НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Видимые трудности невидимого Саратова

Михаил Левантовский. Невидимый Саратов. — М.: Редакция Елены Шубиной (АСТ), 2025.

Дебютный роман Михаила Левантовского, поэта, автора книг стихов «Министерство идущего снега» и «Атятять», с первых страниц увлекает искусным переплетением знакомого, как вид из окна родной панельки, и невероятного, как смелая детская фантазия. Фабула проста: пожелавший стать «невидимкой» Володя Саратов, муж и отец, поутру обнаруживает себя «невидимкой» — заколкой-невидимкой. Автор держит уверенный баланс между действием сюжета и образностью. С определенной точки зрения все произведение выглядит как брак латиноамериканского магиче­ского реализма с российской бытовой действительностью, при этом брак счастливый. Помимо направления повествования, о родстве с Маркесом говорит мистическая роль цыган (или «цыганинов», как выражаются в романе) — они дают сюжету магический пинок и учтиво удаляются, предоставляя авансцену трем персонажам, одновременно хорошо знакомым под масками обобщенных архетипов и тем не менее неповторимым в своих маленьких черточках, которые с любовью и нежностью раскрывает автор. Подобное художественное исследование среднестатистиче­ской российской семьи через околофантастические средства встречается в современной отечественной литературе не первый раз (из наиболее ярких примеров можно вспомнить «Петровых в гриппе и вокруг него» Алексея Сальникова). Но «Невидимый Саратов» трудно назвать еще одним представителем тренда, роман живет самостоятельно. Достоинством текста можно назвать емкое и неброское сплетение одной из центральных тем романа с языком: в каждой вещи — бесконечность вещей, и привычная торопливая жизнь, которую рядовой человек заливает литром кофе утром понедельника и чем-нибудь покрепче вечером пятницы, наполнена едва заметным пульсом. У меня получается выразить эту мысль только в очень грубой и сжатой форме, намного лучше получилось у Левантовского.

Автор рассуждает о трудностях брака и семейной жизни, и это напоминает груст­ный и нежный вариант тропа «идиотский сюжет», в котором все события происходят по большей части из-за того, что герои не могут просто нормально обо всем поговорить — как это часто бывает в жизни: «Все может человек. Добывать огонь и пищу, строить дома, создавать города, производить машины и самолеты, предсказывать погоду, лечить болезни, управлять космическим кораблем, покорять стихию, подниматься на ледники, развивать науку, изучать звезды, писать картины…— все человек может, а вот открыто поговорить, когда это нужно, иногда не может». Во второй половине книги возникает тема подросткового буллинга в школе, того, как он зарождается в невинной игре шутки ради и как в равной степени неожиданно и ожидаемо приводит к трагичным последствиям. Говорится и про бытовую ксенофобию по отношению к цыганинам: жители городка относятся к ним с презрением, страхом, надеждой, но едва ли кто-то смотрит на них так же, как на себя и других знакомых горожан, — роман многозначительно открывается знакомством с этими загадочными людьми и заканчивается тем, как цыганины уходят «прочь», отсылая образами к начальным страницам романа.

Время от времени роман позволяет чуть затормозить действие в погоне за тем или иным образом, за еще одним трофеем хваткого воображения, однако все эти паузы раскрывают мечтательное фантазерство Володи Саратова и добавляют повествованию объем: взять хотя бы лиричные и нежные письма Саратова к жене Оле, в которых автор демонстрирует свой поэтический опыт:

«Сегодня подумал: как много вещей в нашем доме дружит с твоим именем!.. я полез на антресоль и, пока там шарился, понял, что слово “антресоль” заканчивается на “оль”… Потом пошел на кухню, нужны были ножницы побольше, выдвинул ящик — а там фольга. Рулон фольги. И я такой: фОЛЬГА. Ф-Ольга… Я, может быть, хочу тебя обОЛЬстить. Мне, может быть, в удовОЛЬствие. Все равно, вещей и всяких штук у нас с твоим именем — бОЛЬшинство!»

Роман создает собственный ритм, и двести пятьдесят страниц пролетают довольно быстро. Может сложиться впечатление, что читатель, как в видеоигре-платформере, прыгает с одного образа на другой, от одной языковой находки к следующей, и эти смысловые островки подталкивают внимание при восприятии текста, как отходящие ступени ракеты на пути в космос. Плавность действия и емкие, динамичные абзацы создают в романе ровное дыхание, даже в развороте книги почти на любой паре страниц можно различить характерный рисунок из абзацев и диалогов, что говорит о тщательной работе писателя с текстом и уверенности выбранного направления.

Противоположное мнение: излишне пестрая образность и чрезмерное внимание автора к языковой игре, многочисленные отсылки — от литературных, музыкальных и киношных до мемных — и общая увлеченность «находками» как бы загораживает историю и персонажей. Я вполне могу представить себе такое мнение, но в защиту автора скажу: все эти образы и находки неплохо встраиваются в ниши, созданные темами и настроением романа. То есть в книге нет антагонизма между сюжетом и «находками», они представляют собой единое целое, и без этих «находок», даже если кому-то они могут показаться навязчивыми, литературное произведение просто не состоится или усохнет до банального рассказа в жанре «суровый, а главное — актуальный реализм» («реализм кухонной раковины»). Наоборот, воображение автора и его любовь к ярким образам и сравнениям, включая и саму фабулу произведения, — одно из главных достоинств романа, ключ к его узнаваемости.

Сергей Гусев