|
ЭССЕ
Об авторе | Сергей Григорьевич Боровиков — литературовед, критик, эссеист. В 1984–2000 годах — главный редактор журнала «Волга». Постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация в журнале — «Запятая-30. В русском жанре-92» (2025, № 5).
Сергей Боровиков
Запятая-35
в русском жанре-95
,,,
В моде обсуждение т.н. кризиса среднего возраста, вот и его определение: «Кризис среднего возраста у мужчин — переходный период развития, характеризующийся сменой жизненных установок, переоценкой опыта и определением перспектив. Развивается в промежутке между 35 и 50 годами».
Первый вопрос гендерный: почему только у мужчин?
Старение — да, с его сомнительными радостями и бесспорными гадостями, как мне в семьдесят восемь, а почему в 35–50, не понимаю. В том возрасте у меня было немеряно забот, которым я выставлял мем: я все могу.
Вероятно, я не типичен? А вот этот, извините за выражение, термин гадок мне еще со школьной литературы. Некто, назначенный в типы, в реальности невозможен. Вообразите типического героя ну, хоть неприятного Андрея Болконского, который находится в обществе другого Андрея Болконского, третьего, десятого, что же это получится?
А для себя я не хочу даже сходства с другими, и мне неприятно слышать, что я на кого-то похож. Господь сотворил нас по образу и подобию своему, и я, покладистый христианин, не желаю человеческих себе подобий. С первых дней моих хочу быть сам собой и сам с собой, даже с самим собой. Мне спокойней не выходить из себя. Где-то в своих заметках я задавался недоумением: отчего я не такой, как другие, и почему это не больно, как в юные лета, а делается даже все интереснее.
Помню себя до двух или ранее лет. Вывел из того, что видел из санок (колясок тогда не бывало). Плетеные в рост человека санки для перевозки младенцев. И первое, что помню, — высоко надо мной лицо мамы в котиковой шляпке в снегу. Во всю жизнь легко в голове картинку вызываю. Рассказывать про нее мне не могли — как ее расскажешь? — а видеть я ее мог только в первые зимы моей жизни. И задумавшись, узнал у еще живых мамы и старшего брата, до каких пор меня возили в тех в санках. До двух.
Ладно, о себе всего не расскажешь, темно внутри, надо же выглянуть и оглядеться — в других-то проще разбираться.
,,,
В начале тридцатых два известных писателя печатают то, что можно отнести к следствиям этого самого кризиса среднего возраста.
Первому, Юрию Олеше, было 33 года, второму, Михаилу Зощенко, 39 лет. Рассказ Олеши назывался «Кое-что из секретных записей попутчика Занда» («30 дней», 1932, № 1), повесть Зощенко — «Возвращенная молодость» («Звезда», 1933, №№ 6, 8, 10).
Оба не желают знать о смерти. Поскольку в этом вопросе случается и кокетство, то категорически заключаю: на смерть им, выражаясь современно, — искренне забить, и это говорит об их, хочется сказать, безверии, но я всегда помню предсказание Гоголя: «Могила милосерднее старости». И не страх конца, а страх наступающего увядания безмерно тяготит двух русских писателей среднего возраста.
И там, и там авторы поглощены наблюдениями за старением. Разница в том, что Олеша следит исключительно за собой, и хоть рассказ написан от лица вымышленного Занда («Я очень часто смотрю на себя в зеркало. Работая, я каждую минуту вскакиваю и подбегаю к зеркалу»), но достаточно открыть его «Литературные дневники»1), чтобы убедиться не в сходстве, а в полной идентичности.
Олеша то и дело ищет уподобления себе-Занду в великих фигурах: «Не утешаться ли мне тем, что у всех писателей были свои странные привычки, проявляющиеся в часы творчества: гнилые яблоки Шиллера или что-то в этом роде…».
Он развязно выстраивает ряд уподоблений: «Был такой американец по имени Джек Лондон… Был еще такой мастер Бальзак… Был также такой Пушкин… Был еще писатель, граф, по имени Лев Толстой…». С иронией напоминая их великие достижения, себя как бы приравнивает, лишь досадуя, что, живя в великое советское время, не осуществляет полных его возможностей. «Тем более теперь, когда совершаются такие великие дела, когда все вокруг носит знак огромности и, например, слово “гигант” стало повседневным, — то тем более теперь, если и художник, то ничего нет в том дурного, что я хочу равняться на художников-гигантов, потому что стоящая передо мной задача изобразить рождение нового человека — есть задача гигантская».
