Об авторе | Михаил Дынкин родился в 1966 году в Ленинграде (Санкт-Петербург). Живет в Израиле. Публиковался в «Знамени», «Зарубежных записках», «Волге» и других журналах. Автор семи поэтических книг.

Михаил Дынкин

Легче воздуха

* * *

Послушай, если звёзды зажигают
и тут же гасят, чтоб не зазнавались;
чтоб зимний вечер, тёмная квартира,
кушетка, стол, записка, пистолет...

— Эй, подожди, ведь есть ещё таблетки,
табак, спиртное, гибельная вера
в свой меркнущий, стократно отражённый
и всё-таки неотразимый свет.
А новый день? А бабочки на флоксах?
А дивные каштановые свечи?
А ласточки, синицы, зимородки?

Нет, говорит, оставь меня, оставь.
Где зимородки, там и отморозки.
Недолго жили бабочки и флоксы...
Что «новый день»? Бугай в косоворотке,
в кармане финка, ветер в голове...
— Послушай, если звёзды зажигают,
то это... Как там?
— Никому не нужно,
а нужно вот что: тёмная квартира,
кушетка, стол, записка, пистолет.

Так спорит он часами сам с собою,
пока не упадёт лицом в подушку,
ведь выстрел можно отложить на завтра,
ведь ласточки,
ведь бабочки,
ведь свет...

* * *

Что собака с лицом Пастернака,
не какой-нибудь Шарик, однако,
а чувствительный сеттер Арман,
на подстилке лежит и вздыхает;

что в окошке звезда полыхает;

что соседка читает роман
Мопассана, устроившись в кресле;

что она отвлекается, если
муж кричит ей из спальни:
— Я жду!
— Не получится, приступ мигрени, —
и, невольно сдвигая колени,
тихо-тихо:
— Гори ты в аду...

что затянуто вышло с соседкой;

что шуршат и меняют расцветку
листья лип, тополей и осин;

скоро-скоро увидят дриады
мозаичные сны листопада,
и умчится в воздушном такси
птичий царь на зимовку в Пальмиру;

что неплохо бы утром за сыром,
только ты в магазин не пойдёшь —
упадёшь, поднимаясь с постели,
и уже не в физическом теле
полетишь сквозь сиреневый дождь
охом, эхом ли,
в лето ли, в Лету;

что как будто бы знает об этом
(оттого и вздыхает) Арман;

 что смотри, чем кончается старость;
что внутри если что и осталось,
всё одно не положишь в карман.

* * *

— Расскажешь, что стряслось вчера?
— Шестиметровая пчела
 ужалила в предплечье.

И это было как ожог.
Потом я стал крылат и жёлт
(и обесчеловечен).

Сел на сиреневый цветок.
А надо мной темнел восток,
налился красным запад.

Я думал: «Батюшки мои!»
Внизу струились муравьи.
Я чувствовал их запах.

Потом набил рюкзак пыльцой
и не ударил в грязь лицом,
летя в ближайший улей.

Потом поклажу разгрузил
и как-то вдруг сообразил,
что накануне умер.

* * *

Я пробовал представить смерть. Не вышло. Как-нибудь потом.
По комнате метался шмель, похожий на быка.
Устав, он шлёпнулся на стул, представился: «Антон», —
поднялся, вылетел в окно и не сказал «пока».

Я пробовал понять, зачем живу на свете, но увы.
Надеюсь, в следующий раз я с этим разберусь.
Тускнело солнца колесо. Работали холмы.
А над болотом торфяным вовсю клубился гнус.

Я видел крыши и сады. Я слышал вороньё,
Садился в кресло и вставал и нарезал круги.
А в комнату входила ночь и в волосах её
то звёзды вспыхивали, то мерцали светляки.

* * *

Бог мой, розовый куст, Ты всё лето горел;
проступали глаза на листах и цветках,
взгляд их в краску вгонял Твой садовый гарем...
Помнишь, спорил с Тобой на семи языках,

и любой из них был словно свист соловья
с львиным рёвом басовых и лающим лис;
и одетая в солнце, сама не своя
выходила Жена из-за красных кулис?

