Александр Касымов

Юрий Дронов. Стихиры на стиховне

Обиход под током

Юрий Дронов. Стихиры на стиховне. — Волга, 1999, №№ 1, 3.
Если бы Аввакум жил в конце ХХ века и писал стихи, его бы звали Юрий Дронов.
Дронов — мастер тихо-громких каменных оксюморонов. Например, таких:
Царь — не владыка. Тюремщик — товарищ рабу. Мертвый тиран зазывает на лобное место. Ангел на камне. Платок с пеленами в гробу. Жар ударяет в лицо. Поднимается тесто.*

Тесто поднимается, обозначая протекание времени и вызревание новых пирогов. Хотя поэту, по-видимому, дороже старые. Старые пироги — традиционные представления, которым никогда не соответствовал и — вот безнадега! — не будет соответствовать мир. Неприятие — тоже способ отражения реальности...
Гремучая колесница оксюморона катится на каменных колесах по каменным же небесам:
Сеть
дырявится раз от разу
и ловит ловца. От лица до лика
тысяча лет без надежды, либо
святость — позорный сговор,
эдемское пастбище за забором,
а ты снаружи и нищ, и
сломлен.
Лишний.

Такая поэзия не помогает жить спокойно, а мешает. Не ласкает, а будоражит. Сквозь обиход художественного текста пропускается совсем не художественный ток. (“Сквозь обиход пропускается ток” — вроде бы в письмах Пастернака фраза мелькнула.) Человек, не жалеющий ни себя самого, ни судьбы своей — судьбины, это и есть поэт. И жизнь его — поэзия. И текстом она становится сама по себе — по принципу: чем хуже, тем лучше... И читатель может, глядючи на зазор между текстом и жизнью, вздохнуть о некоторой порой нетехнологичности текста (кто же так рифмует: взаимна / резина, неба / невод, толчеи / в ночи?!) или об убогой возвышенности жизни
(Где всем приличествует мат,
являясь языком свободы).

Вздыхать можно сколько угодно, лишь бы не выдохнуть душу с ее самыми прекрасными порывами. Вот у Дронова-то получается наоборот: душа — земная, а тело еще чуть-чуть и небесное… Хотя персонаж его — человек религиозный и, может, даже церковный. Однако же разницы между ересями собственными и чужими для него не существует.
Не существует божества
иного, чем распятый плотник,
чья смерть не выглядит как подвиг
для очевидца из толпы.
Но сам мя, Спасе, заступи
от юности боримого страстями.
Безбожие сей день растянет
до века. До границ ума…

К данной цитате мы уже успели уяснить себе, что этот автор говорит именно то, что хочет сказать. И не надо задавать ему школьных вопросов. Нужно просто выяснить, почему он говорит именно так. Ведь, вставляя в текст почти церковнославянскую прозу, поэт сразу и создает, и разрушает то, что создает, — перескакивает из одной тональности в другую, а мы должны верить, что это — полифония.

В любовной лихорадке
дрожит рука,
и рифма не в порядке,
и строка
под тяжестью сползает в угол. Или еще одна творческая декларация: Слова — не вместилища
смысла.
Но чистилища.
Числа.
Узлы и сечения
времени, света вечернего.

