|
Об авторе | Анна Бартновская родилась в 2000 году в Москве. Училась в РГГУ. С 2022 года студентка Литературного института им. А.М. Горького (семинар прозы Л.А. Юзефовича). В «Знамени» опубликован рассказ «Самый страшный из людей» (№ 10 за 2024 год).
Анна Бартновская
День космонавтики
рассказ
— Ульяна Марьева. Здравствуйте, Ульяна. Я вижу, у вас интересная программа, очень хорошие имена у вас, Ульяна.
— Спасибо.
— Давайте вы нам тогда прочитаете Елену Шварц.
— Хорошо, с удовольствием. Елена Шварц, «Сомнамбула». Сквозь закрытые веки вползла в сознание Луна… — читает.
— Давайте прозу.
— Проза — отрывок из «Суламифи» Куприна, — читает.
— У вас тут еще Бунин.
— Прочитать?
— Не надо. Скажите, Ульяна, а вам вот что близко вообще из того, что вы приготовили?
— Ну все.
— Все из этого? И «Суламифь» тоже?
— Да.
— Точно?
— Ну так, да.
— Голос у вас приятный, хороший тембр. Поете?
— Нет, не очень.
Потом читала блондинка с толстой косой необычную программу, видно, поставленную с опытным мастером, в конце еще и спела академически скучно, но звонко — таких берут на роли русских простушек или в классику. Потом был восточный парень Давид с народной песней, с ним долго говорили заинтересованно, но чувствовалось, что из любопытства, а взять — не возьмут. Дрожали коленочки. У Ульяны то есть, а не у восточного парня. Плоховато она прочитала Куприна, не успела вовремя разогреться и взять тон, и вот суховато прошло, холодно, поэтому Сергей Иванович у нее и спросил, близко ли ей это вообще, уловил холодок, уловил… Блондинку звали Ольга Пересветова, неполные 17 лет — поэтому, сказала, нигде не хотят брать, хотя хвалят. Неприятные глаза были у Сергея Ивановича, слишком насмешливые и злые — поэтому Ульяна решила не расстраиваться, что не взяли на следующий тур, тем более первое прослушивание, тем более нездоровилось, тем более не поющих тут и не берут обычно — но все равно расстроилась. Ехала обратно в автобусе и плакала.
Сразу все вспомнила до малейших деталей, и все показалось глупым и плохим. Толпа перед прослушиванием — сначала у ворот стояли час, и она успела разглядеть около 10 пар более красивых туфель, чем у нее, и столько же более стройных ног, потом запустили в шестерке и повели внутрь через хорошенький дворик с фонарями и скамеечками. Внутри института пахло деревом, краской, творчеством, и везде было узко и шумно. Ульяна даже растрогалась, какое тут все милое и для нее подходящее. Оля Пересветова бледнела и тогда еще молчала. Другая девица, низенькая брюнетка, громко спрашивала у студента, кто принимает, как все проходит, и кокетничала, делая вид, что ей уже тут совсем скучно и нечем заняться. Ульяна рядом с ней теряла самообладание и начинала думать, что так себя и надо держать, а не трястись. Утешало только, что все (возможно, скорее всего, то есть с очень весомой долей вероятности) не такие уж красивые, и самые выразительные, глубокие, болезненно блестящие страстью глаза тут могут быть только у нее одной. Да и теперь, после поражения, еще казалось, что и студент-куратор, и Сергей Иваныч это вполне себе понимали и готовы были бы рано или поздно сдать позиции, но второго шанса у них не было, и Ульяна плакала в автобусе от сотрясающей ее от шеи до копчика обиды, полученной от этого мира некрасивых, но наглых людей.
