Об авторе | Александр Валерьевич Ливенцов родился в 1982 году в Москве, программист, визуализатор. Автор литературного блога «Была такая книжка», дважды финалист премии «Блог-пост». Проза печаталась в журналах «Юность», «Волга», «Урал» и др. Предыдущая публикация в «Знамени» — рассказ «Под столом» (№ 11 за 2023 год).

Александр Ливенцов

Там нет времени, нет смерти

повесть

Глава 1

Никита сел на унитаз, подпер рукой голову. Лейка душа поблескивала в утреннем полумраке, и блестела капля, свисая с крана, и все крема и шампуни по углам ванной взял первый слабый блик. Этажом выше уже гремела фальшивая песня — сосед намывался. «Он поет по утрам в клозете» — вспомнилось голосом Валентина Варламовича, который не уставал напоминать о важности первой фразы.

Телефон Никита тоже прихватил, включил его, потолок и стены осветились бледно, и сразу же прилетело в телегу — день начался. Писал наставник, как Валентин Варламович запрещал себя называть, поскольку привяжется намертво, что ты вечный ученик и под чьим-то крылом. В сообщении он закрепил рукопись, хотя обычно присылал их вечером, проглядев самотек за день. Но сегодня выбрал утро, день только вылуплялся в недрах земли.

Стало быть, старик уже на ногах, семи нет — в такую рань, в его годы… И какой умище — особая порода людей, словно кто-то сам получается, а иных делают. И когда Валентина Варламовича делали, ему в голову поместили дополнительный моторчик. Никита помнил, как впервые встретил этого аскетичного, высохшего в старика мальчика, с аккуратной седой бородкой — и решил, что лет двадцать назад Валентин Варламович выглядел так же, а еще двадцать — примерно так же, только борода не поседела. Наставник любил дорогие ручки и дорогие, начищенные до острого блеска, туфли. Ни разу Никита не видел на нем свитер — пиджак, только пиджак. «Хемингуэй отнял у русского писателя свитер», — как-то заявил Валентин Варламович и развел руками.

Стоило погасить мобильный, затолкать в тьму сознания набежавшие мысли, вернуться в кровать и с большой вероятностью провалиться в сон. Спать можно было и час, и два — поскольку на сегодня Никита выбил отгул в счет отпуска ради встречи с папой. Но он не вытерпел и полез в чат с Валентином Варламовичем за этой новой рукописью. «Никита, приветствую! Еще один сборник по Вашей части. Надо бы за сегодня управиться, но терпит до глубокой ночи. Завтра отчетность, теперь всегда так по четвергам. Берете?»

Неделю назад Таня с детьми укатили на юг, на море, что поближе, и Никита полюбил оставлять дверь туалета открытой. Солнце ложилось к ногам, пылинки плыли в воздухе, счастливые, беззаботные.

Рукопись называлась «День поперек недели», ее сопровождали синопсис и биография автора — Ливенцова Александра Валерьевича, родившегося в 1982 году в Москве, имеющего высшее техническое образование и публикации в журналах, что выделялось отдельно: «Знамя», «Юность», «Урал», «Волга»… Собственно, перечисление журналов, где издали А. Ливенцова, и было его биографией.

Никита прочел название рукописи и вмиг покрылся испариной. Если бы из дома напротив кто-то посмотрел в бинокль, то увидел бы в тени ванны, подсвеченное мобильным, лицо Никиты с открытым от удивления ртом — изумленное детское лицо у заспанного сорокалетнего мужчины.

«День поперек недели» был сборником рассказов. По уверению автора, их объединял дух девяностых, но без ужасов бандитизма, без олигархов и политики, а исключительно через внутренний мир подростка. Последнее Никита невольно прочел вслух и не узнал своего голоса. Странно начался этот день, странно… редкое совпадение — красивое, как все творения ангелов.

Нет — это был вызов! Определенно вызов! И, учитывая сегодняшний отгул, ангелы шли навстречу — выделили окно…

Или все-таки совпадение? Мир скучен, Никита знал — чудеса объясняются совпадениями. И что это, очередное, случилось в единственный свободный день недели, поперек нее — не повод впадать в мистицизм. Совпало так. Просто очередная среда, чуть богаче на события своих бесчисленных сестер-близняшек.

Или вызов?!. Его можно было и отклонить: «Простите, Валентин Варламович. Никак сегодня не получится…». Сослаться на «приболел», на «обстоятельст­ва», на ту же встречу с папой, из-за которой взял отгул. Можно было и отклонить… Никита закусил губу. Неудобная эта мысль встала в уме, как кость в горле. Нет, ангелы — мстительны. Сперва ты им откажешь, потом они — тебе.

«Здравствуйте, Валентин Варламович. Да, конечно, я возьму рукопись, управлюсь за сегодня и отпишу Вам» — выслал Никита. И легче стало, и тяжелее. Все, вызов принят, подпись поставлена. Ангелы довольны и топают босыми ножками по мякоти облаков. Одна галочка, две, над чатом уже повисло «печатает…», и уже отскочило в ответ: «Вечером, коллега. До полуночи. Утром возьму в работу. Рассчитываю на Вас!»

— Роковая полночь наметилась, — Никита перечитал дважды. — Не понимаю, если нужно утром, то можно отправлять до утра. Почему до полуночи? Средневековый романтизм.

На курсах, где Валентин Варламович преподавал основы литературного мастерства, на одной из первых лекций, черт дернул Никиту вступиться за рассказы, за всю короткую форму — мол, не хватает ей внимания, и из каждого утюга: «Пиши роман». Валентин Варламович, издавший к тому времени десяток романов, кивнул и обратился к группе: «Коллеги, оставьте рассказы — это все холостые. Работайте с большой формой». Толстую читательскую шкуру мог пробить лишь роман — об этом говорила и логика, и статистика. Но больше всего группу впечатлил быстрый, устный, и очень наглядный подсчет Валентина Варламовича:

— В среднем роман пишется три года. На мои, как правило, уходило не меньше. Жить мне осталось, допустим, лет двадцать. Это безоблачные прогнозы, чаще силы преувеличивают. Итого семь романов. Думаю, пять — в лучшем случае. Скорее три. И это при условии, что никаких — никаких рассказов.

Если лекции кончались, и речь касалась короткой формы, Никита продолжал защищать ее — тащило по инерции. Все видели, что он тяготится этой ролью, и Валентин Варламович тоже.В личных беседах с Никитой он замечал, что неплохо бы крупную премию по рассказам, но премия — это бюджет, и цифры там набегают приличные. «А вы, Никита, начинайте уже роман» — обычно завершало беседу.

Было это позапрошлым летом. С тех пор у Никиты копились публикации в журналах — рассказов, разумеется — редкие, долгожданные. А в начале этой зимы Валентин Варламович стал членом жюри одной молодой, но окрепшей премии. Пятый год она держалась на плаву в наших холодных водах благодаря энтузиазму команды и удаче с одним немолодым меценатом.

Называлась она «Тау Кита» в честь созвездия в Южном полушарии, где астрономы подозревали наличие жизни. О Тау Ките еще Высоцкий пел. Полвека туда летят космолеты очарованных фантастов, режиссеров и разработчиков игр. Там если и нет жизни — человечество ее наладит, слишком много вложено.

И вокруг премии держался ажиотаж, тексты слали и слали. Очень скоро Валентину Варламовичу понадобилась помощь — заявки не успевали оформить, не то что прочесть. Рост интереса к этому конкурсу и к другим симметрично компенсировал упадок интереса к литературе в целом — парадокс, который перестал удивлять. Полная гармония будет достигнута, когда число читающих сравняется с числом пишущих.

Теперь все заявки доставались команде помощников, они уже вычитывали тексты и отбирали лучшие для членов жюри. Полгода назад Валентин Варламович позвал Никиту в эту первую линию обороны его номинации — проза. Послал вороне Бог кусочек сыра. Никита согласился и потерял покой. Тексты шли на все адреса, во все мессенджеры и соцсети, включая личные учредителей, кураторов и членов жюри. Нередко в русских романах героев звали Ник и Моника, Эдриан, Марк, Пенелопа… Часть заявок включала одну первую главу — авторы опасались, что целиком их труд присвоят менее талантливые писатели, волей судеб ставшие во главе премии. Нередко приходили письма с единственным упоминанием вроде: «Лауреат премии Святого Макария» и вордовским файлом, названным крупно и коротко: «ТРУД».

К концу первой недели помощники Валентина Варламовича завели чат — сами, втайне от него, с единственной целью — делиться «ржакой», то есть самыми выдающимися заявками. Достался тебе концентрат вроде: «К письму прилагаю архив с расширенным руским языком» — отправь в чат, дай и другим выпустить пар. Назвали его с цинизмом и данью уважения к далекому именитому созвездию: «Киты и говна».

Китов — оборону первой линии — было шестеро, все знакомые знакомых и с багажом публикаций. Трое пришли с тех же литературных курсов, еще троих Валентин Варламович наскреб по своим закромам.

Никогда в жизни Никита не читал так много и такой туфты. Все шестеро диву давались и устали подбирать смайлики. Сама собой негласно организовалась анти-премия. За расширение «руского» языка ее выдали внеурочно. Через день шорт-лист возглавил роман, на страницах которого: «…пчеловод Вольдемар пребывает в дурном союзе с внешним миром»; два тома.

И тут снова Никита обмолвился, что любит рассказы — в общем чате… какое-то проклятие. С тех пор он получал изрядную часть сборников. Остальные киты открещивались, находили «обстоятельства», хотя с охотой обсуждали рассказчиков и их заявки.

«Как поеду от папы, куплю эклеров» — решил Никита, глотая кашу. За завтраком он съедал семь пилюль из банок с разноцветными крышками — все полезное.

Помимо «Китов» не утихал и рабочий чат — всегда висел с непросмотренными сообщениями, числа доходили до трехзначных. Сегодня туда можно было не заглядывать: чтивом Никиту озадачили, а на работе все в курсе, что он отпросился. И все равно он полез в офисный, промотал до конца — избавил от навязчивого кружка с растущим числом. Увы, вся глупость заключалась в том, что и сегодня, в отгул, придется съездить на работу — взять конверт с зарплатой, положить на карту и отправить Тане.

«Даже сегодня!» — Никита изнывал.

С бухгалтерией он условился, что явится до обеда, себе обещал — что уже к полудню. После — визит к папе на час-другой — поболтать о всяком. Остаток дня — свобода. Три дела на сегодня: бухгалтерия, папа, и нагулять себя до боли в ногах под молодым июньским солнцем.

А вечером эклеры.

Во дворе намело июньского снега от тополей, куда ни глянь — сугробы. Выйдя из подъезда, Никита вдохнул пуха и зачихался. Взвесил еще раз в уме: «Пух, как снег… да». Валентин Варламович просил ежедневно упражняться с метафорами.

Вскоре заморосило, и, пока Никита доставал зонт, разыгралась гроза. На полпути к метро встретилась неколебимая в своем деле шеренга поливальных машин — освежала городские улицы под стеной дождя. Привычная экзистенциальная картина.

«Камю и Сартр, разобраться, не забыть» — навеяло по мотивам экзистенциального. Валентин Варламович выделял этих двух, просил освоить.

Из-за дождя и шума проезжей части Никита пропустил звонок мамы, а после уже она не брала. Вечно ее мобильный на беззвучном.

Зато в телегу строчила Таня, жаловалась, что отдых мог бы быть лучше: вайфай — дрянь, цены конские, народ на набережной сумрачный, без улыбок, и разговоры об одном — однозначно все или нет? Продавцы, таксисты, экскурсоводы чуть что переходили на крик. Вдобавок, уже дважды зависали тамошние банкоматы, чудом Таня вызволяла карточку и теперь каждый раз боялась, что денежный истукан уснет посреди операции.

И опять заболели дети. Проклятый кондиционер. Опять Кирилл в соплях, а у Влады миндалины и хрип по ночам, замаячила перспектива ангины. С Владой всегда как по тонкому льду — уже тридцать девять, руки-ноги ледяные, того гляди начнутся судороги. Последний раз пришлось-таки уложить ее в больницу. И вот снова… замаячило.

Никита собирался к ним на море только через месяц, на две отпускные недели — открыть и закрыть южный сезон этого лета. Осенний отпуск, из экономии — уже тут: в делах, в писанине.

«Телегу проверяй, напишу сюда» — оставила напоследок Таня. Это сулило скорый увлекательный челендж — выкупать заказанные ею шмотки или те же банки с утренними пилюлями. Удивительно, как эта женщина могла занять делом, находясь в двух тысячах километров и с плохой связью. А все пуговичка… Была у Тани белая блузка — семнадцать лет назад, если быть точным — и на блузке пуговичка, красная, как то яблоко, что проворонили бестолковые ангелы.

Дождя хватило аккурат дойти до метро — кончился, как рубильник дернули, лишь машины по привычке елозили дворниками, и радуга наметила в небе семь тусклых цветов. Спускаясь на эскалаторе, Никита достал наушники, включил шумодав: звуки присели, весь вездесущий грохот — горячий, опасный для здоровья… все в этом городе губит… все, кроме пилюль из банок с разноцветными крышками. «Скоро только их будем есть», — обмолвилась Таня, закупая в начале года очередную партию — как раз пришли ее анализы, и стало ясно, что операции не миновать.

«Кому и какую жертву принести, чтобы полегче стало?» — с конца зимы стыло в мыслях. «Кому и какую жертву?.. Это просто кризис или экзистенциальный?.. Камю и Сартр — не забыть, разобраться…»

Вдруг, уже на станции, вместе с грохотом отходящего поезда и наставшей взамен тишиной, Никите пришло на ум: «А может, провести наш обряд? Может, пора?.. Ударить доморощенным волшебством по бездорожью и кризису средних лет… ангелы будут довольны, они любят такое… наш невинный ритуальчик… это значит — пилить в Сокольники, это приличный крюк… Неужели все так плохо, Никит?»

В чате китов температура поднималась. «Забесплатно я бы это читать не стала» — увидел Никита внизу ленты. Знакомое чувство. Сегодня радостная возня закипала вокруг строки из новой заявки: «Роман на острие метамодерна — концентрирует полярные смыслы в радиусе прямого действия». Орды смайликов скалились под постом.

Из тоннеля накатывал гул, фары поезда высветили во тьме изгиб рельс, над путями качались люстры. «В офис или в Сокольники? Это приличный крюк… ради нелепого ритуала… Ради чего?»

Спрятавшись в углу вагона, Никита загрузил рукопись авторства А. Ливенцова. Первый рассказ так и назывался, как весь сборник: «День поперек недели» и начинался с распития кофе, уже банально.

— Вызов принят, слышите, ангелы? — тихо, чтобы не смущать никого рядом, прошептал Никита.

Глава 2

В Сокольниках до сих пор продавали чебуреки, прямо у метро, как тридцать лет назад. Запах детства. Никита оглядел бумажные тарелки и комки салфеток на стойке. Чебурек — прекрасен, когда добираешься до мяса.

А еще пахло кофе, теперь везде пахнет кофе — главный парфюм городов. И в Сокольниках, стоило выйти из метро, повеяло жженой арабикой. Никита встал в очередь, твердя в уме: «Американо, пожалуйста». Полез за мобильным. На море Кирилл почему-то взялся рисовать роботов с писюнами, намалюет — хохочет. Таня прислала очередного: «Тебе, в копилку экзистенциального)))» — гласила подпись, слишком часто Никита сорил этим словом.

