меня, зажимает локтем, и рука его с тремя пальцами прямо перед моим лицом…».

Мысли Веры продолжают раскручиваться, пока она не останавливает себя: «Какой еще мужчина с тремя пальцами, Вера. Какие три пальца. Его не было ни тогда, ни сейчас, встань, успокойся, подыши по квадрату и подумай».

Когда повествование касается событий, дополненных тревогой Веры, резко меняется стилистика письма. Гетьман использует длинные предложения, логиче­ская связь внутри которых поверхностна и неточна, а в особенно эмоциональные моменты отсутствие пунктуационных знаков делает условной и синтаксическую связь. Это позволяет создать ощущение потока сознания и убедительно смешать реальное и воображаемое: «…было жарко и холодно, ворона села на карниз и продолжила кричать, мама сказала, что открыла пекарню и теперь делает пирожки из человеческой печени, мошки выросли в огромных жирных шмелей, откуда мошки, я же выбросила ромашки уже давно, когда только влюбилась в Колю…».

Такие отрезки текста связаны с традицией построения внутренней речи ненадежного рассказчика, как, например, в романе Саши Соколова «Школа для дураков». Гетьман убедительно обращается к этой традиции, но в отдельных местах этого приема становится слишком много для небольшого романа, и тогда в конфликт входят синтаксический и композиционный планы. Если композиция книги строится так, чтобы читатель переживал эмоциональные перепады, то настолько сильный синтаксический прием должен использоваться при соответствующем противопоставлении — в противном случае то, что должно создавать эмоциональный накал, становится навязчивым.

Замечание относится лишь к отдельным моментам романа. В целом автор хорошо выстраивает контрасты между катастрофой в сознании Веры и сложной рутиной. Внутренний шмель героини дробит события на знаки, делающие сложный мир предсказуемым. Но реальность с ее немыслимыми сочетаниями мобилизации и коворкинга в «Подписных» снова и снова приводит Веру к поиску закономерностей там, где их отсутствие сводит с ума.

Ксения Дудырева