О нет, конечно, она осознавала в глубине своей души, что, не родись она в Москве и будь у нее эта провинциальная смелость, эта отчаянность, выработанная отдалением от столицы, она бы тоже пробивала себе путь без этой оседлой московской вежливости, когда ты своим видом уже отказываешься от всего, боясь уронить достоинство. Но неужели им мало ее красоты и все-таки каких-никаких, но зачатков таланта, неужели надо терпеть и слетать с прослушиваний, какая несправедливость, какая странная ошибка… Никто не понимал, женщины завидовали, мужчины не ценили — было отчего плакать. Любви был достоин только Олег Янковский, а он говорил «слава безумцам, которые живут себе, как будто бы они бессмертны», и Ульяна не готова была умирать сегодня после первой же неудачи. Когда доехала домой, уже поднялась температура. Пришлось лечь и, к счастью, забыться сном, но сначала перед глазами долго стояли чужие ноги в красивых туфлях и стихи Шварц, за которые Ульяне было стыдно до приступов жара, как если бы это были плохие стихи или делали бы плохой на своем фоне Ульяну, и хотелось все-все забыть без жалости, что репетировала месяцами, все отделить от себя и стать другой, какой надо. А когда сон уже рассеивал ее мысли и образы дня, приходил озноб, и в ознобе Ульяна видела, как в обретенной ею пустоте перед глазами мерцали холодные звезды, и становилось хорошо, как дома, и она засыпала.
Повезло, что из-за температуры можно было обойтись без школы, поэтому следующие два дня Ульяна лежала в горячем одеяле, иногда смотрела на себя в зеркало, чтобы прочитать еще раз «Суламифь», но обрывала в начале, а накануне первого прослушивания во ВГИК опять заплакала, пока доедала остывшие с утра бабушкины оладушки, а никто не слышал и не видел, потому что все смотрели по телевизору фильм про «Союз-7». Потом Ульяна пошла в ванную выщипывать брови и плакать от жалости к себе и невыразимой холодной тоски от необходимости идти туда, где тебя, может быть, и не ждут вовсе. Когда она вышла из ванной красная и с редкими бровями, бабушка сказала:
— Девочка моя, как же ты могла плакать в День космонавтики?
Ульяна не поняла, почему это должно было ее утешить, и раньше, чем сообразить, что это была шутка, подумала про Гагарина в космическом корабле «Восток-1», похожем на шмеля в пустом огромном страшном и чужом космосе, и в животе у нее скрутило от страха. Засыпала и ничем не могла себя успокоить. Пыталась считать миллионы лет вперед до тех пор, пока жизнь на планете станет невозможна, и катастрофа у всех будет одна, и перед ней все будут одинаковы. Вставала пить, смотрела в окно на огоньки в домах, а батарея под подоконником грела колени.
Бабушка провожала ее до ВГИКа и болтала всю дорогу в автобусе, и Ульяна чуть не сошла с ума от отчаяния и головокружения в неспешной утренней качке на поворотах. Рено, еще автобус, лэнд ровер, дети на экскурсии, яндекс-такси — три штуки одна за другой, музей космонавтики, Гагарин далеко и вверх, монорельс, еще автобус, еще такси, вызывающая девушка на афише мюзикла, улица Вильгельма Пика, красивые подростки на улице — прослушивание номер два. До свидания, бабушка, Уля не будет больше плакать, знает, что бабушка, мама и папа и так ее любят и она самая красивая, талантливая и умная и все у нее получится, будет поступать сколько надо, пока не поступит, может быть, ее мастер и ее курс еще впереди, и так надо, и так вообще угодно судьбе, чтобы она накопила опыта, отдохнула годик после школы, почитала книжки, походила в театр и поняла, нужно ли ей это вообще, или в конце концов нужно досдать ЕГЭ и поступить на юри- ну ладно, бабушка, до свидания, а то уже неловко как-никак.