Облака лежали рвано, тут и там проглядывала чистая голубая высь. Тот же дождь отгулял, что застал Никиту по пути к метро. Листва блестела искристым зеленым глянцем. Таня любила этот первый час после дождя — только отгремит, тянула на улицу, не могла надышаться отмытым воздухом.

Таня…

Черная полоса тянулась негласно, подтекстом и началась в декабре, с синицей, которая залетела на кухню погреться. Мороз в эту зиму обозлился, застелил гололедом улицы. Дети окончательно разлюбили школу. Никиту не сократили, как многих в офисе, но речи о повышении уже не шло. А еще поплохело Тане, первые анализы пришли назавтра после этой синицы, и все взялись за телефоны искать врача.

Черная полоса…

Холодное море, цены, банкоматы, плохой интернет, а главное — миндалины Влады… уже тридцать девять и ночные хрипы, тень ангины, тень больничной палаты, и какой будет эта палата там — за две тысячи километров? Кто приедет на скорой и куда повезут? Проклятый кондиционер… Все вкупе прикатило к Никите низкой волной, даже галька как будто шуршала, скользкая.

В теории именно Таня должна была просить его ехать на пруд в Сокольники и колдовать, как повелось много лет назад — семнадцать, если быть точным. Но в последние годы Таня избегала упоминать о семейной магии, боялась усмешки Никиты. И еще больше она боялась обесценить обряд — слишком часто они обращались к нему по мелочам, растранжирили. Из области волшебного он перекочевал в набор семейных традиций — безобидных и бесполезных. Никита принял эту метаморфозу, но не Таня — она до сих пор верила, что поездка на пруд в Сокольники и правильное исполнение ритуала исцеляет жизнь, и эту легенду держала при себе, как драгоценность, которая станет фамильной. А Никита помнил слова папы: «Легче всего обмануться тем, во что хочешь верить». Вслух он соглашался, что пруд в Сокольниках силен, и вера в него крепка, но Таня видела фальшь, обижалась.

И сегодня она не просила Никиту ехать туда — сам решил, по собственной воле. В дни черной полосы магическое мышление цветет пышно, бутоны раскрываются, благоухают. Сорокалетние очень подвержены. Ангелы, ритуалы, городской фольклор — если селится что-то в душе — это напасть, это привидение на чердаке, оно гремит цепями и рисует пятна крови.

Взяв свой американо, Никита двинулся к воротам парка. Первое правило обряда гласило — к кофе можно приступать только на пруду.

Вдоль дороги тянулся автобусный парк — маленьким Никита играл тут в прятки. Два водителя стояли у старого рейсового «Икаруса», один прикурил у другого. Никита шагнул в клуб дыма и сладко вдохнул. Изначально сигарета была частью обряда, но ввиду претензий на ЗОЖ Таня упразднила табак.

Своим прошлым, сохранившимся и в памяти, и в ящиках тумбочки, Никита питал Таню. Она с собой — в зрелость — унесла крохи. Куда все растерялось? Кто в ее семье не уследил? У Никиты чулан с прошлым трещал по швам, у Тани — ни куклы, ни колечка, ни разговоров. Фотографий ее детских скопился десяток, Никитины лежали сотнями в бумажных конвертах — что папа любил, так это жать на кнопку «Зенита» и часами торчать в ванной под красной лампочкой.

В Сокольниках Никита жил до девятого класса. Сюда семнадцать лет назад он и повез Таню на свидание, и заразил Сокольниками. То свидание после презентации в книжном нового издания О. Генри, где Таня со сцены читала «Дары волхвов», а Никита немел от яда любви — та поездка, разобранная до минут и ставшая обрядом, кончилась постелью. Близость официально закрепила магию. С тех пор Таня ездила к пруду в Сокольниках и просила, исполняя ритуал пункт за пунктом, как другие просят, стоя у икон. За семнадцать лет это стало частью семейного мифа. Таня будет держаться за него до последнего. У нее колечка с детства не осталось, а тут целый миф.

Но кое-что томило Никиту по сей день — их первое свидание было тем редким случаем, когда он так и не понял, что случилось. Они с Таней стояли на берегу пруда, целовались… Вдруг с воды, на ровном месте, покатила волна, поднялась и замочила Тане сапожки.

— Водяной, — доложила старушка, кормившая уток неподалеку.

Всех раздражают эти слипшиеся целующиеся парочки — даже водяных.

Пришлось ехать к Тане домой, менять обувь. Никита взял такси, взял вина для глинтвейна, чтоб отогреться, мокрые ноги — не шутка. Через пару часов они с Таней разложили диван. Вечером она читала О. Генри уже ему одному. Блузка лежала на полу скомканная, и вверху, вишенкой на торте, горела красная пуговка.

Семнадцать лет назад.

По границе с парком шли трамвайные пути. Положить на рельс монету было следующим после покупки кофе пунктом обряда. Зачем они сделали это семнадцать лет назад вместе с Таней, Никита не помнил. Заплатил, наверно? Кому? Ангелам? Он порыскал в кармане, нашел пять рублей наудачу. Везло — ведь забыл про монету, бегал бы сейчас, искал это железо, никому не нужное, со своими карточками. Подышав на нее, потерев о штанину, чтобы блестела, оставил плату на рельсе и поспешил в парк.

После дождя на просеках было сыро и безлюдно, лужи дырявили землю. Вглубь чащи уходил розарий, но дымка съела его, и колесо обозрения, и шашлычную. На переднем плане ветки роняли капли, длинная, оборванная, вилась на ветру нить паутины.

Единственный, кто встретился Никите по пути к пруду — был щуплый смуглый мужичок в комбинезоне ремонтных служб и с перьями волос за ушами. Он забрался на стремянку под фонарь и выкручивал лампочку размером с голову. Был в этом мужичке какой-то фольклор, что-то от мелкой нечисти, которая если и прислуживает, то все выходит боком.

Захотелось щелкнуть его на камеру. Никита полез за телефоном и увидел непрочтенные в телеге. Киты взбивали пену хвостами, чат кипел. Две заявки, одна другой краше, спорили, какая лучше. Первый улов был от Зюзика — на его аватарке красовалась блоха. В жизни Никита его не видел, судя по профилю в сетях, это был любитель Эдгара По, тучный молчун, склонный к готике — напечатал три рецензии, и, со слов Валентина Варламовича, писал что-то объемное про горгулий. Сегодня Зюзику достался автофикшн с короткой насыщенной биографией в нагрузку: «Пишу пару лет. Специализация — эротический автофикшн с элементами буффонады. Имеются наработки в жанре колоссального автофикшена (пока не издано). Интересуюсь нуаром».

Второй искрой чата поделилась Мальвина — с аватарки смотрело два подведенных глаза на сиреневом фоне. Никита учился с этой девочкой у Валентина Варламовича, сидели на соседних стульях и слова друг другу не сказали за весь курс, но запомнились ее маленькие круглые очки и идеальный почерк. Мальвина выложила в чат отрывок из заявки, которая пришла на общую почту премии: «Мультижанровая опера. Самоучитель духовного пути для подростков в стихах и с авторскими иллюстрациями!»

«Дались им всем эти подростки» — было общим мнением.

Между тем, пока Киты упражнялись в сарказме на двух несчастных, в номинацию прозы пришло сразу девять романов одной заявкой — причалили нефтяным танкером. Кому-то из коллег крупно повезет.

На краткость текста Валентин Варламович выделял целое занятие. Сам он держал читателя на диете из предложений в пять слов, но ложились они исключительно плотно. Ранние его романы были пышнее — с годами стиль высыхал, книжки становились тоньше, а читались дольше и даже на вес казались тяжелее — этакие спрессованные бруски. Но за последние двадцать лет эти бруски прошлись по главным премиям, взяли каждую по разу, и Валентина Варламовича мало заботило, что критикой его не балуют и интервью берут редко, с опаской — всем и во всем он давался с трудом и предварительной работой. Удельный вес его романов топил их, тянул на дно, и все равно каждую лекцию он традиционно завершал парафразом слов Хармса:

— Коллеги, писать надо так, что бросишь в окно свой текст, и стекло разобьется.

Тане Никита не сказал, что поехал в Сокольники — потом, когда станет ясно, что этот обряд фуфло, и все обряды — фуфло, тогда скажет. Вскоре он вышел к пруду, одна за другой на посадку зашли две утки — по воде расползлись белые следы. Берега окаймил камыш и кружева ряски. Серые валуны выступали над водой — с последнего визита ее убавилось на полметра… не доливали воды.

— Ну, пошли, — тихо скомандовал Никита.

Обряд вступал в главную фазу: пруд следовало обойти вокруг, «замкнуть сакральное кольцо» — поясняла Таня. Уже можно было браться за кофе. Он остыл и стал кислым. Сахар спас бы положение, но, во-первых — ЗОЖ, а во-вторых, Никита забыл о сахаре.

С другой стороны пруда, словно уже закончил обряд, шел мальчик-студент, худой, сутулый: кеды, кепка, рюкзак… и вейп. Дым летел кучеряво, сказочно, будто в нем жили волшебные пони из мультика. Он мог пахнуть клубникой со сливками, яблоком с корицей, шоколадом. «Клево, — Никита проводил взглядом студента, — захотел и приехал. Ни отгулов тебе, ни в счет отпуска». Новое облако дыма потянулось за кепкой, как за паровозом.

Обойдя пруд наполовину, Никита встал у щитка с просьбой «Не купаться и не кормить уток». Семнадцать лет назад у этого щитка он целовал Таню, и было сладко. Старушка неподалеку кормила уток. Совсем опьянев, Таня повернулась в объятьях Никиты, прижалась к его груди спиной, взяла из его рук кофе и поймала в стаканчик солнце. После выпила половину, а вторую отдала Никите.

Еще была сигарета… и снова целовались… а потом они надоели местному водяному.

Теперь Никита проделывал это все в монорежиме, без поцелуя, без сигареты. Таня допускала театр одного актера, уверяла, что обряд сохраняет силу, если отнестись серьезно. Словом, добро на сокращенную версию было.

И снова, как с монетой на рельсе, Никите везло, хотя с сегодняшней погодой были все шансы провалить главное — солнце для ловли в стаканчик, требовалось полное, голенькое — ясный кругляш. И стало оно таким в последнюю минуту, протопило тучу, ангелы смилостивились. Никита поспешил снять крышку со стаканчика и поймал в него солнце. Желтым слепым глазом оно смотрело на пруд. Где-то в чаще пронзительно, как младенец, закричала птица.

«Какие причудливые у них голоса» — подумал Никита и морщась допил кофе.

Он уже покидал парк, уже шел к воротам. По дороге разлеглись лужи. Теперь, стало быть, в офис, затем к папе — наболтаться с ним, поесть, потом гулять — до боли в ногах, ноющей, тупой, восхитительной.

«Просто захотел и приехал… — Никита вспомнил кепку студента и клубы дыма, в которых жили волшебные пони. — А я, стало быть, в офис». С этой мыслью он вышел из ворот парка и представил двери метро, эскалатор, мерный неубывающий гул и мрамор, тонны мрамора. Захотелось провести рукой, как по запотевшему стеклу, и стереть наваждение. Нет, только не под землю… осторожно, двери закрываются… только не сейчас.

У перехода темнела пустая трамвайная остановка. Никита прошел мимо, вернулся, обогнул ее, из любопытства встал у табло. Следующего трамвая оставалось ждать четыре минуты.

«Куда он вообще везет? Надо загрузить карту».

В телефоне Никита с ходу отвлекся на рабочий чат: поздравляли кого-то с днем рождения — какое-то женское имя с отчеством. Изобилие букетиков и восклицательных знаков. Никита тоже оставил «Поздравляю!», смутно понимая кого… так не хотелось в офис…

Две минуты, и подадут трамвай.

Никита набрал маме. Гудки, гудки. Хоть бы сама перезвонила.

Сел на лавку, полюбовался, как сверкали рельсы, уходя в точку. В конечном счете все трамваи плюс-минус ходят в центре, где-то у метро сойдет. Снова Никита включил телефон, который только что погасил. Следующий рассказ в рукописи назывался «Во всем чистом», А. Ливенцов расщедрился. Пока мобильный загружал текст, с горки полетел глухой трамвайный звон.

Глава 3

Иногда вагон дрожал — в детстве это пугало Никиту, он хватался за мамин карман, оттягивал его, она ругалась. И сейчас трамвай прокатился по сочленениям рельс, капли на стекле попрыгали в стороны, Никита сжал поручень. Ребенком, он полагал, что все в трамвае железное кроме стекол и резинок по краю окна — потому он ужасно тяжелый и, если переедет тебя — это с концами, это окровавленные куски мяса. А у автобусов и троллейбусов колеса резиновые, все-таки мягче.

«Киты и говна» пухли от непрочитанных сообщений. Зюзик шел в атаку, собрал подборку с заголовком «Автор о себе» и закрепил в чате. Обошелся четырьмя пунктами, уверял, что лучшее из лучших. Биографии случались ярче синопсисов — какое-нибудь одно-два предложения:

«Скитался по Малайзии и Мьянме. К рукописи отношения не имеет»;

«Сомнолог. Релятивист. Есть сельскохозяйственный опыт, люблю землю. Награжден грамотами»;

«Книга будет продвигаться в эзотерических кругах»;

«Любовь к чтению мне привила улица» — было последним, и Зюзик развел ручки смайликом.

Никита честно отлайкал все.

Трамвай переполз перекресток — звенел и стукал, а слышалось, будто фыркает. Легковушки недовольно ждали, Никита разглядывал их морды, проплывая мимо.

Обогнули музыкальную школу. Огромный, этажа два, барельеф скрипичного ключа возвышался на стене у входных дверей. Раньше Никита всегда и всюду слушал музыку трек за треком, потом перестал — не сразу заметил, что это совпало с выходом в офис, где круглый день играло радио.

Увидев двухэтажный музыкальный ключ, он достал телефон, позвонил маме. Снова не брала.

Мама открыла ему «Болеро». Если кто спрашивал Никиту о предпочтениях в музыке, он называл Равеля, хоть слушал его раз в год на день рождения — тоже ритуально, в тишине, в кругу тех, кто не поленился прийти поздравить. Достал уже всех этим ритуалом порядочно.

Не дождавшись, пока мама перезвонит, Никита загрузил «Болеро»: в наушниках ожил малый барабан, альты и виолончели поддержали его, вступила флейта. Первая половина мелодии в европейской традиции, вторая — восток, Мавритания. Каждая повторится дважды, чтобы вступила другая — пять раз по кругу и, главное, в одном темпе, на чем Равель настаивал отдельно. Неизменный до мажор на тринадцать минут сорок семь секунд в любимой версии Никиты.

Отец у Равеля был швейцарец, мама из семьи басков — она надышала в «Болеро» Мавритании. Всю жизнь Равель тянулся к матери, к Востоку, оставаясь истинным европейцем — французом, парижанином.

— Всю жизнь Морис разрывался надвое, и отсюда его страшная болезнь, — бормотал Никита, глядя в окно. — Ангелам за одно только «Болеро» следовало пощадить Равеля… неужели и за великие произведения искусства не дают поблажек? Даже за «Болеро»?!

После неудачной операции на мозге великий парижанин смог вымолвить лишь пару слов, а затем кома и смерть.

Что это были за слова?

