|
Об авторе | Тимофей Вячеславович Николайцев родился 4 января 1974 года в Петропавловске-Камчатском. Получил высшее образование. Работал вахтовым методом в северных регионах: Якутия, Чукотка, просторы Магаданской мерзлоты и кромка Ледовитого океана. Профессии самые романтические и незамысловатые — вальщик леса, сучкоруб, укладчик кабеля связи, рабочий траулера, дизелист… Возвращаясь в Новосибирск отдышаться — работал и дворником, и водителем троллейбуса, грузчиком в пекарне и столяром-мебельщиком, строителем-шабашником и подмастерьем в скульптурной мастерской. С какого-то времени ринулся в науку. Участвуя в научных экспедициях МО и советнических миссиях, побывал в Монголии, Таджикистане, Марокко. Поэт, писатель-фантаст, рассказы и повести время от времени появлялись в журналах «Сибирские огни», «Новый Енисейский литератор», «Порог», «Реальность фантастики». В 2008 году номинировался на премии фантастов «Портал» и «Бронзовый Икар». В настоящее время место жительства — на севере Крыма, в городе Армянске. Дебют в «Знамени».
Тимофей Николайцев
Между скорлупами миров
* * *
Было бы честно — откуда-то… издалека
брести, оскользаясь на перебродившей глине и,
буравя брезентовый контур проводника
сомнением взгляда — страдать, предаваться унынию,
мечтать о привале и в кислом дыму кизяка
сушить провонявшую обувь. Кобыльей мочою
врачуя укусы. И в узких глазах степняка
читать отраженье эпох и угрозу. Ночуя
в кибитках и кашляя пеплом. Томленьем виска
встречая пришествие ночи. Высокой звездою
считая прореху в кошме… и в курчавости войлока
теряя своё настоящее имя… прошлое…
и, собственно, цель… и метаться, искать сквозняка
пылающим лбом. Поклоняться заброшенным
обрушенным храмам, усохшей соломе… и так
же кивая скуластым обветренным лицам.
…Да, было бы честно — далёкий отсвет маяка
искать сквозь солёные брызги. И северным птицам
вверять направленье пути. И скрипучей пенькою
канатов и нервов, измученных солью и йодом…
треском бортов под напором заноз плавниковой
кости и жаберной плоти… и так, год за годом —
в шелест глубин, колыхающих вялые зыби,
в ужас закатов, цвета испорченной крови,
в плеске волны, студенистой от многих внимательных рыбьих
зрачков… и сквозь сны, про которые кроме
гулкого паруса некому слушать. Отвесный
дождь принимая плечами. И, деревенея
столбом позвоночным, что в мачту врастает, и реи
ключиц напрягая до хруста. Так было бы честно…
Так было бы честно… Фразою этой измучен
язык… и морщинистым веком моргая —
как с картою вен, с планом набрякших излучин
сверяясь. Не ты, так какая-нибудь другая —
кивнёт «Понимаю!…» и мёртвым горящим воском
на тонкое блюдце с отколотым куцым краем
стечёт этот полдень… Всё, если подумать, просто —
ты смертен, забывчив, а значит — ты сам стекаем
на треснувший кафель, и значит — ты сам расплывчат,
как солнце в зрачках прокажённого, но тускнее…
Сейчас ты не нужен, но скоро тебя разыщут
скрипучие сны, про которые вместе с нею
страшились вы даже подумать. До сдавленной рези
скворчит эта фраза, обжатая теменными
костями… И станет постыдным — грезить
о книгах судьбы, или о том, что не мы их
писали и править не нам их… Закатная алость
трепещущих штор, шорох листьев… опять!!. И осталось,
зажмурясь и зная, что поздно и что неуместно —
твердить это часто и тщетно — так было бы… честно…
* * *
Сорок семь лет не могу я привыкнуть к стуку
веток в стекло. Пасмурно… мокр и южен
ветер, несущий обрывки песен, скуку,
горестный запах убогих нездешних хижин,
нас приютивших или же нами оставленных
в том параллельном мире, где я тебе верил.
Где я пошёл за тобой. Где я — тот неприкаянный…
Где мне искать без тебя эти чёртовы двери,
что открываются только случайным прикосновеньем?
…Если б ты знала, сколько дверей я случайно распахивал,
в тщетной надежде следуя за дуновеньем
ветра вдоль улицы… ветки… упругие взмахи… вал
листьев, штормящий на площади, хлопья пены
в глотках подъездов, балконы забиты рванью
жёлтой и нежно-багровой… шлепки о стены,
кляксы на клумбах, бурты… и рассветной ранью —
дворник невыспанный, подволакивая колено,
выскользну в утро и, малопонятной бранью
перекрестив новый день, листвяного плена
сонный лишаю газон… тротуарные чищу грани,
шаркая через коросту двора. Каждый день я
листья сгребаю метлой, терпеливо, скучно…
и закрываю глаза, их страшась паденья.