ВГИК был хуже, чем ГИТИС, уюта было маловато. Тесноты побольше. И побольше зеркал, в которых Ульяна все время отражалась и в которых ее ноги казались длинней и стройней. Предстояло ждать от получаса до бесконечности. Ульяне повезло: она успела повторить, порепетировать и ждала до бесконечности. Огромный кудрявый блондин играл на гитаре Цоя, но вокруг него собралась компания поступающих подружек, одинаковых и грубо отважных, поэтому он искал для них аккорды «Нервов» и «Арии», а они пели стройно и благозвучно, и было как-то чарующе тупо от того, что «Нервов» и «Арию» можно петь так стройно и благозвучно. Потом одна из девушек, Маркина Влада, которая должна была пойти в пятерке Ульяны, сказала, что планирует читать Елену Шварц, и у Ульяны все поплыло в глазах от ужаса. Влада уже славно пела и уже забрала у нее одну часть программы, а прослушивание еще даже не началось. Впереди мог быть только ужас и новый стыд (и юри-). Ульяна села на свою сумку, потому что все скамеечки и другие низкие горизонтальные плоскости были заняты, и затерпела: свою испорченную индивидуальность и ключи в сумке, колющие ее бедро. Стыд и отчаяние знакомой тропой бегали от висков к животу, щекотали и сжимали то, что можно было там сжимать, и Ульяна понимала, что ее скоро стошнит, если она не успокоится. Она (невольно) стала искать красивых мальчиков или просто любых мальчиков, кто мог (невольно) посмотреть на нее с интересом и симпатией. Один маленький с кларнетом или с какой-то другой трубой — встретил ее взгляд и заинтересовался, но не помогло, и стало только обидней, что ни мама, ни папа, ни бабушка, ни поглядывающие мальчики не спасут ее от тоски, если весь остальной мир не будет любить ее и признавать.
Позвали две следующие пятерки, и Ульяна тоже встала, чтобы сесть точно так же, но в другом коридоре, темном и тихом, где все стояли возле занятых диванов у стеночки и смотрели на двери. Она тоже смотрела, но не на двери, а, чтобы не сойти с ума, на толпу таких же взволнованных и нелепых подростков, как она, которых она одинаково ненавидела и жалела, как своих соперниц и соперников, но они были так похожи с ней и так близки ей в эту минуту, что ей от тесноты и удушливости ее волнения хотелось совершить наконец для них всех какой-нибудь подвиг или хотя бы умереть за них, чтобы стать легче и наконец воплотиться во что-то, отдельное от мира, но не отделенное им.
Позвали Маркину, Марьеву, Николаенко, Носова и Ованесяна. Ульяне пришлось сознаться и зайти внутрь. Маркина читала Елену Шварц и пела «Подмосковные вечера». Марьева как смогла прочитала «Суламифь» и чуть не оглохла от собственного голоса. Известная киноактриса в комиссии похвалила ее тембр и спросила, кто помогал подбирать программу. У киноактрисы было много морщин и старая водолазка, но выглядела она впечатляюще, и у Ульяны потеплело на душе от этого небрежного величия. Поговорили, но на первый тур прошел только Ованесян с кларнетом и удивлялся больше всех, победно поглядывая на Ульяну. Когда она вышла на улицу, там шел редкий теплый дождь, но было шершаво душно (непонятно). Такси приехало не туда (неловко). Возле метро толпилась новая школьная экскурсия в Музей космонавтики: у них были одинаковые зеленые жилеты поверх обычной одежды, чтобы никто не потерялся (трогательно). Все дрожало внутри от разгорающегося очага новой боли и обиды. Дрожь щекотала слезами, и Ульяна жмурилась снова и снова, чтобы не заплакать сначала возле музея, потом возле турникетов, потом на эскалаторе, потом на платформе, но когда она зашла вместе с этой плотной и многоярусной толпой, вернувшейся с ВДНХ, в вагон поезда «читающая москва» с цитатами из классики, то наконец заплакала и зажмурилась так крепко, что во влажной темноте засверкали звездочки и закачались метеоритные дожди. Разве можно было ей теперь любить что-то живое в этом тесном и неуклюжем мире? Любви был достоин только Юра Гагарин.