По преданиям, Архимед успел прикрикнуть на римского легионера: «Не трогай мои чертежи», — прежде, чем тот убил его. Что мог сказать Равель? «Не разгоняйте “Болеро”! Держите темп!»? Ангелы любят эти последние фразы — может, ради них они и растят человечество. Стивенсон, на далеком тропиче­ском Самоа, спустился в гостиную с бутылкой бургундского развеять хандру жены, но вместо этого схватился за голову и вскрикнул: «Что со мной?!»

Флейту сменил фагот, пошел второй круг.

Вы довольны, ангелы?

Промелькнула аллея, в глубине сверкал фонтан, над ним раскаленные, ярче неба горели купола церкви. Остановка. Вышли трое, никто не зашел — трамвай расстроенно скрипнул дверьми и тронулся. Один из тех, что вышли, уже конектился с самокатом.

Самокаты… Никита посматривал на них с опаской и только, кто ненавидел их люто — так это Серёга. Старый друг гремел на тему самокатов долго, сам от себя распалялся, и ждать, пока остынет, было без толку, разговор стоило поскорее уводить к тем же мотоциклам. На них Серёга гонял с малых лет, но после армии, с безденежьем и вечными скитаниями по съемным квартирам, детская страсть ушла в загашник. Лет пять назад, встав на ноги, он купил-таки байк или «мот» — другое любимое словечко. С тех пор часть жизни Серёга проводил на дорогах, насмотрелся всякого. И вот в города завезли самокаты… раздали детям.

— Жука на переходе такой сшиб недавно, — на ровном месте закипал Серёга. — Едет, чмо, в мобилу пялится. Отстреливать надо.

Было у него свойство — звать своих дружков по гаражу короткими кликухами и вводить в ткань беседы так, словно ты с этим Жуком дружишь с яслей, хотя Никита впервые о нем слышал. До Жука были Лысый, Болт, Потапов. Таковы негласные правила: Серёга с ходу, наотмашь, вбивает в тело разговора очередного «Жука», а Никита принимает, как родного, оставляя не озвученным унизительное: «Кто это?»

Вдоль трамвайных путей промчалась скорая, плеснула в салон огней, оглушила сиреной. Никита затолкал наушники глубже в уши. На шестой минуте для него начиналась вторая половина «Болеро»: вступал какой-то звонкий духовой, и музыка выдавалась вперед, словно до того бродила в тени. Громкость росла, мощь копилась, и казалось, что растет скорость, но это иллюзия. «Держать темп!» — из веков наставляет Равель. Обычно после исполнения «Болеро» дирижер жмет руку именно барабанщику, если тот удержал константу.

— Ускорения нет, но его эффект дает крещендо, — шептал Никита, — Равель понимал это и не хотел разгонять больше нужного… может, дешевило… а может, с тем же чувством боятся разгонять атомный реактор…

Эта математика восхищала Никиту. Равель все поставил на крещендо и все им объединил — музыку математикой.

«Говорят, французы прагматичнее, чем кажутся… надо обсудить эту математику с папой… странно, что никогда не говорили с ним о Болеро. Почему?»

Вдали, куда ушел дождь, небо хмурилось, а дома на его фоне горели от полуденного солнца. Сияющие фасады под грозовым небом навевали сомнения, что кто-то наверху перемудрил в фотошопе.

Когда трамвай забрался на мост и подарил вид на реку, подоспела и кульминация «Болеро». Весь оркестр включился — последние раскаты, апогей четырнадцатиминутного крещендо. Тут Равель в первый и единственный раз, за восемь тактов до конца, поднимался по тону, а после падал всем оркестром, стекал по нотам. К этой минуте, на своих днях рождения, пьяный, розовый, вспотевший, Никита заканчивал дирижировать палочкой благовоний.

— Все уже? — тихо спрашивал кто-то из гостей.

«Слушай, чё тут было, — писала Таня. — Дети всю ночь не спали, оба больные вдрызг, Влада уже глотать не может, горячая, мокрая — я ищу куда звонить, если что… короче, уснули только к утру, ну и я с ними. И чё ты думаешь? Снится, что мы с тобой полночи диван раскладываем, а потом трахаемся — это в первый раз такое! И как вишенка, Никит, — за нами подглядывали разноцветные пони из мультика… в облаке за окном летали… наверно, и я заболела».

Никита вынул наушники, спрятал в чехол. Без шумодава мир надвинулся, мужик у остановки оглушительно громко сморкался.

— Разноцветные пони, — отметил Никита, — в облаке.

Ничего он не ответил Тане. Обошелся смайликом. Неужели так быстро сработало? Неужели сработало?.. Всего-то сон. Нет, нужно что-то посущественней.

Киты месили хвостами говна, поднимали волну. Мальвине досталась подборка короткой прозы. Никиту Валентин Варламович уже озадачил, а то бы ему прилетело. Самой губительной критикой в адрес рассказов было то, что они именно короткие, но обычно это был читательский гнев. От писателей и редакторов Никита такого не слышал. Подобные слова обезоруживали, били в какой-то глубинный нерв.

— В половой признак, — заметила Таня, когда Никита поделился с ней тоской о притеснении короткой формы.

Ровно туда Мальвина и уколола: жаловалась, что стоит влюбиться в героя, проникнуться — и уже занавес. Никита не знал, что делать с такой жалобой. Ему короткая форма не несла этих неудобств. Может, он был недостаточно чутким?

Третий рассказ из сборника А. Ливенцова назывался «Золотая пыль» — простенько и как будто не ново, можно было и поискать, подумать, подкрутить, в наш-то век постмодерна.

— Ленится, — Никита выдохнул, и на стекло лег матовый круг.

Впрочем, рассказ был самый короткий. Если верить карте, ближайшее метро по курсу трамвая ожидалось минут через двадцать — как раз хватит. Послед­нее, что Никита увидел за окном, прежде чем пойти по строке, был древний, как ископаемое, мотоцикл с люлькой.

Глава 4

Опять визит в офис откладывался на час минимум. Опять все повторилось, как с поездкой в трамвае. Опять Никита прошел мимо дверей метро. Сперва Сокольники переманили, затем трамвай, теперь и вовсе обычная отмытая солн­цем улица.

Завернул в арку. Тут прятался бар с доской посреди фасада, где мелом было перечислено все богатство меню от светлого до темного. Вечером пятницы тут битком — народ не умещается внутри, вываливает наружу, пенится, пузырится.

— Тем, кто любит вечер пятницы, стоит приглядеться к своим будням, — как-то заметил Валентин Варламович, убирая в нагрудный карман ручку.

С тех пор Никита повторял:

— Искусство начинать понедельник в субботу, увы, утеряно.

— Счастья всем даром, и пусть никто не уйдет обиженным, — с деланым трагизмом, то есть беспощадно тролля его, откликалась Таня.

Уже в трамвае навигатор глючило, он бесконечно долго определял положение, еще дольше рисовал карту и оставил вблизи трамвайных путей слепую зону — «туман войны», в играх такой скрывает неразведанные области карт. Никита решил разведать. Вот и вся причина отсрочить офис. Дурь, которую сегодня можно было себе позволить.

— У вас шнурки развязались, — указала девочка.

Никита присел, увидел рядом с собой червяка — повылезали на дождь. Бедняге не свезло, его половины разделил след велосипедного протектора. Впрочем, обе были живы и ползли в стороны.

«Может, у него внутренний конфликт разрешился» — Никита затянул узел на шнурках, вспомнил, как пару лет назад они откатали вечер на байке Серёги и успели в гараж аккурат до дождя, переждали непогоду и в ночи вышли погулять. Проклятые черви все испортили — шагу не давали ступить. Серёга осатанел, втоптал очередного в асфальт и долго, старательно оттирал о траву подошвы. Остаток вечера провели на карусели детской площадки, ждали, пока червяки расползутся. Серёга прихватил фляжку, рассказал, как нашел за городом песчаные барханы какой-то промзоны и наткнулся на стаю собак, пришлось махать палкой. Он был из тех друзей, которые всегда с историей, хоть кажется, что вы живете похожими городскими жизнями.

Тогда же Серёга вспоминал, как его отец восхищался Туром Хейердалом — норвежским путешественником. В компании пятерых смельчаков тот переплыл на самодельном плоту Тихий океан, написал об этом бестселлер, снял фильм, получил «Оскар», но Серёгу вдохновляло другое: «Единственный успех Хейердала — подтверждение экспедицией «Кон-Тики», что шесть скандинавов среднего класса могут позволить себе разбить плот о коралловый атолл у черта на куличках» — заявляли коллеги исследователи. Для Серёги в этом крылось свободы больше, чем для его отца в самой экспедиции. Захотели, поплыли, расколошматили! Это жизнь.

Часами он мог сыпать фактами о всяком интересном, поражаться им, как ребенок, и заражать своей страстью Никиту. С Серёгой всегда было о чем говорить. Лет в десять Никита уверился, что дружба — это главным образом разговоры, и ничего с тех пор не изменилось.

Район уходил вглубь. Навигатор тупил, прыгал с улицы на улицу, но туман войны так и висел штриховкой в одном месте. Вдоль дороги вытянулась длиннющая пятиэтажка — с трудом Никита отыскал ее на карте, взял за ориентир. На одном из балконов дед в спортивной форме упражнялся с гирей, белое монументальное «СССР» на его груди разделила пополам молния. Рывками он вскидывал гирю, ревел, стискивал зубы. Никита слышал, чувствовал его злость. Каждый день дед рвал железо и смотрел на пустую футбольную коробку у дома — лет десять тут не играли в футбол, вдоль ограды колосилась трава.

Дождя в этом дворе словно и не было. Посреди коробки, в теплой июнь­ской пыли купалась дворняга: проедется по земле спиной, отряхнется, как от воды — брызги во все стороны. Облако пыли повисло над ней, сияло на просвет в луче солнца — и собака, и тень собаки двигались внутри него, золотистые.

— Волшебный пони, — вдруг увидел Никита.

Хотелось остаться тут, побыть минуту зачарованным… но отвлекла телега. Таня слала сообщения одно за другим: «Прикинь! Мы с ротавирусом. Это не ангина, не миндалины, слава богу. Господи, спасибо! Реально, счастье — это когда скрючит, а потом отпустит… Меня рвет, дети на толчках — мерзкая желтая дрисня, явно вирусная. Хоть бы меня назад не откатило, еле вес набрала… Денег переведи, как зп заберешь! У нас копейки остались. Выблюю все до дна, пойду в аптеку… Но это хорошая новость, Никит. Это удача! Это белая полоса, которую мы заслужили)»

Никита перечитал дважды.

«Неужели обряд?» — оглянулся за спину, где в пыли резвилась дворняга.

И от Влады подоспела весточка: «Пап, Кирилла вырвало пока он какал. Так можно))) Бесконечность не предел!» И селфи приложила — на толчке в отражении дверной ручки.

Слепая зона на карте то подступала, то отлетала в другой угол экрана. Геолокация совсем расстроилась.

«Глушат. Все жалуются, что глушат» — на ходу размышлял Никита. Переза­грузил навигатор, тот подтягивал что-то из сети, просил еще и еще пять минут, обещал вернуться обновленным.

Вскоре дорогу преградил забор. За ним тянулись те же хрущевки вперемешку с бетоном новостроек, и так же безлюдно. Если верить навигатору — идти надо было вперед, но мешал забор, и Никита плелся вдоль него, уже обдумывал пути отступления, и с неловким чувством впервые допускал, что пруд в Сокольниках теперь служит одной Тане. Она питала его верой, навещала и угощала солнце глотком кофе, а Никита ухмылялся, критиковал молча.

— …критик. Ты же ненавидишь критиков! — он закрыл глаза, замотал головой, и в этот миг на нее что-то шлепнулось.

Шкурка банана.

— Урод мелкий! Ушлепок! Тока высунись! — в сердцах выпалил Никита.

Постоял, поглазел на слепые окна и зашагал прочь. Будь что будет. Он и сам кидал эти шкурки в детстве, и никого ими не убил. Будь что будет… кончится этот забор, кончится, а лето только началось. Никита сжал кулаки, вдохнул и держал этот вдох до победного — где-то он читал, что так, перекрыв на минуту кислород, можно напомнить организму, что есть вещи поважнее меланхолии.

От мыслей Никита очнулся, когда рядом взвыла сигнализация. Оказалось, забора давно нет, и навигатор обновился — все совпало: слева дома расступались и проглядывало шоссе, справа — тупик и детская площадка. Ровно то же показала и карта в черте бывшего тумана войны — слепая зона рассеялась, как только Никита зашел в нее. Тут, на карте, белело что-то круглое, точно ангел размером с дом обронил нимб. Никита обернулся и увидел этот нимб — старое конструктивистское здание — цилиндр, по сути. Огромными прописными буквами по стене изогнулось: «ЦИРК». Внизу запыленные стеклянные двери украсил лист с отпечатанным: «НЕ РАБОТАЕТ». Бумага выцвела, покоробилась, не первый сезон висела.

Никита не любил цирк за исключением фокусов. Давно, еще в школе, папа сводил его на представление, потом до ночи шатались по центру, и папа объяснял про устройство ящиков, в которых красивых теток протыкают ножами и распиливают без вреда для здоровья.

Что у папы не спроси — все знал.

«А я дилетант… я самозванец, и всегда был им» — Никита кивнул отражению на дверях цирка, из-под слоя пыли ответили.

Впереди уже гудело шоссе — четыре полосы в обе стороны. Навигатор вылетел, опять глюки. Желудок побаливал, хотелось есть, где-то по пути к метро надо купить тех же бананов. А вечером эклеры, и выгулять себя до боли в ногах, десять тысяч шагов минимум.

Пока не спрятал телефон, Никита решил еще раз набрать маме, но отвлекся на чат китов — принесло что-то горячее. Админ закрепил новый пост. Тут Никита впервые залез в настройки канала и обнаружил, что его владелец Зюзик. В будущем году положение о премии обещало измениться. Время на прием рукописей грозили увеличить, поскольку каждый год их досылали после дедлайна. Кратно возрастал срок на работу жюри, множилось число номинаций, а призовой фонд грозил сократиться вдвое. «Никаких парадоксов» — в один голос отметили сразу несколько человек, лайкая друг друга: «Диплома за глаза хватит. Писатели все бессребреники, да, народ?))))))» Хихикали.

Если верить Зюзику, прибавление в семействе номинаций ожидалось таким:

— лучший роман для подростков;

— «другое» лучшее стихотворение — ирония на почве вечных споров о том, что жюри опять подвело;

— лучший литературный блог — как экспансия в смежные форматы;

— и лучший продюсерский проект — показались серые кардиналы.

Последним штрихом стало вероятное исключение из будущей премии рассказов. Прежде они падали в общий поток прозы, теперь сядут на скамью запасных — крупная форма полновластно занимала нишу.

«Печалька» — оставил Зюзик под постом о рассказах, и Никита усилил смайликом со слезой. Достал наушники. Говорилка прекрасно справлялась. Лет десять назад была робот роботом, теперь давала фору многим актерам. Подняв скорость в полтора раза, Никита загрузил четвертый опус А. Ливенцова, опять названый как-то скучно: «Долгое воскресенье». Золотая пыль… долгое воскресенье… две одинаковые конструкции подряд, и Ливенцов этого не заметил?

«До полуночи, Никита, рассчитываю» — маякнуло в памяти голосом Валентина Варламовича. — «Почему до полуночи? Что за сказочные мотивы? В тыкву он, что ли, превратится?» Наставник беззвучно развел руками, повисел призраком в мыслях и рассеялся.