Рассказ Олеши «Кое-что из секретных записей попутчика Занда», как и все после «Зависти», не вызвавший особого интереса читателей и критики, полон, начиная с вычурного названия, политиканского жеманства. Кокетливое «кое-что из…», словно девичьего дневника, соседствует с энкавэдэшным темином «секретный», к тому же в соединении с троцкистским обозначением беспартийных писателей адресует в еще не вполне узаконенный властью литературный угол. Весь текст исполнен присущего Олеше самопрезрения, что, как известно, паче гордости.
И Зощенко тоже, но без ерничанья, ссылается на исторические примеры: «Тогда, думая, что эти наблюдения, как бы сказать, чисто случайные, что эти наблюдения производились над людьми, здоровье и нервные силы которых подорваны многими и различными потрясениями — войной, революцией и всем, так сказать, своеобразием нашего быта, — автор тогда, не доверяя виденному, обернулся назад и нарочно прочел биографии и описания жизней всех сколько-нибудь известных и знаменитых людей прежних эпох и столетий»2.
И он погружен в печальные знаки своего увядания, но назначает в герои не себя, а вымышленного профссора-астронома: «Это есть повесть о том, как один советский человек, обремененный годами, болезнями и меланхолией, захотел вернуть свою утраченную молодость. И что же? Он вернул ее простым, но все же удивительным способом. Человек вернул свою потерянную молодость! Факт, достойный оглашения в печати. Тем не менее не без робости автор приступает к этому сочинению. Обиды и огорчения принесет, вероятно, нам эта книга».
Но серьезные огорчения Михаилу Михайловичу принесла не эта, а следующая его повесть «Перед восходом солнца», начатая печатанием в 1943 году в журнале «Октябрь» и после двух номеров запрещенная.
А «Возвращенную молодость» хоть и поругивали, не могли не оценить этой невиданной и успешной попытки научной работы. В Центральном государственном архиве Санкт-Петербурга сохранилась стенограмма одного из обсуждений повести «Возвращенная молодость»3. Ее публикатор Д. Зиновьев отмечает, что «Среди участников дискуссии встречаются имена знаменитых ученых, врачей, а также тех, чьи имена известны узкому кругу специалистов либо неизвестны. В обсуждении приняли заинтересованное участие совершенно разные читатели повести, от профессоров до студентов, люди разного возраста, социального положения, статуса, интеллектуального развития». Ведущий Петр Останков, доктор медицинских наук и профессор, заявил, “что давно литература не имела так живо задетых медицинских вопросов, как это удалось М.М. Зощенко”. Бывшая в 1939 году, который все больше мне представляется самым удивительным из предвоенных лет, дискуссия отмечена еще живым питерским вольным духом, который и сегодня удивляет. По словам Останкова “наши санатории и курорты частенько бывают заполнены опасно-здоровыми людьми. (Смех). Часто это происходит от того, что тот или иной завод, получив 20–50 путевок для ударников в Кисловодск, не находит нуждающихся в лечении в Кисловодске. Оказывается, что его ударники нуждаются в лечении не в Кисловодске, а в Архангельске”».
Совсем иное дело, когда «6 декабря 1943 года состоялось обсуждение книги на расширенном заседании Президиума Союза советских писателей. Зощенко в своем выступлении настаивал на том, что он написал “антифашистскую” книгу, но не был понят. Последовали отрицательные отзывы со стороны писателей, которые изначально его поддерживали. Николай Тихонов назвал на этом заседании повесть “вредным произведением”, а чуть позже в журнале “Большевик” (1944, № 3, март) вышла его статья “Отечественная война и советская литература”, где было сказано несколько слов о повести: “Повесть Зощенко — явление глубоко чуждое духу, характеру советской литературы. В этой повести действительность показана с обывательской точки зрения — уродливо искаженной, опошленной, на первый план выдвинута мелкая возня субъективных чувств”»4.
Цитируя беспощадные литературные приговоры сталинских лет, пытаешься понять их обоснованность с позиции государственной машины. Ведь год-то 1943-й. Справка: «2 декабря 1943 года. Продвижение войск фронта не превысило 5–15 километров. Потери войск фронта составили 24 553 человека безвозвратные, 79 867 человек санитарные. Общие потери составили 104 420 человек. Среднесуточные потери — 2008 человек».И вот одна из глав «Перед восходом солнца», названная «В саду». «Перед балконом дачи — красивая клумба со стеклянным желтым шаром на подставке.