Тяжесть, под которой строка сползает-ускользает в угол, как раз из представления о чистилищах и происходит. Если уж и святость — позорный сговор (а ведь так, так: договорились, сговорились считать кого-то святым!). Pozor — кажется, по-чешски — зрелище. Все, что происходит публично, — позорно.
Позор обеспечен
тебе за пределами кельи,
где все о.уели
от всяких достоинств
друг друга и ценят готовность
раздеться в публичном экстазе…
Аввакумова публицистичность и табуированная лексика (язык свободы!) не спасают: инвектива хороша, но поэзии, можно сказать, и нет. Но нам важно неприятие как отражение, сопротивление как соучастие… Публичный экстаз невозможен без публики. Хотя бы на эдемско-нудистском пляже.
Смерть меня ловила, но не поймала… У Дронова сеть ловит ловца. Или смерть творца? И уже непонятно, где в устроенном Божьим промыслом иерархично мире верх, а где низ. И опять-таки вопрос: так ли уж традиционно традиционное мышление, извините за выражение, лирического героя?..
Истина есть: Воробей на снегу.
Если я убегу
в немоту. Оставаясь дворнягой,
поэт одинаков
от первой строки до последней. Или: Одиночество —
средство себя не любить.
Или еще:
С меня содрали шкуру, человек.
Беснуется пророк. Мычит оратор.
И кажется, что суд не будет краток.
И кажется, что вечность не ночлег.
С одной стороны, склонностью к ораторству Дронов напоминает, повторюсь, того протопопа (действительно, беснуется пророк!). С другой — может, даже более близкого нам и к нам Бориса Слуцкого:
Длинные разговоры
Будут происходить.
Многие приговоры
Надобно обсудить.
Вот куда заехала повозка с каменными колесами (серьезен был каменотес, что их тесал-вытесывал!). Б. Слуцкий имел в виду приговоры ОСО, или как там эти органы внутренней секреции при Сталине назывались, а Дронов — Высший суд, но все равно тут мы имеем точку пересечения параллельных. Поэт одинаков от первой строки до последней, потому что таков приговор, и что его обсуждать? И за что любить гетто избранничеств, в которое помещает себя (помещает-ся!) приговоренный к одиночеству. Вся эта неисчерпаемая куча песка (про песок — не Дронов, а я) будет сыпаться кому-то на голову. Вечность — не покой, не успокоение. И как же жить, если вера и страх Божий делают земное существование — мученичеством.
Душа без тела. Глаз без головы.
Без смерти бесконечные поминки.
Ни вздоха от побега до поимки.
Увы навовсе. Горькое увы.
Иногда кажется: того гляди, автор запустит чернильницей в черта-беса, что мерещится персонажу. Но:
…ведьмы на границе суток
теряют волю и рассудок,
печалясь о тебе.
Такие близко-родственные отношения с нечистью!..
В стихотворении “Пастораль” слово “где” повторяется 15 раз. И, таким образом, пятнадцатью штрихами рисуется некое село, напоминающее хутор близ Диканьки, но со своими способами чертового дуракавалянья. В результате оказывается, что бесы — тоже люди. А в другом месте наш поэт-проповедник, забыв о проповеди веры и любви, говорит:
…в полуночном стыке времен,
расстояний и судеб,
где глупый умен,
а паскудник
поет воскресение в ангельском хоре…
Возможно, паскудник, затесавшийся в ангельский хор, потеряет часть своего паскудства… Но вдруг — будет способствовать разложению этого творческого коллектива? И какое тогда может быть воскресение?
Если подумать, религиозность Юрия Дронова — двойная, потому что у нее — светская подоплека. Когда здесь есть Бог, недостает церкви. Когда появляется церковь, как-то задумывается Бог. Страстная — до астматических перебоев — любовь заставляет вспомнить героев Достоевского (и почему-то прежде всего Ивана Карамазова) и другого героя, но уже ХХ века — Велимира Хлебникова:
Годы, люди и народы
Убегают навсегда,
Как текучая вода.
Такой вот стык времен, расстояний и судеб. И поднимается тесто. Персонаж Юрия Дронова, удалившийся в свое одиночество, в свой скит, в свой персональный мир, никогда не объявит себя председателем земного шара. Разве что — вице-председателем, заместителем Господа по поэтической части. Текучесть воды, подмечаемые автором изменения не касаются лишь двух инстанций: Бога и поэта (который одинаков от первой строки до последней). Но у них разделение труда: один — диктует, другой — записывает.
В словаре Даля есть такие понятия, как стихеръ (народная легенда, сказание, предание в стихах, иногда рифмованных, о предметах духовных) и стихира (похвальный тропарь, то есть церковный стих, читаемый по утрени и вечерни). Стиховну Даль толкует как собранье стихов, поемых на вечерни… И посмотрите, как все это совместилось во вполне светских стихах!
По-светски можно сказать — записки у изголовья. То же самое, но без ритуала. Где диктант застал, там и записываем, но — помня про евангелия, псалмы… Гордый человек не столько смиряется, сколько примиряется. Не принимая человеческой реальности, готовится к приятию вечности. Он не бросает вызов небесам, но все равно этот автор романтик. (В советских учебниках таких авторов называли реакционными. Но что тут такого отсталого, когда поэт строит мост от человека к Богу, от Бога к смерти?..) Его пафос неверия в человека и веры в человечество, но под Богом, таков, что поэт одним своим взглядом на мир преображает его — с алхимико-метафизическим (я вовсе не забываю о православной сути) умением, со знанием каменотеса и каменщика.
Если бы я был номинатором какой-нибудь престижной премии, я бы непременно выдвинул на нее Дронова. Перечитавши, передумавши, переживши его стихи, понимаешь, что, пожалуй, несмотря на кажущиеся технологические слабости, это один из русских поэтов, живущих сейчас, которые пишут — словно бы вне времени, но — вовремя. Под временем я понимаю то, что показывают общественно-политические, идеологические часы. Юрий Дронов не озирается на начальство, в том числе журнально-издательское. Ток требуется только для электричества стихов, а не для публикации, не для изготовления правильных рифм или верных размеров. Они у него и неправильные — верные. Может, Дронов гений, а может, юродивый. Его поэзия — товар, взрывающийся в руках купившего, но ранящий самого автора. Не знаю, зачем “Волга” поделила сборник поэта на два номера, но в результате получилось два сборника, две подборки — и у каждой большая мощность.
Всего стыдясь, за все благодарю,
не годный ни к защите, ни к атаке.
Вот точно! Ни к чему не годный. Кроме слова и слов. Такая идеалистическая метафизика!

Александр Касымов