Глава 5

У метро Никита зашел в столовую, сверился с ценами, взял поднос. Пахло салатами. Скоро местные повалят сюда обедать из своих офисов, а пока ни души.

Поглядев на карбонару, Никита сглотнул, взял грудку с гречкой и проклял ту упоительную мартовскую минуту редкого солнца, когда Таня подловила его на обещании включиться в ее марафон ЗОЖа. Что называется — мелким шрифтом, читать внимательно, на эмоциях не подписывать. Таню понять можно, у нее с января жизнь вверх дном, новая — не до конца одобренная. И вместе с Таней Никита платил за ее новую, в стадии договора, жизнь хроническим сосущим голодом.

Только взялся за вилку, как от мамы пришло сообщение: «Я позвоню вечером». Удивительная экономия на словах. Папу и вовсе не удалось приучить к мобильному — таскал исключительно ради часов. Дома, сколько Никита помнил, папин мобильный лежал в чехле, в тумбочке, на беззвучном.

«Я позвоню вечером…» Мама умела дергать за ниточки. По-хорошему, сейчас бы ей и набрать, но, если б было что-то важное — уже обсудили бы. И Никита взялся за гречку.

Над баром висел телевизор. На экране гоняли мотоциклы или «моты» — поправил бы Серёга. Назойливое жужжание. Таня ненавидела этот звук с тех пор, как родилась Влада, ненавидела мотоциклистов и весь сезон покатушек. Первенцы страдают животами. Год Влада не давала спать, выхаживали ее ночами, баюкали, но к часу, к двум улицы пустели и по ним начинали гонять моты. Один такой «жжж», и ты снова берешь Владу на руки: укропная вода, покачать, газоотводная трубка, грелка — и снова качать.

Отчасти потому Таня и не любила Серёгу — за мотоцикл. А еще за то, что все вокруг Серёги и внутри него — было горячим ветром. «Фиг знает, чё он выкинет! Он о Коку рот вытер после борща!» — помнила и не могла простить Таня. Коку, белоснежного кота, на день принесла соседка. Но больше всего Таню угнетало, что Серёга, будучи старше Никиты на пять лет — то есть на пути к полтиннику, — обходился без жены и детей и не считал себя обделенным.

Кстати, он уверял, что в шлеме шума выхлопа толком не слышно — не успевает за мотоциклом, и Серёга прибавлял до кучи:

— Стикс — река тихая. Не фиг на ней шуметь.

Стиксом он звал любую проезжую часть, поскольку чуть что — и ты в лодке Харона. Усилить такую правду полагалось зловещим хохотом, Серёга старался. И это в канун полтинника, в двадцать первом веке.

Год прошёл, как Никита с Серёгой засели в том злосчастном баре. Никита взял мохито, Серёга — виски, любимый его заказ — старина Джек и черный кофе, пока есть деньги, а они кончатся раньше, чем старый друг напьется — даже Серёга видел в этом благо. С деньгами у него тянулась сложная история длиной в жизнь.

Через пару часов за окном побелело от ливня, по небесам ездили колесницы богов, в кафе валил ошалелый вымокший народ, из колонок, вторя непогоде, шумел дождь, и Моррисон напевал своих ездоков в шторм. Снова унесли пустые стаканы и поставили полные, обновили блюдо с гренками, оставили меню, а Никита с Серёгой взяли и… поругались, умудрились-таки.

Последние годы все, кто рассорились из общих знакомых, — выбрали поводом двадцать четвертое февраля. Сыпались без шансов на реставрацию отношения в двадцать, в тридцать лет. Институтские и школьные друзья в одночасье становились косой и камнем. Кто-то кому-то отправлял очередную горячую новость в чат… у кого-то нервы уже сдавали, сглаживать уже не хотелось… слово за слово, и черта невозврата пройдена. Сколько набралось этих пар — уставших сглаживать.

К Никите с Серёгой беда пришла, откуда не ждали, из самого тыла. Чокнулись стаканами и взялись обсуждать важный текст для Никиты. Серёга был такой друг, что мог прочесть книгу, если Никита просил. Редкий друг. Словом, разобрали один текст, и Серёга не пощадил его, и, как назло, он был при деньгах. Все достоинства разнес в щепки, по недостаткам ехал захмелевшим катком… курил, вертел зажигалку в пальцах — поднимал, прокручивал, опускал, как поршень. Никита пялился на эту зажигалку, терпел, изображал спокойное принятие чужой точки зрения, а внутри его трясло. Не выдержал, наконец, вступился за героя важного текста, за посыл и послевкусие, за то, что это были рассказы… не справился, не увязал аргументы красиво и хлестко. Так на ветру мечется пламя спички и гаснет.

Еще больше Никита напустил притворного безразличия и встал на выдохе, красный, мокрый, сунул мятую наличку под стакан — видел такое в кино. Серёга облокотился о стойку, почуял неладное, наблюдал. Ни радости, ни печали в его лице не было. Уговаривать, успокаивать Никиту — все было лишним. Пару полагалось выйти самостоятельно.

«Зонтик у меня есть? Нет… нет у меня зонтика, нет… — судорожно вспоминал Никита, стараясь унять дрожь в пальцах. — Зря я так, зря… буду жалеть… обиженка».

Он уже жалел, уже хотел одуматься, отменить этот позор, а руки сами пихали мобильный в карман и закидывали рюкзак за спину. Увы, нет рычагов возврата, нет навыка — соскользнул и падаешь.

— До встречи, дружище. Буду ждать, — кивнул Серёга.

Ну, и Никита кивнул — зеркальные нейроны — тупые и вредные. Отвернулся уже и кивнул, шагая к дверям и повторяя в уме: «Ждать он будет… Чего?!»

Гречка кончилась первой. Пока трудился над грудкой, Никита оглядел барную полку — бутылки теснились разномастные, разноцветные, ни одна не повторилась. Их строй замыкал дуэт шампанского с водкой, белые с зеленым блики разлетелись по стене; газики с градусами — самое злое сочетание из всех.

Злость уживалась в Серёге с рассудительностью дотошного технаря, набравшего чуть не энциклопедических познаний в области оружия, авиации, автопрома — любой инженерной мысли. Серёга мог горланить похабщину, пьяным кидаться на машины, бить стекла местного ЖЭКа, где его не хотели выслушать. А мог выдать лекцию о преимуществах Глока: «…главный ствол американских копов. И прикинь — он из пластика большей частью, тридцать три детали и за карьеру дает триста тыщ выстрелов».

До копейки, с учетом пеней, смены тарифа и управляющей компании, Серёга мог высчитать коммунальную плату и втолковывать Никите, что: «Они жлобы и мухлюют — этот сучий ЖЭК!», требовать справедливости у него, у бармена, у соседа по стойке. А мог гудеть тихим басом, глядя мимо всех, куда-то сквозь стены: «Тачка — это свобода, а не средство по доставке септика на дачу».

За месяц до ссоры Серёга повредил пальцы в гараже, ходил злой — боялся, что не сможет уже держать руль как следует. Чинил сам себя анальгином и зеленкой, а всех вокруг изводил, включая Никиту. Когда дошел до травмпункта, уже и пар вышел, и рука зажила, и всю накипь лишних нервов он из себя вывел. Никита так не умел. Как хорошая скороварка, он только нагнетал давление — краснел, потел, прикусывал губу и впадал в гипноз от блика на зажигалке, а после год обминал в уме все услышанное и все, чем мог ответить, но не ответил вовремя.

Понемногу столовая наполнялась, кассовый терминал довольно попискивал. Никита глянул на часы — время клонило к двум. Винтажные, вроде вокзальных, они висели сбоку от телевизора; если приглядеться, было видно, как ползет секундная стрелка. Времени на посиделки осталось полчаса — иначе это опоздание в офис станет неловким.

Самые ранние, самые голодные хипстеры уже одолели ланчи, стояли на крыльце с кофе, дымили вейпами, и дым несло вдоль окна — густой, молочный. Стекла машин сверкали сквозь него, и Никита подумал: «Это блеск в глазах волшебных пони».

«Дурак ты, плюшевый» — заржал изнутри Серёга.

Ужасно хотелось курить, и Никита кинул ему в ответ, вглубь себя: «Иди в жопу! И курить я не хочу — это ты хочешь. Ты!» Серёга то завязывал с сигаретами, то начинал, потом опять клеил пластыри, ел таблетки, но, если рядом курили, он жадно полной грудью вдыхал и шел стрелять.

Чат с Серёгой за этот год опустился на дно телеги, последнее сообщение не изменилась: «Чё, в нашем баре в три? Обещают ливень». Минуту Никита смотрел на экран, на безмятежность уснувшего чата, на пустую белую полосу нового сообщения — даже поставил туда курсор… минуту жевал губу, взвешивал… убрал телефон.

К обеду в углу зала включили торшер. Не хватало дивана, низкорослая откормленная мебель умиротворяет. Никита представил призрак дивана с пухлыми подлокотниками и с пятном от кофе — наверняка заляпают.

«Полчаса, — напомнил себе, — полчаса».

Минуту отдал китам. Даже учредители премии расщедрились на подборку «ржаки». Эксперимента ради они добавили в условия приема заявок такой пункт: «В чем изюминка Вашей книги?» Ответ требовался краткий, и соблюдение этого условия во многом было важнее самого ответа. Неделю продержали новинку в положении о премии. Убрали. Все, горшочек не вари! До китов волна «изюминок» еще не докатила, но Зюзик доискался их у знакомых в руководстве премии, составил список самых выдающихся и запостил в чат три лучшие:

— «Исключительная телестность. Честное, влажное сладострастие. Маслянистость» — сопровождало шестисотстраничный кирпич под названием: «Одуванчик». Жанр балансировал между интеллектуальным порно и неинтеллектуальным.

— «Вселяет надежду, учит не унывать, вызывает непроизвольные сокращения диафрагмы». Насчет последнего Зюзик пояснил: «Смех и радость мы приносим людям». Настоящая магия возникала в связке с названием романа: «Тлен и серость».

— Первое место, без всяких дополнительных усилений, держала изюминка в одно слово: «Читабельно».

«Доступно» — отметилась Мальвина и собрала урожай лайков.

Валентин Варламович признавался, что такие подборки ходят в писатель­ских кругах вместо анекдотов. Может, от него Зюзик и принял эту посылку сверху. Чат с Валентином Варламовичем опускался в списке телеги все ниже, ждал вердикта по рукописи А. Ливенцова… к полуночи.

— Как в сказке, — Никита хмыкнул и в пятый раз открыл сборник.

Новый рассказ назывался «Дальновидность». Американские фантасты любят такие названия, пряча в быстрый, короткий текст спорную мораль и сдабривая юмором. Зная настроения А. Ливенцова, ни того, ни другого ждать не приходилось, все теснила меланхолия — сладкий яд ностальгии, как ее звала мама Никиты.

Глава 6

Кто-то нарушил негласное правило офиса — грел рыбу в микроволновке, аж с порога воняло. Из кухни долетали голоса — послеобеденный спор разгоняет пищеварение. Этаж опустел, к трем начнут возвращаться.

Никита встал у своего стола, оглядел соседние, подошел к окну. За домами сверкала река, и на другом берегу, в просвете двух высоток, белела скамейка. Всякий раз, вернувшись с обеда, Никита глядел на нее минуту, как Ассоль на море, и скамейка будто глядела в ответ, звала. Ни разу не дошел до нее: вечером только бы в метро нырнуть, утром — скорее бы вынырнуть, и топаешь к офису мимо всего на свете, мечтая о кофе.

Дав себе минуту, Никита смотрел на старую знакомую и обещал себе, что когда-то непременно дойдет до нее.

Обычно бухгалтерия обедала раньше всех и сейчас уже пила чай в своей каморке. Когда он зашел к ним, оказалось, что конверт куда-то делся. Взялись искать. Над столом поднималась ленивая пыль, над чашками вился пар от чая. Буквально утром подписали конверт, прямо посреди стола лежал. Ноги у него выросли или что? Конфуз затягивался, и Никита ушел, оставив:

— Я зайду позже.

Просили не переживать.

Вернувшись в зал, он опустил громкость на колонке радио, прислушался. Тишина помещений, где обычно сидит человек двадцать, отличается от тишины какой-нибудь кладовой. В кладовке воздух спит. По рабочему залу он движется, как лимфа, впитывает офисные настроения и носит по этажам.

Никита сел за стол, покрутился в кресле, уставился под потолок на крест вентилятора.

Скоро все придут сытые, рассядутся, спустят на окне занавеску, чтобы солнце не слепило. После обеда часа два в офисе безмятежное оцепенение, тела кряхтят, жалуются, что переели, опять хочется кофе. К вечеру, если невтерпеж — можно украсть чью-то еду в холодильнике; этим ты платишь за то, что когда-то не досчитался своих сосисок.

Чем дальше, тем больше офис проявлял в Никите интроверта. Десять лет назад он не замечал этого, теперь чуть не хвастался. Как-то, у кофемашины, его поправили, что он скорее мизантроп — Никита покивал, вернулся к компьютеру, нашел определение и ужаснулся.

Так или иначе, в нем видели «странненького» — представителя малочисленной касты офисных сотрудников, которых заносит в опенспейс злым ветром, как Элли с Тотошкой в Волшебную страну. К концу своей первой недели в офисе, обвыкшись немного, Никита предложил разбавить плейлист радио и скопировал в общую папку «Болеро». Четырнадцать минут крещендо мучительно тонули в молчаливом недоумении зала и растянулись вдвое. К кульминации, когда до-мажор поднялся на два тона, отсчитал восемь тактов и полетел в пропасть, у Никиты стекла капля пота по пояснице.

— Прикольно, — сказал кто-то, скрипнуло чье-то кресло, и заиграло радио.

Большинство офисных разговоров он поддержать не мог. Машины, спорт, политика — самые питательные темы, все, что можно смаковать часами, — Никиту не занимало. Десять лет назад он еще ловил тенденции, получалось выходить за своего, теперь растерял все мотивы, располнел внутри себя и в старый камуфляж не влезал.

Мизантроп, значит. Пусть.

Повеяло сигаретой, кто-то курил у подъезда. Никита жадно вдохнул и уставился в черный квадрат экрана.

«Откуда… откуда этот неубывающий холодок, что я самозванец и дилетант во всем… что я просто заменяю кого-то на время… Откуда?» — Никита сжал подлокотники, оттолкнулся ногой от тумбы, кресло нехотя откатилось.

Не верилось, что тут может быть так тихо. Потолок будто приподнялся на полметра. В воздухе кувыркалась пыль… если приглядеться к ней, можно увидеть космос — там другие законы физики, там нет времени, нет смерти. С детства Никите казалось, что пылинки счастливы.

Удивительно, как этот день отличался от вчерашнего. Сегодня было чьим-то чужим, словно раз в год выдавался шанс пожить чужой жизнью, более счастливой. В такой день можно ехать на другой конец города пить кофе с видом на сонный пруд… а после час смотреть в окно трамвая, шататься по дворам, любоваться псом в облаке пыли… если к ней приглядеться, виден космос… созвездие Кита… там нет времени, нет смерти…

Никита встал, принялся ходить, жевать губу. Пройдется, встанет. Сунет руки в карманы. Снова пойдет.

Лживый уродец — он всегда просыпался в Никите в такие дни — редкие, свободные, счастливые — и начинал уверять, что, в сущности, хорошо не только сейчас, а всегда. Так хорошо, словно каждое утро Никиту ждет у подъезда начищенная до блеска ракета для освоения внеземного рая, и завтра тоже будет ждать. И сегодня лжец окреп, откормился этим отгулом посреди будней, опьянел, излучал во всю силу, что все нормально, проблем нет.