Убитых привозят на телегах и складывают на траву возле этой клумбы.
Их складывают, как дрова, друг на друга.
Они лежат желтые и неподвижные, как восковые куклы.
Сняв стеклянный шар с подставки, гренадеры роют братскую могилу.
У крыльца стоят командир полка и штабные офицеры. Приходит полковой священник.
Тихо. Где-то далеко рявкает артиллерия.
Убитых опускают в яму на полотенцах.
Священник ходит вокруг и произносит слова панихиды. Мы держим руки под козырек.
Могилу утрамбовывают ногами. Водружают крест.
Неожиданно приезжает еще подвода с убитыми. Командир полка говорит:
— Ну, как же так, господа. Надо было бы вместе.
Фельдфебель, приехавший на телеге, рапортует:
— Не всех сразу нашли, ваше сиятельство. Эти были на левом краю, в лощине.
— Что же делать? — говорит командир.
— Разрешите доложить, ваше сиятельство, — говорит фельдфебель. — Нехай эти полежат. Может, завтра будет еще. И тогда вместе захороним.
Командир согласен. Убитых относят в сарай. Мы идем обедать».
Да, можно понять причину запрета, когда в год беспредельных потерь в советском журнале появляется такое воспоминание из Первой мировой. Предположу, что грядущее в 1946-м уничтожение писателя Зощенко за пустяковую «Обезьянку» было следствием сталинского гнева именно на повесть «Перед восходом солнца».
Михаил Михайлович, конечно, сознавал возможные неловкости с читательским восприятием публикации «Перед восходом солнца» и сообщил в предисловии о давности замысла и о том, что до решения отдать текст в журнал «Весь год был занят... писанием различных сценариев на темы, нужные в дни Великой Отечественной войны».
И, право, не знаю, что больше удивляет в этом произведении, самый ли состав эпизодов жизни автора или небывалый ранее прием бесстрастной информации. Не то что литературных ухищрений, нет и попыток как-то оценить бывшее в его жизни. Читать «Перед восходом солнца» непросто. Автор даже и не пытается как-то увлечь читателя, словно сторонний хроникер сообщая эпизод за эпизодом прошедшей жизни по десятилетиям. Повесть своей неохватностью, скажу даже, эпичностью, как бы художественно отрицает Зощенко — любимца советских читателей.
Тем удивительнее недавняя попытка ее экранизации. «“Последняя «Милая Болгария»” — художественный фильм А. Федорченко в жанре психоаналитического детектива по мотивам автобиографической повести М. Зощенко “Перед восходом солнца”. Временной интервал — с 1900 года до середины XX века. Совместное производство кинокомпаний “29 февраля” и “САГа” при финансовой поддержке Министерства культуры РФ. Премьера состоялась 24 апреля 2021 года на 43-м Московском международном кинофестивале» (Википедия). Если и читать-то повесть нелегко, то смотреть, тем более видео, мне вот было крайне трудно, отсылаю ко многим в сети отзывам кинокритиков.
,,,
Для разнообразия предамся мемуарному отклонению, держа в руках книгу: «Мих. Зощенко. Избранные рассказы и повести 1923–1956. Советский писатель, Ленинград, 1956. Редактор Г.П. Макогоненко5. Сдано в набор 24/VIII 1956 г. Подписано к печати 8/Х 1956 г. М 37080. Уч-изд. л. 28,25. Тираж 30 000. Цена 9 р. 50 к.».
Принесенную отцом книгу схватил старший брат, стал сразу, кривляясь, читать вслух «Баню». Мама слушала безучастно, мне не было смешно.
В книге 60 рассказов 1923–1956 годов, рассказы для детей и пять повестей. «Возмездие» (1936), «Керенский» (1937), «Черный принц» (1936), «Шестая повесть Белкина» (1936), «Тарас Шевченко» (1939).
