|
Об авторе | Андрей Григорьевич Костин родился в 1968 году в подмосковной Коломне. Окончил Суворовское училище и Военный институт иностранных языков в Москве. Прослужил около года военным переводчиком (французский и английский языки). Жил в Париже, изучая экономику и финансы. Предыдущие публикации стихотворений в «Знамени» — «На всё лето» (№ 7, 2002); «Милан ушедший» (№ 7, 2016); «Последний землемер», (№ 12, 2018). Последние годы по роду деятельности живет в основном в Италии, в Милане.
Андрей Костин
И эти стражи, легион олив…
* * *
Тяжёлое тканое покрывало,
древнее, купленное в Агадире,
«багровое с ржавчиной» — ты так сказала,
смотрелось живее в пустой квартире.
Его монотонный скупой орнамент,
брошенный на пол, хранящий прохладу,
твоему бедуину дарил фундамент,
приводил в онемение, будто в награду.
И в доме тянуло убогой красильней,
выжимкой солнца и примесью глины.
Тишину разрушал эритреец-рассыльный,
названивал в дверь. Вот хлеб и маслины.
* * *
Так тих, благоухает сад, родная.
И эти стражи, легион олив,
стоят вокруг, ряды не размыкая.
Я вижу день, как в заточении калиф.
Мы пьём чаи из тонкого фарфора.
По склонам гор весенние костры
дымят, скрывая нас и часть простора
завесой рваной от чумной поры.
* * *
Из поздней осени не выветрилось лето.
Его тепло слабеет волнами, как тантра.
От шума города я отключаюсь снова где-то
и застываю, как на камне саламандра,
как на стекле мозаики церковной — солнце,
чей луч пронзает своды тусклой крипты.
Органный звук, летя наружу, вознесётся
над ликом статуи оплывшей Бенедикта.
А вечерами в окнах зажигают тыквы.
И дети рядятся, бегут звонить соседям.
Читают им свои конфетные молитвы.
Мы их похвалим без акцента и приветим.
* * *
В неровных волнах зелени холмы.
Из тонких конусов литые кипарисы.
И кучка новобранцев — это мы,
дозор Версилии* близ вероломной Пизы.
По крепости на каждой из вершин,
смолят огни в бойницах грубых башен.
Дорог едва заметный серпантин
струится резко вниз, но он не страшен.
Мы встретим, как обычно, новый год.
«Ирония судьбы», нарезочки, салаты.
Пройдут гурьбой крестьяне у ворот,
и кто-то бросит: «С праздником, экспаты**».
* Версилия (итал. Versilia) — историко-географическая область в северо-западной части Тосканы.
** Экспат (expat) — дорогостоящий иностранный специалист. В общем случае экспат — человек, работающий и проживающей вне страны, гражданином которой он является.
* * *
Крепись. Продолжатели нашего рода,
эта юная кровь в средиземной стране,
спросили на днях, а какая в России погода,
застыв возле карты на белой стене.
За их спиной на книжных полках дружно
будто вздрогнули классики, оторопев.
Культурный груз проделал путь окружный
и был востребован, как мебельный рельеф.
* * *
Курьер дремал, но прижимал упрямо
к груди свой махагоновый портфель.
И литерный ночной, как шифрограмма,
летел в степи за тридевять земель.
Его не тормозили полустанки,
он прошивал, оплавливал простор.
Курьеру снилось, как на чистом бланке
приказ штампуют или приговор.
Ещё, казалось, грохот канонады
вплетался гулким эхом в стук колес.
В мозгу рвались тяжёлые снаряды,
вели кого-то снова на допрос.
А раньше бабы ждали б на платформах.
Рессорил, сипло выдохнув, вагон.
Домашний хлеб у них, черешня в вёдрах.
И рядом где-то тихий, тихий Дон.
* * *
Ещё до разлома времён
и после, на их порубежье,
отец спешил на стадион,
и было что-то в нём медвежье.
Я семенил за ним, малец.
Глотал, сбиваясь, майский воздух.
И был советский в нём свинец,
осевший в нас до тканей костных.
Народ болел за «Авангард»
и пил без этикеток пиво.
Но в первом тайме два подряд
забили гости, и красиво.
Отец, насупившись, молчал.
Вокруг кричали и свистели.
Меня никто не замечал.
Мы отыгрались еле-еле.
Потом вдоль парка шли домой.
Отец прикуривал неспешно.
И с тополей летел стеной,
клубился пух, как вихрь снежный.
И я пинал тот пух и брёл.
Мы натыкались на соседа.
— Ну, что там наши, как футбол?
— Всё хорошо, почти победа.
* * *
Я жил, как все, советский школьник,
мечтал поехать в ГДР.
Но иногда мой дух-раскольник
летел в Женеву, например.
Хотел собкором «Комсомолки»
увидеть будни братских стран,
но грезил Зориным в Нью-Йорке
международных панорам.
И был ли я, вообще, глубинно
ломоть и соль своей земли?
Такие славные из гимна
у нас слова. Их не спасли.