«Опасный лживый урод!» — Никита сжал кулаки.

Он знал — это фуфло. Волшебная среда кончится, и настанет обычный четверг, ракеты и внеземного рая не будет, а будет вагон метро.

— Фуфло, фуфло… — зашептал Никита, запустил пальцы в волосы.

В окно залетел ветер, дыхнул табаком и выпечкой, завился вокруг человека, который стоял с руками в волосах и шептал: — Сегодня… сейчас, на душевном подъеме… Когда, если не сейчас? Когда?!

Испугавшись этого настроения, человек вернулся за стол, упал в кресло. Минуту сидел неподвижно. Поднялся, кусая губы, уставился в погашенный монитор, и еще дольше смотрел в окно, так же слепо. На ближайшем столе, в луже света, лежала тонкая золотая ручка:

«Вы не смотрите, что я люблю ручки, — одна неизменно выступала из нагрудного кармана Валентина Варламовича. — Почерк у меня отвратительный, не всегда свои каракули разбираю».

Никита взял тонкое золото, уложил параллельно краю стола.

Уже на последнем занятии курса, подводя итог свободной темой, Валентин Варламович дал совет, которого никто не ждал. Совет по писательскому мастерству — исключительно прагматичный, из многолетнего наработанного опыта: «Коллеги, не совершайте плохих поступков. Камень на душе мешает писать» — и ручка блеснула в его нагрудном кармане.

— Не совершайте плохих поступков… — буркнул Никита. — А когда, если не сегодня? И чем он плох? Офигительный будет поступок.

Чтобы отвлечься, он достал телефон. Другого способа Никита не знал — подключил к зарядке и загрузил шестой по счету рассказ: «Смычок». Обычно давать названия — приятная работа на фоне той, какую требует сам текст. Но иногда это ужас автора, одно за другим названия оказываются либо заняты, либо сразу перестают нравиться.

— Смычок определенно родился легко, — сам себя уверил Никита.

Прежде чем читать, он посидел минуту, глубоко дыша — сейчас как никогда требовалось отвлечься, остыть и не делать глупостей.

«Какашки не тонут)» — известил Кирилл и дослал видео: плавала бледно-желтым крейсером, вокруг сосредоточился флот поменьше. Никита отправил смайлик и убрал телефон.

Рассказ не отвлек. Стоило дочитать его и проверить телегу, как маета вернулась. Не помогло.

Бухгалтерия доедала конфеты, допивала второй чай.

— Никит, мы тебя заждались. Прямо тут лежал, посреди стола. Уму непо­стижимо. Протянули конверт.

Вернувшись к себе, Никита открыл его, пересчитал бумажки. Телефон зарядился. Что еще? Сходить в туалет?

Слабым теплом грела мысль, что середина сборника позади — шесть рассказов из девяти, но туда же канула и половина дня. Ничего больше не держало Никиту, а он тонул в кресле, не мог встать. В густом крахмальном воздухе плыли пылинки — крохотные космические тела, абсолютно счастливые. Снова кто-то курил на улице… глубокий вдох. Подлокотники вымокли. Никита вытер ладони о штаны, стал ходить, жевать ни в чем не повинную губу и бормотать под нос:

— Когда, если не сегодня? Когда?.. Боже, как хочется курить — что за напасть такая сегодня…

У окна поднялась и растворилась струя дыма. Скамейка на том берегу реки так и стояла пустая, сияла под солнцем. Никита вернулся к столу, постоял рядом с креслом, пиная колесики, притянул его к себе, обхватил, зажмурился. Где-то на улице лаяла собака.

«Опасный лживый урод… среда кончится, и волшебство вместе с ней — ни фига оно завтра не повторится… никакой ракеты… завтра будет унылый бесконечный четверг… клацать мышкой восемь часов — вот мое завтра… А ты, сука такая, сгинешь, как не было — сколько раз уже проходили… нельзя тебе верить, урод!»

За стенами хлопнула входная дверь, послышались ленивые шаги.

«Легче всего обмануться тем, во что хочешь верить — да, пап?! Этой поганой ракетой… тем, во что хочешь верить — твои слова, папа. Обсудим сегодня, обсудим». Додумал Никита и уловил, наконец, как что-то переломилось в нем — количество перешло в качество. Удивительно, когда это происходит, оказывается, что ничего и не изменилось толком, лишь с плеч ушло немного веса.

Минуту компьютер загружался, еще минуту Никита искал нужный файл и отправлял на печать. Нехотя, точно разбудили, из центра зала заворчал принтер. Вернувшись с листиком за стол, Никита подписал его — он старался расслабить руку, выгладить почерк, но все же выдал себя — оставил ребром ладони влажный след на бумаге.

В отделе кадров тоже пили чай.

По счастью, этот мужичок, который первым встретился Никите на улице, курил сигареты. И у него была лишняя, а у Никиты — что тоже из ряда вон — хватило духу подойти и стрельнуть. Все волнения и страхи он растратил за по­следний час в офисе.

Никита знал — всякая сигарета имеет страшную силу стать первой, и все равно прикурил. Дурацкий L&M, нет ничего гаже.

— Спасибо.

— На здоровье, — мужичок спрятал спички. Спички! Где их теперь увидишь.

На другой стороне дороги, в тени козырька темнела дверь офиса. По ступенькам поднимались остатки коллектива, обедавшие дольше всех. Большую часть рук Никита уже успел пожать — отдал дань…

«Какая дань? Дурак ты плюшевый, — Никита затянулся сигаретой. — Нормальные люди в отличие от тебя — мизантропа… экзистенциального».

Ноги подрагивали, все в теле ходуном ходило, точно там шло горячее обсуждение новостей. Табаку полагалось унять нервы — он не справился, только дремоты напустил, которая сойдет через минуту, как не было. Никита помнил это липкое очень короткое опьянение.

— Каких дров я сегодня еще наломаю? Нелепый грошовый обряд… дурацкие пони…

Никита встал на переходе, смял бычок о столб светофора. В голове звенело.

Что теперь?

По-хорошему, стоило загрузить в говорилку следующий рассказ и расквитаться скорее. «Но так поступит бесчувственный человек, человек ответственный» — заключил Никита и оставил телефон в кармане. Этот час перемен следовало распробовать, иначе будни его перемелют. Захочешь вспомнить через года, а в памяти лишь песок фактов: уволился одним днем — вот и все … слова. Разве их хватит?

Глава 7

Наличку можно было положить на карту у метро, сделать перевод Тане и спокойно ехать к папе. Время уже поджимало — четыре натикало. Но вместо этого короткого пути Никита выбрал длинный — до станции на соседней ветке через мост в чугунных кружевах и парк вдоль набережной. Нужный банкомат был и там.

Светлая суматоха царила в мыслях. Порой она утихала, и Никита вспоминал, что запасов у них с Таней от силы месяца на три, на лето — все шансы побыть стрекозой, а осенью идти наниматься муравьем хоть куда-то.

Таня, какие бы ветра ни колебали Никиту, умела его заземлить, и долг перед детьми был козырем крайних случаев, хватало упомянуть о ипотеке. Потому вдвойне удивляло, что эту последнюю новость, такого калибра, Таня приняла легко, без первой бурной реакции. Очевидно, спасал ротавирус, но это пока, день-два, может — Таня окрепнет и выскажет. А еще врачи запретили ей любые волнения, что означало — и это было сказано прямо — не распаляться, никаких бурных реакций, полный запрет. И Таня с ее железной волей соблюдала его. А Никита…

«…баран, напрочь забыл об этом! — сверкнуло в уме. — Ведь мы же вместе были у врача, он нам обоим это говорил! Он мне в глаза смотрел! Никаких волнений и внезапных новостей!»

А Никита что? Он, как есть, написал в телегу.

«Уволился???» — прислала в ответ Таня. После шквал изумленных смайликов, и еще один последний, контрольный знак вопроса. И никаких подсчетов бюджета — простых и беспощадных, никаких ссылок на коммуналку и ипотеку, никаких «ты все взвесил?» и «ты уверен?». Ничего поперек.

По мосту Никита шел под крики чаек, парочка жирных сидела на парапете, десяток кружил в небе. Проплыл речной трамвай, солнце выбелило столы верхней палубы — шаль тянулась по ветру, рука придерживала шляпу.

Через парк тянулась аллея. Тени деревьев лежали поперек нее, Никита переступал их, так и не избавился от детской привычки. На повороте реки стояла скамейка, которую он видел в окно с рабочего места… бывшего. Пустая. Дошел-таки. Сев на скамейку, Никита различил в домах через реку свое офисное окно — крошечное, как черный пиксель.

В телеге скопилось порядочно. Руководство писало. Отдел кадров оповестил всех: прямого, вышестоящего, верховного — даже этот последний, который появлялся в офисе лишь на новогодние корпоративы, к изумлению Никиты, справился о причинах увольнения, а уж прямой допытывался с пристрастием. Хотелось ответить им всем, не увиливая, но ответы приходилось выдумать — больше их было взять неоткуда.

— Обряд, это все дурацкий обряд, — чуть слышно пояснял Никита, строча сообщения, в которых ссылался на необходимость смены курса и длительного отдыха — правды, но такой невнятной. «Смену курса» он вообще брал в кавычки, максимально размывая границы.

Ветер клал по реке искристую рябь, кричали чайки — пронзительные тонкие голоса. Прислонив руку козырьком, Никита нашел на другом берегу пиксель офисного окна — тот побелел, спустили занавеску.

В чате китов обсуждали очередную заявку — с жаром, с ордами смайликов и забором восклицательных знаков. Синопсис и биография во многом были важнее рукописи — их читали первыми, продолжения могло и не состояться. Над этой частью автор работал долго, старательно и предельно сокращал ее. Графоман уже тут выдавал себя — любил прибавить что-то эдакое с намеком на личное высказывание. Отличился очередной, снабдил письмо комментарием: «Мой текст — это тезисы поперек аксиом бытия, уложенные в сюжет и скрашенные стилем. Меньшего я себе не могу позволить».

«Есть же честные объективные люди» — отметился Зюзик, и киты взялись утюжить беднягу с его «тезисами».

На деле, чтобы получить свой заветный томик с заголовком «роман», графоман отрабатывал у монитора те же изнурительные годы. Так же зачинал и вынашивал: сюжет, герои… структура, фактура, редактура… Сил и страсти графоман вкладывал в свою книгу не меньше, чем его успешные коллеги.

— Гадское равновесие, — Никита закинул ногу на ногу. — Лживое, уродливое равновесие! И ведь какие-то ангелы его придумали. Ненавижу.

От этой мысли веяло космическим холодом и таким же бескрайним, абсолютным цинизмом. Вся беспомощность человека умещалась в этом равновесии.

Наконец, к «тезисам» от Зюзика, как салат к обеду, в чат китов был подан свежий сборник рассказов. Люди упрямо писали их. На этот раз критик из Северной столицы осветил восьмидесятые: три десятка бойких зарисовок, похожих на крупные посты из соцсетей. В синопсисе он так и презентовал книгу — «сборник коротких лонгридов». Киты взялись за дело.

«Вот чё он ниточку сквозную не пустил? — негодовал Зюзик о питерском критике и его восьмидесятых. — Роман в рассказах — это теперь прошлое? Устарело? Но я не вижу активного изобретения велосипеда… или хоть чего-то. Просто натолкал свои лонгриды кучей… А наметил бы общий контур, завязал в конце повестью, чтобы оно не было, как лента фб. Почему нет? Тупо в голову не пришло? Или тупо лень? Даже не знаю, что хуже».

Пост Зюзика на глазах оброс лайками. Свет далекой Тау Кита бил исключительно сквозь романную форму.

— Ну да, — Никита проводил взглядом палубу корабля. — В самом деле, почему нет? Тупо не пришло в голову… баран экзистенциальный… пустить сквозную нить и завязать повестью…

С неохотой он расплатился лайком и закрыл чат. Пахло рекой. Снова летел пух, просох от жары и поднялся. Никита снял толстовку, запихнул в рюкзак. На его суету прилетела чайка, решила, что наметилась кормежка — походила у ног, уставилась, требуя объяснений.

Хорошо, Валентин Варламович не знал о чате китов. Весь этот яд, обильный, пусть и справедливый — наверняка расстроил бы его и совершенно точно не удивил. Хорошо, что он был вне чата… А говоря о работе над романом, Валентин Варламович не скрывал:

— Это тяжело и долго, коллеги. Это марафон. Нужна дыхалка.

Ходил слух, что, работая над последним текстом — дело было зимой, — наставник выкинул с балкона всю обувь, чтобы сидеть дома безвылазно, пока не поставит точку. Пару раз его спрашивали об этом в конце лекций, но он отшучивался очередной исторической справкой:

— Главное в работе с романом — поймать волну, пусть несет. Толкин набил трилогию о кольце на печатной машинке двумя пальцами. Ничего, справился.

На следующей скамейке сидела девочка с гитарой, пела нарочито низко, старалась, хмурилась. У чугунных перил выстроилась благодарная публика.

— Действительно, почему нет? — сетовал Никита. — Сквозная нить и завязать повестью… не рассказы, а роман в рассказах… Почему не додумался? Почему?! Мизантроп убогий… писатель рассказов… сколько Варламович на тебя сил извел, сколько времени… тупо не пришло в голову…

Никита спрятал было лицо в ладони, но мобильный не дал ему и минуты погоревать — позвонила Таня. Голос ее раздался под шелест аплодисментов — девочка с гитарой допела, встала со скамейки, кланялась, поправляла прическу.

— Алло, Никит…

Что-то важное, иначе Таня и дальше писала бы в телегу.

— Никит, ты где?.. Переводи быстрее уже — надо в аптеку идти… дети голодные, все выблевали и хотят есть…

Береза у лавки зашелестела, молодые зеленые листья понесло по ветру. Чайка поскакала за ними, другая опередила ее и уже выплюнула комок зелени.

— Никит, я чё сказать хочу… я без критики. В голове не укладывается, но я правда рада… как-то так это наверно и надо решать, когда допечет, а тебя допекло… ты ж там неделю без нас. Может, окрылило?

Сухой смех из трубки.

— Я чё подумала, а давай… Сбоку! сбоку от унитаза — Влада, дай ему новый рулон… я чё решила, Никит, мы эту новость вместе и отпразднуем… Нет, зачем ждать?.. какая неделя, какие две? Ты же не стал ждать — пошел и уволился.

По реке бежал гудок. Один катер спешил навстречу другому с таким же спасательным кольцом на борту, точно с серьгой в ухе.

— Никит, ты пока долетишь, мы уже оклемаемся. Энтерофурил за сутки на ноги ставит… Нет, не надо искать билеты… ты только не волнуйся… Влада, скажи ему вымыть руки. С мылом!.. Никит, слушай, самолет сегодня в полдвенадцатого…

Белый, круглый, размером с футбольный мяч, ком пуха прокатился мимо лавки.

— Никит, это нереальное везение… ценник смешной, но только сегодня, только этот рейс и сидеть у прохода, в хвосте… Нет, я не бронировала — я купила… нафиг мне твой паспорт? Все данные у меня, и денег хватило впритык — это не удача, это какое-то волшебство. Последний билет, за копейки, без глюков…

В который раз Никита вспомнил утренний ритуал, пруд, солнце, тонувшее в стаканчике кофе. Неужели придется поверить?