Кроме этой, к счастью, сохранившейся у меня книги, потом был тиражирующийся худлитовский двухтомник, а когда в 1986-м с первой перестроечной волной вышло и собрание, оказавшееся трехтомником, я легко стал его обладателем, уже получая из облкниготорга, как главный редактор «Волги», печатный листок о новых поступлениях. А спустя недолгое время в Москве познакомился с прекрасным человеком Юрием Владимировичем Томашевским. О возможном его сотрудничестве с «Волгой» я заговорил в связи с воспоминаниями вдовы Вертинского, чего не вышло, зато он предложил на выбор немало текстов Зощенко, собранных им в периодике 1920–1930-х годов. И сейчас мне греет сердце, когда в большом томе «Уважаемые граждане», издания «Книжной палаты» (1991), подготовленном М.З. Долинским, читаю: «Перепечатано Волга, 1988, № 7».
Когда же я стал не просто ценить, а особо выделять как личное сокровище из ряда, нет — изо всех современных ему рядов, именно Зощенко?
Были годы чтения, цитирование с другом Илюшей, с ним же споры по текстам, но это — как у всех ценителей писателя, а вот однажды, когда назвал Зощенко в разговоре с главным редактором «Волги» Н.Е. Шундиком, оторопел от мгновенной гневной реакции начальника на само имя. А Николай Елисеевич, надо сказать, не склонен был к притворству, наоборот, ему и вредила порой неудержность гнева, как в эпизоде, когда с малиновым лицом, он кричал при нас секретарю саратовского обкома Родионову в телефонную трубку: «Я вам не лакей!» — или когда бил по морде поэта Тобольского… Но то были близкие недруги, а Зощенко-то почему? Да, могу поклясться, что Николай Елисеевич не по партийной указке, а лично ненавидел писателя, видя в нем глубоко враждебную себе суть, так что, думаю, у разгромных постановлений было и немало поклонников.
,,,
Много сохранено воспоминаний современников, да и в письмах Зощенко фактов, до какого скудного положения его скоро довели. И сейчас по ходу текста мне вспомнилось напрочь позабытое имя писателя, в те же годы сделанного узаконенным классиком.
Сталинский лауреат Василий Ажаев задолго до Солженицына стал автором романа, где описаны труды и дни не одного, а сотен заключенных, тянущих нефтепровод в дальневосточной тайге. Книга бесконечно переиздавалась всеми издательствами страны. Секрет был в том, что персонажи этого романа были и не заключенными, а просто пламенными патриотами, хотя любой советский человек знал, кто в тайге занят крупнейшими стройками.
До войны Ажаев уже начал печататься, был репрессирован, два года провел в лагерях, в бериевский реабилитанс выпущен и в 1948 году в журнале «Дальний Восток» напечатал роман «Далеко от Москвы». И тут в его судьбу властно вмешался сталинский любимец Константин Симонов, в то время главный редактор журнала «Новый мир». Сам ли или по чьему-то совету, но, сопоставив негромкую публикацию романа в хабаровском журнале с предыдущей биографией автора, он сделал ставку на роман как на открытие большой героической темы труда в годы войны в невероятно трудных условиях. Надо было обладать политическим сверхчутьем Симонова, чтобы разглядеть невероятные возможности у реальных по материалу воспоминаний лагерника при их превращении в пафосный роман на страницах «Нового мира». Он потом вспоминал: «В этой книге он и о заключенных написал, как о свободных людях, как о советских гражданах, которые в нечеловеческих условиях внесли свой собственный вклад в нашу победу над фашизмом».
Усадив за работу над текстом бригаду литераторов для приведения его в божеский вид, Симонов, не теряя по обыкновению ни минуты, следом печатает его в своем журнале. И — Сталинская первой степени премия на следующий год, тысячи переизданий, театральных постановок, экранизация и как апогей триумфа — опера, любимый вид искусства вождя.
Минутку, я все же попытаюсь расшифровать соображения сталинского фаворита в тот далекий год, когда сам уже присутствовал на белом свете в виде годовалого младенца. Именно тогда началась борьба с космополитизмом — крупнейшая из послевоенных сталинских затей, которую остановила только его кончина. Нет, вождь и не помышлял об отдыхе. Ведь близится к успешному финалу атомный проект. И, конечно, не в стороне великое искусство пропаганды, которая принимает новый, приподнятый до истерики патриотический в русском смысле привкус. Никогда ранее и потом не выпускалось на экран столько кинолент о великих русских людях, ученых и композиторах и столько рисованных по русским сказкам мультиков. Не забыта и недавняя война, но память о ней отодвигается на второй план, демонстрируются не окопные будни, а совещания на высшем уровне, как в фильме «Третий удар» (1950), где роль Сталина исполнил Алексей Дикий, тоже 1937–1941 годы проведший в Гулаге… ну и что — четыре лауреатских медальки навесили, а главное, что вождю понравилось, как его изобразил русский актер, а не надоевший всем Геловани со своим неуместным у русского царя грузинским акцентом.