Я не найду тебя более в них, потому что… —
Листья с деревьев падают лишь отвесно и
не улетают никак… честно падает дождь и творожит
рыхлую грязь на обочинах честных дорог. В этой местности
сорок семь лет облетала листва. Отчего же…
не отпускает? …Хоть мышцы сердечной трепет
стал чуть медлительней и по-стариковски плавным.
Воздух льнёт к пальцам. Срываясь в убогий лепет —
вот что я понял, и вот что почувствовал главным,
стиснув огузок метёлки в некрепкой щепоти
и погружаясь лицом в этих листьев вялость —
«в тысячах слов не расслышать таинственный шёпот.
в тысячах глаз не увидеть огня!» И осталось,
как мне поведал нетрезвый один нефтяник,
рядом подсев… (мол, «бывал я влюблён и пылок!»)…
стиснув глазницы давно не стриженными ногтями —
«не оскорблять прощальным взглядом затылок
тех, кто уходит». А нам, в темноте кромешной,
только осталось — стоять, обмерев и слушать,
как шелест тех многих — оставшихся, не долетевших —
тихо плывёт через мир, набиваясь в уши.
* * *
Был ли ярок тот полдень? Да
и был ли он? Или одна слюда,
затянувшая окна, щурилась жёл-
тым расплывчатым кругом? Шёл
полуденный час или близился вечер, тускнея
в дымном мареве города? С крыши капало
или мело? Отражался в окне я?
Или глумливое эхо металось под куполом
храма? Или под крышей вокзала?
Или мы оба на миг отразились в чём-то
смутном — в кристалле, в магическом зеркале?
…А потом ты, отбросив окурок, сказала:
«Да пошли они к чёрту!…»
Гремели кастрюли, вскипало визгливое «Верка, бля…
Чой ты-то расселась?!.» Плескалось. Скворчало.
И вилки растерянно брякали. Тёк электрический гул
по пыльным плафонам, и кожу саднило на щёках.
Так было... Но что-то случилось... Ещё так
невнятно, как шёпот… И я всё никак не могу
припомнить… ну, вроде — топорща рябые затылки,
взмелись воробьиные брызги. Вдруг стало
прозрачней и твёрже. Надвинулось небо. В просветы
меж зданий просыпались листья. Листая
страницы — «Мы можем…» — сказала в ответ ты. —
«Мы можем так тоже…» И, стиснув помятые брылья,
не вспомнить, а был ли тот полдень? А был ли?
* * *
Слезящийся отблеск снизу и — камешком!— в перекрестье рам…
Шарканье створок… голову в ночь и, тихонько: «Кто здесь?»
Кто-то стоит в жидкой лужице света… И, пылью цементной хрустя,
в поисках новых путей от заката к рассвету,
тихо войдёшь и, помедлив, протянешь в горстях
смятую оторопь листьев, и скажешь: «Вот это —
видимо, всё, что могу я сейчас объяснить…
Стоит ли пробовать?
Ибо слова «ты поверь мне» всё только портят.
Кто-то, в салат погрузивший пиджачный локоть
в пьяном внимании и, отъедая ломоть
с кругом колбасным, скажет: «Угу», как филин.
Сам же раздутьем белков, как у рыбы снулых,
будет нащупывать грудь под одеждой, или
сонно блуждать по пустеющим спинкам стульев…»
Камушком!..— «Кто здесь?» — и громко в ответ: — «Спускайся!..» —
Дребезг бутылочной тары, брошенной вдаль накатом.
Странно и весело снизу смотреть, как пальцы,
ищут щеколду — а в стёклах с густым конденсатом
не отразиться… даже и не пытайся!
Сон исчезает… Шлепки о перила деревенят ладони,
И с ощущеньем занозы в коже… шаг из подъезда…
— «Ну… кто же здесь? …Верка?» —
В ночь, под фонарь… Моросит за открытый ворот…
Бр-р-р… — «Ты чего здесь… ну, в смысле мокнешь?» —
Возле скамейки опалый хрустящий ворох
листьев и смятой пластмассы, а рядом в окне ж-
гут сигареты небритые люди, уставясь
в форточки красной бессонницей «беломоров»…
В свете фонарном шуршит тополиная завязь.
В скулах соседа открылись, под вспышкою, поры.
Сквозь кирпичи проступает зелёная окись.