— В полдвенадцатого, Никит. Я пришлю… регистрация до одиннадцати… Зачем домой? Не надо домой. Деньги у тебя, а все, что надо, тут у нас… ты только к одиннадцати в аэропорт успей, времени вагон…

— Тань, ты помнишь какой сегодня день? Помнишь, куда я еду? — как можно спокойнее осведомился Никита.

Паузу скрасили новые аплодисменты. Девочка церемонно прижала руку к груди, поправила локон. Самокат спал в тени скамейки.

— Блин, ты к отцу, что ли? Ё-моё, я забыла, Никит, забыла, забыла… Прости!.. этот вирус, дети эти, и ты добавил — я вообще потерялась… но ты же успеешь? Тебе же недолго, да?

По дороге вдоль аллеи с ревом промчался байк, последние Танины слова потерялись в гуле мотора.

— Что за шум? Мотоцикл? Ненавижу… Никит, ты же успеешь в аэропорт?

Он уже шагал, набирая скорость. Идея выбрать длинный путь подвела, вечно кажется, что все по плечу, пока солнце в зените. Ропот байка затихал в русле улицы. Никита спешил, будто силясь догнать его. Мотоцикл поблескивал далеко впереди, пахнуло бензином, в воздухе повис гул мотора — «четырехтактного двухцилиндрового» — сказал бы Серёга, прислушавшись, распробовав звук, как сомелье глоток красного.

Расплескивая комья пуха и доставая на ходу наушники, Никита одолел аллею — осталось пересечь район. Последние кадры реки остались за спиной, чугунное барокко ограды, чайки, катер с серьгой спасательного круга — все доживало секунды. Напоследок Никита отыскал на том берегу малюсенькое окно офиса, махнул ему и полез за телефоном. Впопыхах он отмотал телегу до чата с Серёгой и написал, пока не передумал — пока не остыло: «Здарова. Как ты?» Смайлики были лишними.

Глава 8

Из метро Никита поднялся без пяти шесть. Когда встал на кассу в магазине, часы отмерили шесть ноль пять. На встречу с папой он неизменно покупал черешен — лучших, почти черных, и сушки, много сушек. Такси нашлось быстро, но плутало по развязке минут двадцать, водитель, наверно, проклял Никиту. Приехал умеренно молчаливый, мурлыкал под радио, спросил, не мешает ли музыка.

— Не мешает, — Никита влез на заднее сиденье, раскрыл рюкзак, проверил, не помялась ли черешня.

Опять кружили на развязке, пока не выскочили на МКАД — долго, томительно, маленькая бесконечность минут.

«Дошли» — отчиталась Таня насчет денег и следом прислала стикер с улыбчивой кучкой говна — губки, глазки, завиток вроде чубчика — плюс риториче­ский вопрос в придачу: «Сколько же его в человеке? Еле успела из аптеки домой». Кирилл обрадовал рисунком очередного робота, значит, сел за фломастеры — стало быть полегчало. В паху железяки повисли мужские гениталии, разноцветные.

Серёга молчал, одна галочка, серая — даже не залезал в телегу. Типичный Серёга.

Вдоль МКАДа тянулась стройка — монолиты человейников, а за ними до горизонта массив леса в пыльной дымке, точно главный архитектор уже примерялся, как эти просторы будут смотреться в бетоне. Пока ехал к папе, Никита никогда не мог ни читать ничего, ни смотреть, ни слушать; даже думалось с трудом и урывками.

Спустившись с МКАДа, такси покатило прочь от города. Мачты ЛЭП — исполинские ярко-синие — шагали одна за другой в подступающий вечер. Радио сменило музыку на ток-шоу, тему обозначили остро — сексуальное воспитание детей, и таксист поспешил сменить волну.

За окном уже блестел пруд — тут камыша было несравнимо больше, чем утром в Сокольниках, и воды налито щедро. Папа в таких прудах запросто плавал, скинет все на берегу и вперед баттерфляем. После пруда тянулся бесконечный строительный рынок, какие-то фермы и снова человейники, снова вышки ЛЭП в широком шаге… Когда машина высадила Никиту у кладбища, часы насчитали полвосьмого. Полчаса как оно закрылось, но была калитка, если пройти вдоль ограды, а местный персонал не так рьяно следил за графиком — просили не засиживаться, но и прочь не гнали.

Таксист разговорился напоследок. Никита слушал его вполуха и так же, не вдаваясь, отвечал. Попрощавшись и пожелав хорошего вечера, он вылез из машины и услышал, прежде чем захлопнуть дверь:

— Знаешь, брат, какое слово мне всегда помогало? Это слово — нет. Запомни. Лучшее, отвечаю.

Водила засмеялся, и Никита поддержал ухмылкой — бестолковые зеркальные нейроны. На том простились. Кладбище обступили заросли — то ли низкие деревья, то ли высокие кусты. Ветки перегибались через забор и клонились к крестам большими неподвижными руками.

Первым делом Никита стянул проволокой угол оградки на могиле, железо заржавело и разошлось. После воевал с сорняком — тот на кладбище живет в полную силу. Солнце садилось и остывало, все на кладбище желтело вместе с ним, и папин памятник из черного гранита будто оделся в бронзу. Его овальная макушка дала длинную острую тень — острый угол, а сколько споров было — овальным делать памятник или прямым. Выбрали первое, но изнутри все равно лез угол.

«Характер берет свое» — Никита покачал головой.

Под фотографией и под датами в граните был выбит график гиперболы — издали он походил на крест, но вблизи становились видны и оси, и кривые, и икс с игреком.

Время перевалило за восемь, и осталось его в обрез. Регистрация на рейс до одиннадцати, итого — два с половиной часа. Это значит полчаса побыть тут, минут сорок такси будет везти до метро, час на экспресс до аэропорта и полчаса на всякую ходьбу. Впритык, но хватало. Постелив салфетки на край плиты, Никита разложил черешни и сушки.

«Поговорим?» — спросил в мыслях и поддержал вслух:

— Поговорим.

— …в декабре пол-офиса сократили. Я удержался как-то… хорошо, да? Почему я этого не почувствовал?.. был сегодня на той лавке, которую из офиса видно — рассказывал тебе про нее… впервые дошел — первый и последний раз… в отделе кадров меня не поняли, переспросили дважды… сигарету потом выкурил, первую за два года — и последнюю, обещаю…

Солнце припало к макушкам сосен, те почернели, будто обуглились.

— … «Болеро» сегодня слушал… почему мы с тобой никогда не говорили о «Болеро»? Ты бы восхитился — там такая математика… и собака в пыли купалась… Таня хочет завести собаку… чуть не развелись осенью, ходили по психологам, слили денег… мама говорит, если заведем — перестанет бывать у нас… из-за собаки… из-за Тани, конечно. Не примет ее никогда уже…

Жук пролетел, слишком громкий для кладбища.

— …в феврале Тане операцию делали… ремиссия, почти… вспоминаю ее после наркоза — как в гриме, чужая, страшная… дети ничего не знают… этот отдых сейчас должен быть для нее лечебно-восстановительным… хоть бы ее назад не откинуло… а мне так хорошо эту неделю без них. Ты не поверишь, пап, мне так хорошо… но и там, с ними, тоже будет хорошо… гадское равновесие, подлое и абсолютно естественное… и какие-то ангелы его придумали… тебе оттуда виднее…

Черешен осталась треть, не лезли уже, вкусные невозможно. В пакете с ними росла гора косточек, вокруг вились мошки. Что-то цокало, посвистывало в гуще кустов, какие-то беспокойные птички.

— …Серёге написал сегодня… всё сегодня — день какой-то чудной… год молчали, ни слова друг другу, ни ссылочки — я обиделся, он ждал… капризное я чучело… это ж ты во мне год назад проснулся в том баре, пап. Никогда ты не выдерживал высоких температур… не гибкие мы…

Сушки хороши уже тем, что ломаются с хрустом. Трескать их в руке одно удовольствие.

— …помнишь блюдо с ними на твоем столе? Неиссякаемое… углеводы для твоих мозгов… у тебя были самые прожорливые, самые ненасытные мозги из всех — работали на сушках…

Линии ЛЭП прогибались в гаснущем небе, трещали, будто что-то на них жарилось.

— …знаешь, я понял, моя эпоха — модернизм… Кафка опередил лет на сто… я их всех модернистами называю — Кафку, Маркеса, Лимонова… ты не любил их… ты любил Джека Лондона…

Ворона слетела на памятник, повернула головку, слушала, моргала глазом. Сушки ее интересовали, сушки. Наглая подмосковная ворона.

— …с премией этой столько мороки… помнишь, Высоцкий пел про Тау Кита?.. так это глупо, пап, что я только сейчас додумался провести сквозную нить и завязать в конце повестью… из каждого утюга про роман, а я уперся в эти рассказы — как конвейер, как в вакууме… опять отзывать, опять переписывать…

Ворона дождалась своей сушки, цапнула с ладони и улетела. Как это, интересно, оттолкнуться от воздуха? Как это, когда воздух — опора?

Налетел ветер, потрепал зелень, посиневшую к вечеру, выгнал птичек.

— …ты был прав, папа — только сверхусилия, только так… зря я спорил.

Пока шел через кладбище к калитке, Никита увидел свою ворону на высоком кресте — следила, моргала глазом. Сложив руки рупором, Никита покаркал ей. Хорошо никто не видел.

На автобусной остановке никого не было, дорога лежала пустой сколько хватало взгляда. Первый раз Никита наблюдал, как локатор кружит по карте и не находит ни одного такси. Вдобавок, после обновления пропал ряд кнопок, на их месте зияли пустые пятна. Перезагрузка ненадолго раскрасила пустоты, но стоило развернуть меню, и кнопки опять провалились. Откатывать софтину к старой версии было чревато — могла накрыться.

Между тем машина не находилась, локатор вращался, предлагалось ждать. Никита вытер рукой взмокший лоб. Время шло, уже за девять перевалило — такси не ехало, пара попуток оставили Никиту без внимания. Отчаявшись, он все же откатил приложение назад. В середине процесс схлопнулся из-за плохой связи, мобильный принес извинения за неудобства и вернул новую версию — с пятнами вместо кнопок. Хоть так. Теперь геолокация упрямо находила Никиту в районе Тверской. Телефон скользил в руке, лицо горело.

Наметились звезды, точно не стертые со стола крошки, и Никита подумал, что ночью та ворона склюет их. Такие же крошки папа состругивал напильником с какой-то железки на лист бумаги, брал магнит, водил им под листом, и стружки послушно следовали за его рукой.

В полдесятого не спеша подкатил автобус, плавно раскрыл двери. В новых автобусах все неспешно.

«Час ехать, не меньше. Это конец, — Никита обреченно поднялся в пустой салон. До конца регистрации оставалось полтора часа. Вспомнился обряд на пруду, кислый остывший кофе, студент в кепке, и ничего не пришло на ум кроме: — Что ж за невезуха такая».

Сидеть не хотелось, Никита вжался в угол задней площадки, смотрел на пустые сиденья с отчаянием и злобой. Кладбище скрылось за углом, далеко впереди пунктиром фонарей наметилась трасса, и тут звякнула телега — безмятежно, лениво.

«Здарова. Мобила садится, ща пропаду. Какими судьбами?» — писал Серёга. Когда высшие силы распределяют между людьми аккумуляторы для телефонов, Серёге достаются самые паршивые.

«Жопа» — отослал Никита, сдобрив смайликом.

«Нормальное положение дел»

«Наверно. Как байк? Как сам? Что с работой?»

«Чё стряслось-то?»

«Забей. Попал под дождь, потом упал в тополиный пух»

«Красиво»

«Небо сейчас красивое»

«Погоди, ща белый глаз подъедет»

«Белый глаз?»

«Луна, Никит — ты ж писатель»

Было ощущение, что эту иголку Серёга держал про запас целый год. Ложное ощущение. Никита знал, что сам оброс этими иголками — куда ни тронь, всюду колется, и потому отправил в ответ: «Хорошая метафора».

В соседнем чате Таня строчила, как и куда ехать по прилету. Не хватало духу огорчить ее.

А Серёга допытывался: «Где ты есть-то, вообще, и чё за жопа? Большой калибр?»

«Не знаю. Завязку прошел, ща развитие. О калибре буду судить после кульминации. Прости, я ж писатель)»

«А то. Чутка метафор затарить, и будешь штопать свои рассказы, как Большевичка»

«Работаю в этом направлении»

Автобус поймал канаву. Слева за окнами тлел закат, справа — легла синева, темнея и остывая.

«У бати твоего годовщина сегодня? Пять лет, да?» — подсчитал Серёга, и Никита подивился его памяти. Редкий друг.

«Да, пять»

«Помню, как мы гоняли к нему»

Это было на следующий год после смерти папы. Всю субботу Серёга с Никитой болтались по центру — любовались городскими просторами, трепались, нахаживали беззаботные километры. Вечером Никита собрался на кладбище, но Серёга заявил, что не отпустит его одного, и поехал за компанию. Там они выкурили на двоих пачку сигарет, выпили фляжку Серёги, и пьяные шагали бы до Москвы пешком — до настоящей боли в ногах, если б их не подобрал дальнобойщик, который боялся уснуть за рулем. И Серёга держал его своими байками — тысяча и одна ночь на тему двигателей внутреннего сгорания.

«Ясно. Не раскисай там. Был на кладбище?» — осведомился Серёга.

«Еду с него»

«Пересечемся?»

«Серёг… вообще, мне в аэропорт надо, но я не успею… первый раз в жизни не успею на самолет. Пытался такси вызвать — то ли софтина сдохла, то ли глушат. Попутка ни одна не остановилась — забыли, что люди голосуют. Еду в автобусе — еле ползет. Мне по-хорошему через час на регистрацию надо… Тане не говорил еще — не знаю, как писать. Они там ждут меня, на югах… жопа полная, пожалуй, самый крупный калибр».

И под всем этим повисла жалкая серая галочка. Даже не долетело до Серёги.

— Самый крупный калибр, — процедил Никита и сунул мобильный в карман.

Сонное, пышное, как взбитые сливки, облако висело над развязкой, по которой автобус поднялся на трассу. Впереди виднелись мачты ЛЭП, потом фермы, глыбы человейников и совсем крохотный, на горизонте, строительный рынок, но до него еще ехать и ехать.

«Дурацкие пони — вы там уснули?! Вы только днем помогаете?» — с ненавистью Никита поглядел на взбитые сливки облака, дал кулаком по окну. Снаружи его облепила реклама — что-то в мелкую сетку, понятное лишь с расстояния. Он приподнялся на цыпочках, туда, где рекламы уже не было, а только небо — подышал на стекло и протопил пальцем в матовом островке: «y=1/x».

Восьмой рассказ А. Ливенцова назывался «Под столом».

Глава 9

Когда Никита дочитал рассказ, за окнами автобуса стояла темень, и всеми цветами в ней горели витрины, фонари, фары. На дороге свободного места не было, вечерние машинки ползли впритирку. Народу в салоне прибавилось, лица уткнулись в телефоны и качались, освещенные холодком экранов. Впереди, на углу перекрестка, аленьким цветочком горело «М».

Без минуты десять затормозили у остановки. Спокойно в целом доехали, а могли бы постоять в пробке, подождать проезда кортежа — но нет, обошлось без форсмажоров… потому что и так, на холостом ходу обстоятельств, Никита не успевал к регистрации. Час остался. На экспресс ехать поздно — он в десять отходит, а дорога до аэропорта стояла, всю ее навигатор прочертил красным — если б такси и приехало, то без толку.