Но — к Ажаеву, чья дальнейшая биография (умер в 1968-м) свелась к тому, что в редакторство кроме переизданий романа получил недавно придуманный в рамках контрпропаганды никчемный журнал «Советская литература (на иностранных языках)» и унылое секретарство в СП.
После долгих лет попытался Ажаев и в духе перемен вспомнить на бумаге лагерное прошлое, но роман «Вагон», где преданные делу партии заключенные из числа аппаратчиков даже организуют негласную партийную ячейку, подготовленный к печати в «Дружбе народов», был запрещен Главлитом ввиду неуместности «лагерной темы» в год 50-летия Октября, а когда через двадцать лет был там напечатан, читатели могли лишь убедиться в скудных литературных возможностях автора.
Мне же страшно интересно хоть краешком попытаться вообразить, что должен был чувствовать малоодаренный человек, за два десятилетия переживший попытки стать писателем, арест, лагерь, каторжный труд в дальневосточной тайге, освобождение, новые минимальные литературные планы, и вдруг, в считанные месяцы, — невероятный триумф, когда даже областная печать отозвалась на роман, название которого стало известно любому грамотному гражданину, и, наконец, а может, и во-первых, проливным дождем полетевшие на голову счастливчику немеряные деньги. Как тут не рехнуться?
И Ажаев тогда возомнил себя мастером слова настолько, что в 1954 году осмелился наехать в «Литературной газете» на самого Шолохова: «чьей “ошибкой” является многолетнее подчеркнутое игнорирование своего союза, его повседневной работы. Такая, столь непонятная и странная для крупного писателя позиция прежде всего, мы уверены, не прошла бесследно для него самого. Как бы ни был велик талант писателя, — и ему нужны дружба и умный совет товарищей. М. Шолохов, видимо, не вполне понимает, каким плохим примером для молодых литераторов является его пренебрежительное отношение к горьковской идее и практике союза».
,,,
Когда я берусь что-то сказать о классических текстах, конечно, пугает вероятная возможность повтора кем-то уже сказанного. Пока, слава богу, меня в том не уличали, но любой пишущий о литературе одолеваем страхом уподобиться чеховскому Серебрякову. Этакий синдром Серебрякова, хоть тот сам себе очень нравился.
Весомо подытожил эти страхи Володя Новиков в первом за этот год номере «Нового мира»:
«Тяжелее же всего профессиональному литературоведу сравнить себя с таким коллегой, как профессор Серебряков из “Дяди Вани”: “Человек ровно двадцать пять лет читает и пишет об искусстве, ровно ничего не понимая в искусстве. Двадцать пять лет он пережевывает чужие мысли о реализме, натурализме и всяком другом вздоре; двадцать пять лет читает и пишет о том, что умным давно уже известно, а для глупых неинтересно, — значит, двадцать пять лет переливает из пустого в порожнее. И в то же время какое самомнение! Какие претензии!”
И тут бесполезны разговоры о разнице между автором и героем. Это не просто Войницкий злословит о родственнике. Это А.П. Чехов отвешивает оплеухи Литературоведу как таковому.
Избегаю перечитывать пьесу, на спектакли по ней старался не ходить. А завидев портрет автора этого беспощадного сочинения, тихо спрашиваю:
—Антон Палыч, пожалуйста, посмотрите на меня и скажите: удалось мне все-таки не сделаться профессором Серебряковым?».
1 Знамя. — 1998. — № 7.
2 «Автор предпочел бы прочесть биографии обыкновенных, невеликих людей, но история, к сожалению, не имеет другого материала. Впрочем, в этом смысле наша параллель и сравнение до некоторой степени будут правильны. Люди нашей революционной эпохи иной раз тратят нервную силу не в меньшей степени, чем тратили ее так называемые великие люди».
3 Cм. Нева. — 2022. — № 9.
4 До публикации Тихонов читал повесть и одобрительно говорил о ней автору. Но человек со славным военным прошлым, ранние стихи которого напомнили читателям даже Киплинга, с годами превратился подобно Конст. Федину в унылого предводителя совписовской верхушки.
5 Авторитетный доцент кафедры русской литературы ЛГУ стал редактором книги, наверное, потому, что издание состоялось не без его участия.
|