Ангел чайкой кричал над озёрной водой.
Рыли ход в Преисподнюю люди-кроты.
Пепел сад засыпал и мешался с едой,
мазал сизым и серым жующие рты.

На семи языках и ещё десяти
спорил мальчик с Тобою, и это был я.
А когда удавалось к Тебе подойти,
ты пронзал моё сердце шипами огня.

 — Бог мой, розовый куст, для чего Ты, кому?
Я и правда умру? Существует ли рай?
— Мне всего лишь хотелось побыть одному,
не мешай же, мальчишка, иди поиграй.

Помню, как Ты погас, побледнел и исчез,
как пинали Твой сад проливные дожди.
А потом я вернулся в бессолнечный Энск
с говорящим кустом в обожжённой груди.

* * *

А ещё они обещали волшебный лес
(тот грибной, из детства, наполненный птичьим пением),
а за лесом речку, её серебристый плеск,
а над речкой — ивы, стоящие на коленях и
чётки листьев перебирающие, такова
их молитва утренняя, медитация их вечерняя.
Закатает река прозрачные рукава
и направит лодку по мыслей твоих течению.
На носу отец, на корме молодая мать
с этой её роскошной косой до пояса.
А река та впадает в море, омывающее кровать,
а кровать стоит на последней странице повести.
Вся подушка в золоте, это листва, листва.
Только мраморную обложку так пристально не разглядывай;
там всего лишь имя твоё земное, вбитое в камень сна,
над двумя основными датами.

* * *

Возвращался поздно, навеселе,
грязный саван поверх пальто.
Все огни погасли в родном селе,
полыхала звезда зато;
полыхала так — на снегу пожар,
даже фиксы искрят во рту.
Шёл, а чёрт за ворот его держал,
хохотал, подводил черту:
мол, проходит смерть твоя во тщете,
жизнь пройдёт посреди руин.
Только нет на свете на том чертей,
всех на этом похоронил
человек, бредущий куда ведут
ноги ватные. А куда?
Он с кончины путает «там» и «тут»,
хорошо хоть полынь-звезда
озаряет страшный замёрзший лес,
тень грачиную, дрожь куста...
Мир как на ладони сегодня весь,
а ладонь как всегда пуста.

Державин

«Ходасевич — хороший поэт», —
говорил мне Державин с улыбкой.
Мы сидели в таверне «Полёт» —
полагаю, случилась ошибка.
Так ли, эдак, я голоден был,
рвал крольчатину прямо руками.
А Романыч шугал голубей
и всё время гремел позвонками.

В этом мире любой общепит
голубями набит отчего-то.
Вместо фруктов технический спирт
на десерт подают, идиоты.
Красный снег. Восемь глаз у людей.
Муравьи на латыни бранятся...

«Слышал я, Мандельштам — иудей», —
говорил мне успевший набраться
классик и, позвонками гремя,
чернокрылый, сиреневокожий,
почему-то смотрел на меня
с подозрением, будто я тоже.
Холодало. Насупленный гном
распекал поварёнка-китайца.
И кружился за круглым окном
красный снег в макабрическом танце.
Я поднялся: «Романыч, домой?» —
но Романыч, похоже, скончался.
Я пытался идти по прямой
и от этого сильно качался.

Я качался в далёком саду
на простой абстинентной качели.
И летучие тёмные ели
вспоминаю в посмертном бреду.

* * *

Это раз и выгибается
чёрной радугой в нигде.
Это ночь на землю валится,
ходит ветер по воде.
Это беглый голем глиняный
с перебравшим лесником
рукава речные длинные
набивают тростником.
Воздух пахнет абрикосами,
рыбой лунная блесна.
Лодка с мёртвыми матросами
кружится в воронке сна.
От подобного кружения
чувствуешь себя больным...

Это просто отражения,
праздных призраков балы;
их землячества, высочества
в искривлённых зеркалах,
их магическое зодчество —
купола на куполах.
Хорошо, наверно, спящему
Зазеркалье открывать,
знать, оно ненастоящее,
только бы не забывать:
чем настойчивее музыка,
тем пути твои темней
от союзника до узника
этих пляшущих теней.