С усталым шипением двери автобуса распахнулись против урны, полной доверху и дымящейся от чьего-то бычка. Нестерпимо воняло гарью. На горячих, кипяченых ногах Никита вышел из автобуса и подумал, что дай ему кто сигарету — вторую на сегодня, — он бы не отказался. Сначала позвонил бы Тане, потом закурил. Как же не хотелось лезть под землю… тянуло подышать, размять кости, ходить кругами, сделать что-то — не пойми что, а уж после сдаваться — звонить, объяснять, оправдываться и топать к метро.

Он отошел от тлеющей урны, вдохнул глубоко. Только не в метро, только не в метро… На ходу вытер о грудь вспотевшие руки, поглядел на слепое небо, отказавшее ему в удаче, полез за мобильным, и тут его окликнули:

— Далеко намылился?

У обочины, облокотившись о руль мотоцикла — под фонарем, чтобы дым сигареты летел красиво — стоял Серёга.

— Хороший кофе на вид должен быть, как моторное масло.

Серёга смял стаканчик, обычно он скатывал из них шарики. Такие же Никита лепил из фольги шоколада. От урны на остановке валили клубы дыма — Серёга наслаждался зрелищем, глаза блестели, и голос показался таким же зачарованным:

— Успеем, можно. Попробовать точно надо.

Затяжные майские дожди отложили сезон покатушек. Только в первых числах июня мотоциклы показались на улицах, и сегодня Серёга отправился в гараж распаковывать байк, или «мот», словечек хватало. Шел и не мог оклематься от вчерашних посиделок в том же гараже, мечтал о бутылке пива, шарил по карманам в поисках сигарет. Мобильный, как назло, садился, а в телегу написал не кто-нибудь — Никита! Год молчал, уму непостижимо… обиженка. Серёга аж проснулся и ясно понял, что колдовать с железом сегодня не в форме, а хорошо бы встретиться с Никитой — тот дозрел. Тут телефон и сдох.

В этот сезон предстояла целая эпопея, поскольку прошлой осенью мот был разобран до винтика в поисках совершенства, а собирать его Серёга отложил уже на следующий год — на этот сезон, на сегодня. Вчера он наведался в гараж осмотреться и на завтра планировал приступить к работам. Но осмотр затянулся, поскольку в гараж нагрянули другие мотоциклетные «Серёги», тоже решившие проведать свои моты. Натрескались, конечно.

Сегодня он проснулся часа в три пополудни, еще пару раскачивался, выпаивал себя чаем. К вечеру добрел до гаражей — с севшим мобильным, с похмельем, без курева. Дверь ворот мучительно скрипела — Серёга отворил ее, ногой оттеснил в угол вчерашние бутылки, нашел пачку Честера и закурил вопреки тошноте. Вскоре стали подтягиваться дружки — один порыскал, дал зарядку для мобилы. Вспомнили вчерашнее, поржали.

Прочитав ответ Никиты — последний, развернутый — Серёга прикинул маршрут и время. Шанс как будто был. Метро там у кладбища одно, туда и надо дуть. Трасса до аэропорта будет красная, но только не для двух колес.

— Парни, спасайте — срочняк нужен мот, — обратился Серёга к Серёгам.

— Докурю, поедем.

Никита покосился на сигарету в пальцах Серёги и поспешил отвести взгляд, умоляя себя: «Нет! Только, если надо будет звонить Тане и объясняться!» Курить хотелось нестерпимо. Мимо прошли девочки с вейпами, благоухая корицей и яблоком, и Никита подумал вслух:

— Скоро вейпы будут сразу со вкусом шарлотки.

— Мы мелкие курили сигареты и в ус не дули, — упростил Серёга.

Стаканчик кофе в его руке уже стал шариком, сигареты осталось на две тяжки. По дороге проехал огромный, в лампочках, как пароход — белоснежный мотоцикл — на всю улицу из него гремела Апина с ее бессмертным «Бухгалтером». Завидев на обочине наш байк, водила приветственно посигналил и показал козу.

— Кровать двухколесная, — буркнул Серёга, провожая взглядом «пароход», затушил бычок, и только тут Никита заметил коляску у их мотоцикла, по виду очень древнего. Прочитав в лице Никиты вопрос, Серёга заметил: — Я смотрю, ты наблюдательный, как все писатели. У Жука это железо выпросил.

«Жук очередной» — отметил Никита и кивнул, дескать — знаем, помним.

— Единственный вариант был. Остальные тока вылезают из спячки, а этот верблюд на ходу, — и Серёга похлопал по коляске: — Это горб.

— Он, вообще, как в плане пробок? Там трасса красная.

— О маневренности речи нет. В межрядье ты на нем не полезешь, мот с коляской в ширину, как какой-нибудь «Дэу Матиз». Но там рядом грунтовки — это наш шанс, будем откручивать на все бабки, — Серёга потер руки и заметил напоследок: — Кстати, еще момент: при правом повороте коляска поднимается, можно перевернуться. Так что балансируй.

Сардонический хохот.

Серёга походил вокруг «верблюда», попинал колеса, посмотрел на них пристально. Натягивая перчатки, вспомнил что-то, заулыбался:

— Посидели вчера с парнями. Жук нарезался, еле доковылял сегодня. Короче, он вчера бочку прикатил — распилили ее пополам, задолбались порядком — стенка — сантиметр стали. Спалили в ней все говно с гаражей, реально тонны хлама. Ночь торчали там, а жара у огня лютая — утром, пьяные, с голыми жопами прыгали через эти бочки. Вот, было жогово!

— Зови меня в следующий раз.

— Я-то позову — ты доедь.

Сходив к урне, Серёга скормил ей бумажный шарик и вернулся.

— Зеркало у Жука скрутили. Уроды! Убивал бы этих мудаков, — он погладил руль, где полагалось расти второму зеркалу, завел двигатель, еще раз тщательно оглядел «верблюда». Присел у передней вилки, чуть не носом залез в колодку и спросил оттуда:

— Чё, как у бати?

Вопрос не требовал ответа. Никита кивнул, Серёга принял молча и сменил тему:

— Червяки эти уродские повылазили сегодня. Хорошо я дрых. Помнишь, года два назад, мы гулять пошли после покатушек, и они обложили нас — ступить некуда. Как сейчас помню это мерзкое чавканье, — Серёга поежился. Пару лет назад, в подмосковном лесу, он придавил сапогом гадюку и держал, пока не насмотрелся, но червяки были выше его сил. — Мы ж на детской площадке тогда зависли?

— Да, ты про Кон-Тики рассказывал.

— Хейердал крутой мужик. Только ты путаешь. Я говорил о Бьюике, Дэвиде Данбере. Другой крутой мужик, которому повезло меньше — свою марку соз­дал, заводы, сорок пять миллионов тачек гоняет по миру с его фамилией на радиаторе — и кончил жизнь сторожем на собственном заводе. Нищета, рак кишечника.

Урну у остановки уже тушили. Подъехал автобус, из него гурьбой повалили дети, пронеслись мимо пожарища, улюлюкая.

— Чё они такие довольные? — подивился Никита.

— Каникулы. Школа эта поганая кончилась. Ненавидел ее, — Серёга поднял воротник, достал шлем.

И тут Никита зачем-то признался:

— Я уволился сегодня.

— Тю… Чё, день итогов?

— Не знаю. Ощущение, будто не я это решаю.

— Знакомое, — в шлеме Серёга напоминал огромного черного муравья. — Никит, я сам не знаю, чё со мной происходит. Лежал тут давеча тюленем, тело ломит — каждую, сука, мышцу. На нурофене выжил. Это тревожность. Не вывозим. Каждый день такие новости, что в пору калаш покупать. Я иногда просыпаюсь ночью — трясусь, аж зубы стучат. Если будет большая война, а все к тому…

Дальше он не нашел слов, склонился над коляской, порыскал и достал второй шлем.

— Я похож на большого муравья? — спросил Никита, протиснув голову внутрь.

— Ты похож на Никиту в шлеме. Это накинь.

Серёга протянул старую дубовую кожанку — почти латы. Было подозрение, что, если сильно согнуть руку, кожа на локте треснет. Коляска оказалась вполне просторной, места ногам хватало.

— Упаковался? — Серёга положил руки на руль, повернулся. Глаз его за стеклом видно не было, лишь огни в отражении.

— Вроде, да. Ты будешь гнать? Ты все-таки аккуратнее.

Серёга выдержал паузу и, как дед внуку, со значением поведал:

— Никогда не летай быстрее своего ангела-хранителя.

«Знаю я их, твари те еще» — вздохнул Никита.

Через шлем гул мотора долетал еле-еле, висел позади в расфокусе. Казалось, байк стоит на месте, а все вокруг летит навстречу — дорога, машины, мачты фонарей — и ручкой газа Серёга поддает им скорости. Вдали сияло колесо обозрения не больше обручального, выросло на глазах, ушло по правую руку. Фары делили дорогу на красную с белой: «Удаляющиеся рубины, приближающиеся бриллианты» — вспомнил Никита и легонько, спрятав руки, поаплодировал Набокову.

По коляске летели блики, она дребезжала, шлем провонял старьем. Ветер на скорости не щадил — только кожанка и спасала. Пара жуков уже украсила лобовое кляксами. Но самым чудным было то, что все, кто ехали вокруг в легковушках, — сидели выше Никиты, будто взрослые, а он ребенком глядел снизу. Забытое чувство.

«Экзистенциальное» — подсказали ангелы.

«Пони ваши спят? Где их волшебное покровительство?» — бросил Никита.

«Они же дети, — отвечали ангелы, — они рано ложатся».

Разметка слилась в сплошную линию.

На секунду Серёга повернул голову и показал большой палец. Никита ответил тем же — зеркальные нейроны. Минут десять ехали по трассе, пока впереди не наметились плотной кладкой огни рубинов, и Серёга пристроился на съезд. Пять мучительных минут стояли. Вдали искристой нитью ползла электричка-экспресс. Успей на нее Никита — мог бы на что-то рассчитывать.

— Твоя, — Серёга указал на нее.

Съехали, и вскоре дорога сменилась грунтовкой — разбитой, жеваной — она тянулась вдоль трассы, то приближаясь, то огибая пруд или поле. Когда впереди наметилась промзона, трасса и вовсе ушла из виду, одна за другой стали подниматься трубы отопительных станций — гиганты, мельницы Дон Кихота. Из каждой валили кубические километры пара.

От грунтовки коляску трясло, задница скакала по сидушке, отбилась напрочь. В лобовое летели камни, света фары хватало на полсотни метров, кругом кипел мрак, и все жалось от него в середку, в дрожащее бледное пятно.

«Белый глаз» — вспомнил Никита, когда луна украсила небо.

Снова, как по пути на кладбище, тянулись фермы и трущобы строительных рынков. Дым вечера отступал в поля, ночь сгущалась, пруды стелили по земле звездное небо. Опять подступила трасса, тонким заревом по ней горели бесконечные фары — вся стояла битком. А «верблюд» то поднимался на горку, то нырял с нее, поднимался, нырял — и больше не было аэропорта, спешки, Тани, банкоматов и роботов с писюнами, а были три холма от автобусной станции до деревни — старый голубой «Иж» несся по ним: дед за рулем, мама сзади, и Никита в люльке, как дед называл коляску.

Когда выскочили на трассу, уже пустую в конце пути, и мчали по ней — аэропорт сиял впереди хрустальный, а в небе места не было от огней самолетов. При взгляде на них Никита думал об астероидах в созвездии Кита: такие же, наверно, красивые, так же разноцветно мигают — убивают все на своем пути, но красивые и цветные…

…и Валентин Варламович советовал все важное в тексте наделять полярными свойствами. Стоит на столе чашка — новенькая, блестит — дайте по ней трещину. Приехала в гости тетка — мировая добродетель вроде Мери Поппинс — пусть поскандалит.

— Богаче палитра, — и Валентин Варламович обозначал ее руками, невидимую, округлую.

«…убивают, но красивые и цветные» — в последний раз отметил Никита и опустил взгляд. Полез за телефоном, за наушниками — пришлось на ходу снять шлем, опять натягивать и бороться с тряской, пока загружал в говорилку предпоследний рассказ. Назывался он вызывающе: «Отстой». А. Ливенцов чувствовал себя раскованно, позволял себе что-то — хотелось верить, сам понимает что. Не лучший симптом. А текст был самый крупный в подборке. «Самый крупный отстой. Что вы думаете о таких названиях, ангелы? — молча осведомился Никита: — И что о таких названиях думает Валентин Варламович?»

Фонари вставали парами и уходили за спину. Серёга прибавил газа. Рядом катили легковушки, за их окнами, вверху, мелькали лица, и Никиту снова одолела его экзистенциальная щекотка — снова он сидел ниже всех, как школьник за партой.

Глава 10

Верблюд Серёги выделялся на фоне всего, что парковалось у аэропорта. Скорее он походил на багаж, нечто антикварное, еще не упакованное для грузового отсека. Он порядком нагрелся и обратную дорогу стоило отложить, пока железо остынет. Движок только что не светился — Серёга поднес к нему руку, поводил рядом и доложил:

— Атомный реактор.

Десять лет назад Никита обжог ногу о раскаленную трубу выхлопа, только то был мопед, а не байк, и не Москва, а Гоа. Весьма распространенная травма на том конце света — новеньких в стране слонов и махараджей опознают по белой коже и по этим пятнам на икрах.

Времени в запасе не было, стоило бежать со всех ног, несмотря на то, что Серёга совершил невозможное — затормозил у дверей аэропорта без десяти одиннадцать. Десять минут запаса! На великом суде — где в счет пойдут и грехи, и заслуги — подобный байкерский подвиг компенсирует пару-тройку грехов, и этот вечер зачтется Серёге. Потому Никита чувствовал, что уже сейчас должен расплатиться с ним парой драгоценных минут.

Голова в шлеме запотела так, что с волос текло. На заднице не осталось живого места.

— Чё, отвалилась жопа? — Серёга широко улыбался, а Никита мял ее костяшками кулаков и кряхтел в голос.

Народ тащил чемоданы, гремели колесики, двери разъезжались, не успев сомкнуться, а Никита стоял пустой и чистый в душе, словно дорога вымыла из него всю накипь.

— Скока за бензин, Серёг?

— Забей. Я бак на тыщу залил, мы отъели треть, может.

— С меня вечер в кабаке.

— Добро. Посидим, послушаем Моррисона — обожаю этот орган под капли дождя — топовые клавиши, Фендер-Родес, на Авито под полтора ляма. Семьдесят первый год, умели же. Стока всего кайфового навинтили тогда.

— Клуб двадцать семь, опять же.

— Клуб двадцать семь, — кивнул Серёга, тоже потянулся — то ли спина его захрустела, то ли кожанка.

— Ты в гараж сейчас?

— Да, и домой. После такой поездки только бы кости довезти. Еще на этом верблюде ветхозаветном — у него развесовка другая, посадка выше — поясница ноет, — Серёга выгнулся животом вперед. — Ну, и пожрать надо. До сих пор помню борщ у тебя и того кошака белого… вечно какая-то шелуха сидит в памяти, а имена школьных друзей забываешь. Все в жизни происходит медленно и неправильно. Кто так устроил?

— Венечка, наверно.