Мир накреняется, вдруг оказавшись у края.
— «Слушай, я знаю
этот секрет… это листья… смотри, как просто —
словно открылись глаза словно этой ночью
всё получается … тучи плывут, но ведь звёзды
видно сквозь них… Листопад — а за ним клокочет
гулкая даль, и нам нечем её измерить.
Только дыханьем, тоскою, остывшим чаем…
Я, наконец, поняла — существуют двери,
створки которых откроются только случайно
И навсегда… прочь… о, сладкое слово!
Чуть не свихнулась, пока до тебя бежала
всё рассказать… и позвать тебя… всё готово…
Ну же… пойдём…» — И ладошка сжала
мне пятерню. — «Да постой… Куда ты?
Я ни хрена не понял… в чём дело?» — Кисти
рук, рассыпая мандраж, всё тянут — «Успеть… к закату…
Знаешь, я поняла, куда улетают листья…» —
Рушится дождь, рассыпаясь по жести. В уши
давит вода — я, наверное, не расслышал…
— «Я не смогу объяснить… Лингвистическое удушье —
мне не хватает слов. И к тому же крыши
слишком смыкаются. Тесно — скрипит в верхушках
лёгких испарина. Дождь. Я тянула носом
палую воду. Я так спешила,
чтобы быть рядом, как ветер листву подбросит
в небо, с сырого сорвав карниза,
и понесёт над домами,
выше, левее, а дальше — полого книзу…
нужно за стаей, покуда она не канет
в жерло дороги… вернее — тропинки лисьей
между скорлупами мира, в сквозные дыры,
через которые льются стихи и мысли
этому бреду подобные. Прочь с этих мест, где жиром
в кольцах колбасных меряют ценность жизни, и
не изменить ничего, хоть кричи, хоть топай.
Ведь ложки молотят — колоколом по тризне.
И каждый обрывок земли чьей-то увенчан попой…
И пни городов сплошь в кольцах дачного пояса,
да нужно зренья лишиться, не думать об этом чтобы.
Что мчится навстречу окнам любого поезда?
Заборы, сортиры и эти, повсюду… попы…
Мне так надоело взрослеть здесь, стареть и корчиться…
И биться с соседями, после скорбеть и сетовать…
Тянуть сигарету, пуская дыханье в форточку.
Мне так надоело быть крохотной частью этого.
Да встань же… Пойдём… да не будь как унылый нытик…
Поверь мне на десять минут… — поиграй в аргонавта…
Что?!. Трудно тебе?!.» — «Да я уж промок до нитки…
Аж до резинки трусов… Подождём до завтра?»
— До завтра?.. — До завтра! — До завтра… Ну что ж… До завтра!..
* * *
Итак… Ликуют воробьи, вовсю отмерив
мне брызги щебета, и вспышки пёстрых перьев,
средь голых сучьев шумно колготя.
Как близорукий,
я щурюсь отражению в стекле,
что затопило комнату. Без света
мне будет трудно. И сквозь этот гул
ах, если б уши различали звуки,
ах, если б стало чуточку светлей,
ах, если б только не кончалось лето
и мы чуть дольше оставались тем,
чем кажемся сейчас друг другу, то не
остались б в этой полной темноте,
в ней простирая бледные ладони…
* * *
…Отвернувшись к стене и во сне подтянув к груди
куцые жлыги коленей, невнятно шепнёшь: «Уйди…»
чьим-нибудь тёплым ладоням,
пыльному свету в обрывке оконной марли.
У глухоты, как у потёртой монеты,
есть сторона оборотная — мне ты
можешь орать, но я не пойму ни тона
самых обидных слов, ни даже униженной
горестной просьбы. Зато из стенного картона
капля за каплей сочится сжиженный
голос соседей… всегда — о погоде, ценах…
И никого не останется в мире целом
чей бы сказал, снисходительно, гордый рот:
«Встань» и «Пойдём», словно вбивая сваи.
Ты бы и сам… Ты сумел бы… Но только вот —
простыни пахнут потом, и сам ты старый.
И уже не осталось блеска слезы. Обречён я. Теперь иное
застит мне взгляд. День за днём — старея,
топот сердца не в такт… и дыхание вяло
цедит ветхую пыль из чугунных кишок батареи.
Лишь прикусивши застиранный край одеяла,
сжавши его зубами до ватного хруста,
можно взглянуть… Но теперь там темно и пусто.
Там горбатятся крыши в надсадном свечении месяца.
То, чего не вернуть, с кровли слизано ветром. Но я
не смогу одолеть три последних ступеньки лестницы…
то ли громко скуля, то ли тихонько воя…
| 