Ульяна не знала, кому рассказать, кому доверить эту страшную тайну обрушившейся на нее пустоты. Это было не сегодня, а еще через несколько дней, когда дожди зачастили, как зачастили и радуги, и было много горького шоколада для работы мозга и прочего, пробников ЕГЭ, паспорта без снятой обложки, бессонницы, то есть какой-то беззвучной лжи, в которой еще и надо было научиться жить на сто баллов, в общем хлопотно. Некому было рассказать, потому что все и так знали, но ничего придумать не смогли и оставили как есть, поэтому мир был таким — не то чтобы несовершенным и плохим, но ужасным. И Ульяна не знала, как объяснить себе, почему она боится, что такому странному и глупому мироустройству недостаточно Елены Шварц, чтобы взять ее на первый тур. Ну пусть хотя бы и с малолетней Олей Пересветовой или грубой Владой Маркиной, почему нельзя, чтобы они все туда прошли в эти широкие ворота ГИТИСа, отпираемые красивыми мальчиками-старшекурсниками, уже игравшими на третьих ролях на кинопоиске? Чего в ней, Ульяне Марьевой, нет? Красоты, ума, таланта, любви, стройных ног, больших глаз, красивого тембра, сильного голоса, смелого сердца, широкой души, миндалевидных ногтей, острых коленок, пушистых ресниц, нежной кожи, белоснежных зубов, чувства юмора, музыкального вкуса, чистой кармы, родственников во МХАТе. О, милый дождливый мир, неужели тебе мало меня, какая я есть и какая я плачу в свою подушку с неповторимым уже икеевским бельем?
В Щуке были очень красивые мальчики, а очень уважаемый седой мастер сказал Ульяне:
— Вы как-то развязно смотрите для Оли Мещерской. В конце концов, она же не шлюха. Или вы, может, считаете, она шлюха?
Мальчики засмеялись, засмеялся еще Давид, тот восточный парень, которого тоже развернули в первый день в ГИТИСе. Ульяна покраснела и сказала:
— Ну кто знает, может, потом бы она…
— Что? — крикнул седой мастер. — Стала бы петроградской проституткой, прошу прощения, кокаинеточкой?
Все опять хихикнули, и Ульяна решила, что надо подыгрывать.
— Почему бы нет?
— Почему бы? Почему бы нет, вы говорите? Почему бы нет, Ульяна Николаевна?
Ульяна отвечала что-то слишком простое, чтобы не застыдиться:
— Она ведь там никого не любила, а так просто… Забавы ради вертела всеми.
— Я вам так скажу, Ульяна Николаевна, — отвечал мастер. — От слишком большой первой влюбленности в мир тоже можно стать и проституткой, и кокаинеточкой. И уж лучше так, чем никого, ничего и никогда. Как вы думаете?
Ульяна никак не думала, потому что чувствовала, как на нее смотрел Давид, нежно и хорошо. И нельзя было никак дышать, ни легко, ни глубоко, и ни для какой строчки Елены Шварц не хватило бы воздуху-воздуху.
Страх, Боже мой, какой таился страх в ее груди, уже привыкшей к обновляемому страху отвержения. Как сложно было пойти на посадку, будучи столько раз отправленной на орбиту и каждый раз сгоревшей в атмосфере. Боже мой, неужели он, это столь отличное от нее существо, тоже может сгорать и сгорал уже и сгорит еще не раз в ее собственной атмосфере. Какое блаженство — взаимное опасение. Какая сладость — этот долгожданный билет на планету, где еще никого не было, и никто тебя не ждет, но куда он тоже летит. Какая радость — лететь с тобой. Как странно, что мир может не принять ее, на которую ты смотришь так. Как звенят трамваи и какой льет дождь. Какие песни поют сегодня — как будто праздник.
|