— Он и его ангелы, — Серёга прикурил, выдохнул сизое облако.

Оба постучали ботинками по колесам байка. Первобытный рефлекс — проявляется у особей мужского пола вблизи машин и мотоциклов. Что-то большое зашло на посадку — прозрачными иглами свист летел сквозь людей и стены. В зале аэропорта гремело объявление, народ спешил.

— Чё, как твое «Поперек недели» пишется? — спросил Серёга.

— Сегодня ангелы захотели, чтобы я все перечитал заново. Бросили вызов.

— Во, вцепились. Ты ж и так все наизусть знаешь.

— Наизусть знаю. А в масштабе, как оказалось — нет.

— В масштабе, значит… Слушай, Никит, я чё сказать хотел — год назад, в том баре, я, может, перестарался… перегнул, может. Во мне деликатности — кот насрал, — Серёга сплел на груди руки. — Нормальные были рассказы, и герой нормальный. Просто я люблю, чтобы с пулеметом в атаку, а у тебя сплошь социальное и ностальгия. У тебя послевкусие важнее вкуса, а мне надо, чтоб с места рвало. Не про меня, короче. Сорян, Никит.

Обнялись, похлопали друг друга по спинам. Серёга стянул перчатку и протянул руку с классическим своим напутствием:

— Давай, веди себя плохо.

— А ты не гони по Стиксу.

В дверях Никита оглянулся, увидел, как Серёга потрогал движок, натянул перчатку и сел, повернул ключ. Верблюд с натугой затарахтел. Ходжа Насреддин утверждал, что в момент прощания происходит нехитрая математика: уходящий забирает четверть печали, а три четверти достаются оставшемуся. Сейчас, стало быть, отбывали оба — и Никита, и Серёга. Каждому, стало быть, только четверть. Обманули математику.

Если вы не проводите в самолетах полжизни, то знаете страх растеряться, не найти на табло нужную строку, стоять, таращиться беспомощно. Сколько помнил себя, Никита всегда боялся путаницы в рейсах и стремительного унизительного бега с чемоданами через зал аэропорта.

Сегодня обошлось без тревог. И строка, и стойка регистрации нашлись одна за другой. Очередь собралась из остатков, таких же довольных, что успели в последние минуты. Молодые остроносые муж с женой, по виду айтишники, пихали в переноску щенка спаниеля; сынок наблюдал, сжав кулачки; все получали удовольствие.

«Лет в девятнадцать она родила, — прикинул Никита, глядя на худенькие плечи айтишницы. — Ни разу не пожила девочка для себя, пару лет от силы — и за пеленки… ты не поверишь, пап, как мне было хорошо, когда все мои свалили неделю назад… но и с ними, там, будет хорошо… гадское лживое равновесие… всего-то надо — знать, чего хочешь. Базовая, вроде, потребность…»

Дожидаясь очереди, Никита проверил телефон и с ходу ответил Тане: «Успел, конечно. Стою на регистрации». Двадцать семь непрочитанных от нее горели в кружочке телеги красным. Впрочем, Таня запросто паковала в пост одно-два слова. Собрать их в пару строк, в предложение, было против ее натуры — сколько копьев на эту тему сломали. «Или я наивна, или все выправляется» — нашлось в числе последних сообщений. «А если б ты еще в Сокольники съездил…» — прилетело итогом. Никита не выдержал, разразился нервным смехом. Семья остроносых айтишников обернулась к нему, спаниель перестал скулить.

Пройдя контроль, Никита зашел в кафе, не удержался и взял американо за триста рублей, сокрушаясь о цене. Вспомнились эклеры, обещанные себе утром, — лежали под стеклом, опять по триста рублей штука, заколдованный фикспрайс. Никита посомневался, купил один и слопал, как пеликан рыбу.

Гейт еще не открыли, народ томился в ожидании. Никита нашел место и вспомнил, как в детстве всей семьей сидели на дорожку, но всегда второпях, считаные секунды. Если высшие силы и следили, как чтят традиции, то наверняка отмечали эту халатность, и обряд терял силу. Теперь было пару минут. Никита уложил ногу на ногу, настроился сидеть со смыслом, и тут позвонила мама. Он и забыл, что должна была.

Встал, не умел говорить сидя.

— Ты успел?

— Жду посадки.

— Хорошо. А то ты можешь — всегда в облаках.

— Что могу? Я хоть раз куда опоздал?

— Ой, ладно, — мама махнула рукой — Никита не видел, но был уверен, в этом. — Твои там все с животами. Смотри, приедешь — не схвати.

— Как получится.

— Знаю я, как получится, — снова махнула. — Слушай, ты правда уволился? Одним днем?

Все знала, чему удивляться. Втайне останется только обряд.

— Да, одним. Перемахнул на другой берег.

— Какой берег, какой берег?.. Ладно, молчу. Значит, так надо. В тебе давно зрело. От этого, говорят, рак бывает, если долго терпишь — оно ж копится.

— Будем считать — это моя профилактика.

— Будем. Надеюсь, у тебя есть план дальнейшего лечения.

— Какого лечения?

— Я образно, Никит. Ты же писатель.

Он сел опять, закинул ногу на ногу, стал покачивать нервно.

— Кирилл бачок сливной поломал, знаешь? — продолжала мама. Было что-то такое в числе двадцати семи непрочитанных от Тани. — У мальчиков возраст есть, когда они для всего губительны. Спок прямо по месяцам расписывал. Кирилл вступает, готовьтесь. Себе бы не отпилил ничего. Робота очередного прислал, я из-за этих писек показать никому не могу. Может, замажешь в компьютере?

— Без писек поблекнет.

— Словоблуд. У отца был? Много там сорняка?

— Во все щели лезет, все в муравьях, в жуках, вороны голодные — там жизни больше, чем тут.

— Пять лет прошло. Не верится. Кажется, вчера приезжал. Помнишь, он спрашивал диаметр свеклы для борща? Никогда не забуду.

Помолчали, поставили точку.

— Под дождь попала сегодня. Как из ведра. Хорошо хоть пух прибило, дышать нечем. Не выношу жару в последние годы, молодая была — любила.

За окнами с места тронулся самолет, пополз неспешно. Объявляли очередную посадку, эхо летало под потолком лениво, точно давно обжилось тут. Внизу проехал мотоцикл, ненадолго его сухое рыхлое урчание заслонило свист самолетов — так тарахтят дорогущие чопперы, «четырехтактные двухцилиндровые» — сказал бы Серёга и пошел бы к окну проверить.

— Мам, помнишь, мы с дедом от станции до деревни на «Иже» ехали?

— Голубенький такой, с коляской. Чего ты вспомнил? Сладкий яд ностальгии?

— Вроде того. А ты чего трубку днем не брала? Случилось что?

На секунду Никите показалось, что мама прикусила губу — во всяком случае, эту секунду трубка молчала.

— Ничего такого… но надо поговорить. Я думала — ты заедешь, а теперь сколько еще ждать. Слушай, мы же в нашей двухкомнатной с тобой вдвоем прописаны, а живу я одна. Вы с Таней осели, вроде, в вашей ипотеке. Мне двух комнат много, внуков вы все реже привозите — я хочу продать ее, купить однушку и на остаток сделать ремонт. Для себя хочу, понимаешь? Помнишь, сколько мне лет? Нужно твое согласие… и на бумажках, и вообще. Ты тут?

— Да-да, я…

— Надо что-то решать. Нет уже сил мыть ее всю, плюс коммуналка лишняя, и все ползет по швам. Устала я, Никит. Нужна однушка потише, с хорошим ремонтом. Думай, настраивайся. Была бы дача, туда бы, может, уехала… а может, нет — с домом мороки столько — мы бы не потянули.

— Я понял.

На соседней лавке устроилось семейство остроносых айтишников со спаниелем в переноске — она стояла на полу, а сверху сидел сынок, свесив ноги, как с пуфика.

— Я понял, мам… я…

— Прости, Никит. Плохо, что по телефону — я хотела встретиться, но вы всегда одним днем живете. Уволился, улетел… хорошо, дозвонилась, — она вздохнула, донесся скрип стула — встала, наверно, и подошла к окну. — Я до последнего тянула. Пока внуки ездили — был смысл, а теперь зачем эта двушка? На случай, если ты вернешься?

— Я понял, — опять Никита бродил туда-сюда вдоль кресел.

Махонькие квадратные машинки обслуживания забирались под самолеты, мигали лампочками, цепляли нити шлангов. Все под крылом самолета становилось игрушечным. Через зал, к стойке гейта, шагала пара в синей форме — народ засуетился, стал закидывать сумки на плечи.

— У тебя бутерброд есть в дорогу? Помнишь про свой желудок?

— Есть, сейчас все везде есть.

— Знаю я ваше везде. Потом всем миром врача ищем. Ладно… самой так сладкого хочется, эклер, может… чего-то хочется, не пойму чего.

«…базовая, вроде, потребность — знать, чего хочешь…» — аукнулось внутри Никиты.

— Я привезу тебе что-нибудь. И эклеров. И писюны замажу.

— Оставь писюны, с ними веселее — так отправлю, пусть думают, что хотят. И напиши, что почитать. Только не рассказы.

В трансфер до самолета народ набился быстро и плотно. Две трети были одеты в худи, и половина из них — в бежевые. Современная мода самоопределилась. Сынок остроносой семьи жался в угол напротив Никиты, мама искала салфетки, отец держал переноску — от спаниеля в ее полумраке остались одни глаза.

— Этот автобус, как бегемот, — мальчик тряс отца за локоть. — Автобус, как бегемот, пап!

На секунду Никита посмотрел мальчику в глаза, чтобы тот успел заметить его взгляд.

Внутри, как всегда, самолет оказался маленьким и тесным. Кто-то пихал сумку на верхнюю полку, и сумка не лезла. Ближайший иллюминатор выглядывал из-за соседних кресел, и в нем горел взлетно-посадочный пунктир.

Рабочий чат уже знал об уходе Никиты, еще днем ичары повесили официальный прощальный пост, к ночи под ним спустилась лента пожеланий всяче­ских благ. Ниже, уверенным капслоком просили забрать зимнюю резину из холла. Еще ниже, без капслока, руководство напоминало, что греть рыбу в офисе негуманно. Никита отлайкал всех, кто благословил его в добрый путь, оставил «СПАСИБО», поколебался и вышел из группы. Рука вспотела. Перед глазами искрилась река, и на другом берегу белела скамейка.

К вечеру чат китов обретал второе дыхание. «Повылазила нечисть» — Никита улыбнулся, дыхнул на экран, потер о майку. Всех их, больших и малых китов, покусали в жизни, и они переродились ядовитыми монстрами, как в кино про зомби. Всех, и его тоже… свирепые, беспощадные экзистенциальные мизантропы…

«Камю и Сартр… разобраться, — сам себе напомнил Никита. — Все покусаны, все… свирепые и счастливые, как пылинки на свету… там нет времени, нет смерти…»

Темы в «говнах» мусолили старые, а веселились, как в первый раз. Пока стюардесса облачалась в спасательный жилет и исполняла пролог к полету, Никита бежал по чату, лучшим постам раскидывал огоньки, а лучшим из лучших — сердечки.

Еще в трансфере перевалило за полдвенадцатого, вылет, как водилось, запаздывал. Теперь набежало без десяти полночь, самолет неспешно поворачивался на месте.

«До полуночи, Никита, рассчитываю» — незримо, как сказочная фея, Валентин Варламович поднял палец. В чате с ним было тихо — мэтр ждал, не прибегая к напоминаниям — давал Никите шанс успеть, не уронить лицо. Меж тем телега оповещала, что наставник заглядывал в нее «недавно». Другой бы давно напомнил о себе. Валентин Варламович молчал. Редкая порода. Встретить в жизни такого человека — везение, как увидеть в дикой природе миграцию бабочек.

Кое-как Никита уместил ноги в своем закутке, они уже затекли и ныли. Место было, как Таня и обещала — в хвосте, какой-то особой жестокой компакт­ности. «…ценник просто смешной…» — южным ветром пролетело в мыслях, Таня подмигнула через две тысячи километров. О чем угодно Никита был готов думать, только не о том, что пора писать наставнику. Не мог собраться с духом. Наставник… неискоренимое слово.

«Здравствуйте, Валентин Варламович. Прошу прощения, что так поздно — весь день кувырком, и поперек недели. Насчет сборника, что Вы прислали… я, признаться, сам себя и подвел… и Вас тоже. Столько заявок шло, даже по рассказам, ну, я и добавил еще одну — свою. С таким потоком рукописей она не должна была прийти ко мне на рецензию. Я полагал — это невозможное совпадение, но совпадения, наверно, за тем и есть, чтобы воплощать невозможное.

Словом, это мой сборник, и «Александр Ливенцов» — мой псевдоним, пытался придумать что-то обычное. Валентин Варламович, простите, я отзываю текст. Ведь еще не поздно? Я допишу, доработаю его, пущу сквозную нить и объединю все в конце повестью, завяжу узлом. Жаль, раньше в голову не пришло. Так обидно.

Простите, Валентин Варламович. Простите еще раз».

Ушло. Одна галочка. Две. Обе синие — за минуту до полуночи. Железный старик, единичное производство.

«За мной, читатель, за мной» — мелькнуло в уме Булгаковское, когда над чатом появилось: «печатает…».

Никита привстал заглянуть в чужой иллюминатор — за ним сиял фасад аэропорта. Капитан обратился на тарабарщине, ни слова не разобрать, кроме «вас приветствует» и «температура за бортом» — в училище их учат взлетать, садиться и говорить скороговоркой.

Звякнула телега: «Никаких беспокойств, Никита. Я знал, конечно: слог Ваш, темы Ваши, на просвет видно — уверенный водяной знак. Я разве не сказал Вам, что в курсе? Дырявая моя голова. Даже смайлики разучился ставить — обновилось что-то, и я не у дел. Уж простите, Никита — все забываю. Рукопись отзову — Ваша воля.

Кстати, Мальвине я Ваше «поперек недели» тоже отправил — негласные правила обязуют рассматривать тексты участников, связанных с работой конкурса, минимум двумя цензорами. Посмотрим, что скажет. А Вы докрутите, что считаете нужным, изобретите велосипед. Только не тяните. Умоляю, не тяните!»

Старый лис. С самого начала все знал! Смайлики он разучился ставить. Он понял все, как только получил сборник, и специально отправил…

«…мне! — Никита сжал кулаки, застучал по коленям, но больно не было, и обидно тоже. — Это он! Клянусь — он и админ чата, и Зюзик! И он писал про «сквозную нить», про «общий контур» и «завязать в конце повестью», про ленту фб и велосипед. И писал мне, дураку — больше некому. Три года говорил это словами через рот, а я не слышал. Почему, почему?!.»

Самолет выехал на полосу. По громкой связи просили выключить телефоны. Салон перешел на шепот.

«Спасибо, Валентин Варламович, — второпях настучал Никита. — И за терпение особенно. Я все понял, кроме одного — почему именно до полуночи?»

Минуту самолет стоял и поехал, набирая ход.

«Считайте — это мой узелок в финале» — прилетело почти сразу. Вместо точки красовался жирный смайлик.

За секунды нарос гул, воздух дрожал, все в салоне дрожало и дребезжало, как люлька «верблюда». Взлетно-посадочные огни побежали назад, спину вмяло в кресло. Снова по громкой связи напомнили о мобильных, но Никита только яркость убавил, ничего не выключил, загрузил последний рассказ и пошел по строке.