* * *
В машину залетела паутина,
повиснув на зеркале заднего вида:
там, где иконка у христианина,
или, у прочего индивида —
пахучая ёлочка, амулеты.
Ну, и куда мне подбросить вот эту
попутчицу лёгкую, хитрость паучью.
Я буду кемарить в седле, как гаучо.
Сольюсь с предзакатными красками сельвы.
Буду сквозь душное марево долго
молчать ни о чём, успокаивать нервы,
чтобы в конце померещилась Волга
и плеск осетра, и убитая пристань.
Мне надо там спешиться, вспомнить, как раньше
бежал камышами, таился, расхристан,
отыскивал лодку свою, как команчи;
ложился на дно её, грел её остов,
без вёсел пускал, не зная, смогу ли
наткнуться ещё на затерянный остров
в воде глубоко и на небе июля…
* * *
Торопит лишь свет,
который в тебе,
не замутнён, спокоен.
Разбитый, как швед,
встаю по трубе,
храбрый Мальбрук, твой воин.
Куда бы теперь
затеять поход,
вызволить край, станицу.
Мне, кажется, в Тверь
грозит перевод,
но и тому не сбыться.
Без слёз проводи,
постой на крыльце.
Детям шепни что-то.
У нас впереди
сто лет, и в конце
будут повержены готы.
* * *
А.А.
Издатель журнала с рыжей обложкой,
набрав в рабочую квартиру на Смоленке
чужих стишат, их редактировал немножко.
А то и свои шлифовал, как нетленки.
Он мне заваривал в большую кружку чаю.
Мы обсуждали, не спеша, последний номер.
Проблемы спонсора, который, удручая,
давал понять, что скоро — всё, «гейм овер».
«Но есть — забрезжил! — новый благодетель,
пока без имени, с ним состыкуют завтра.
Рутина жуткая, и вы тому свидетель.
Но это так... Давайте рукописи, автор».
* * *
Люди в метро раскрывают книги.
Много людей погружается в прозу
или стихи. В библиофильском иге
длится их век, подобно наркозу.
Мимо несутся названия станций,
весь этот мрамор. И признаки жизни,
как за стеклом, возникают, слоятся,
или растут в запотевшей линзе.
Так, не очнувшись от текста, от ямба,
пальцами множа страничный шелест,
люди без слов прорывают дамбу,
тёмным потоком спешат на нерест.
* * *
Как длинный список одноклассников Лолиты,
вот имена моих футбольных корешков:
Челани Марко — бог глухой защиты.
Рибеки Ванни — фланг, из пыхтунов.
Баратти Дарио, Андреа Дзаппатерра.
Галициа Томмазо (Том «The Boss») —
финтит, ударит, резкость глазомера,
даёт шикарный дальний кросс.
Эджидио, Микеле Джилардони.
Андреа Слонго — «бомбер» с животом.
Мигани, Пива — трудовые пони,
Голкипер Саудати — как фантом.
«Злой русский», тяготеющий к атаке,
я редко, в общем-то, дарю мячи.
Мы бьёмся долго, часто в полумраке.
Никто не хочет серенькой ничьи.
* * *
В этот раз нас на корриде,
извини, не будет, Диди.
Рассуди не очень строго:
будут нам поля Ван Гога,
Арля улицы, Прованс.
Это, Диди — лёгкий транс.
Парк Камарг, вдали — фламинго.
Будет замок Меровинга
под названием Каркассон,
крепкий, как в машине сон.
(А пейзаж Камарга, Диди,
чем-то был сродни Тавриде...)
Дальше — город Барселона,
многолюдна, раскалённа.
И Саграду Гауди
ты увидела, Диди.
Ну, а что до Сарагосы,
были к ней у нас вопросы.
Оказалось, кроме зноя —
Гран кафе, Пилар и Гойя.
Попрохладней был Бильбао.
Ты не съела бакалао.
И ещё: в Сен Жан дё Люз
море было без медуз.
Снова мчит наш синий конь,
через Ланды и Дордонь.
Тихий омут — Мартиньяк.
Предлагают всем каяк.
Предпочли Леско, пещеры.
В них ютились староверы,
среди них — анималист.
Холст его так груб, ребрист.
Под конец наш хитрый план
поломал слегка Жорж Блан.
Он жесток. «Пуле-дё-бресс» —
со сморчками или без?
Вот. Пространства в нашем гиде
много, много, много, Диди.
* * *
Ты будешь медленной, как мёд —
альпийский, липовый, гречишный.
Под слитками лучистых сот
я шелохнусь, уже неслышный.
Апрель смывает внешний шум,
сквозит цветеньем в чей-то улей.
Большой собор на местный ГУМ
взирает ликами горгулий.
* * *
Мы сидим, полуночное трио —
ты и я, и ещё Иосиф.
Говорим и молчим про Рио,
Нам бы было легко, всё бросив,
улететь в этот город снова
и смотреть в океан с Ипанемы.
Иосиф думает: люди — совы,
и у них, как всегда, проблемы.
| 
