НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Жизнь такая, как она есть

Елена Гушанская. Путеводитель по Александру Володину. — СПб.: ООО «АРТ БУК», 2024.

Отыскать среди отечественных драматургов и сценаристов писателя более ленин­градско-петербургского, нежели Александр Володин, — дело непростое. Да вряд ли такой и есть. Ленинград — его истинная духовная родина, естественная среда его литературного обитания, пусть родился он на самом деле в Минске, а вырос в Москве. Чисто биографические сведения тут роли почти никакой не играют. Володин — «наш», питерский, хотя порожден он не столько знаменитыми белыми ночами или не менее знаменитой разводкой крыльев-мостов над Невой, сколько — городом иным, непарадным и непоказным до жути, до полного отрицания любой помпезности и блеска, пусть даже героини его «Старшей сестры» идут, взявшись за руки, по величественной Дворцовой, а несчастная Аллочка из «Осеннего марафона» живет на углу Мойки и Невского, в месте явно открыточном.

Володин — весь, целиком из мира иного, где люди живут в замызганных коммуналках, где нет выхода из трагических любовных треугольников, где тяжкими слезами плачут по ночам в подушки, где работают частенько на задымленных, грязных фабриках, а за плечами имеют не сытую и хотя бы относительно спокойную жизнь, а аресты и ссылки вкупе с чудовищной войной и всеми вытекающими из них последствиями, вроде искалеченных и перебитых судеб, ранений, сиротства, нескончаемого горя и осколков в легких.

«Усталые женщины, усталые девочки, глохнувшие на прядильных фабриках. Усталые женщины, усталые девочки в удушливых цехах “Красного треугольника”» (фабрики резиновых изделий. — Е. Щ.) — это и есть мои герои, моя жизнь и боль, писал он в своих «Записках нетрезвого человека» уже на склоне лет. Вкупе с трагической неразрешимостью бытия, куда погружены его весьма разнообразные персонажи, от фабричных девчонок до затурканных интеллигентов, а хоть бы даже и особ королевского происхождения (см. метафорическую драму «Дневники королевы Оливии», как бы сиквел «Римских каникул»). Хотя отношения Володина с его же собственными типажами были, пожалуй, посложней, нежели у Флобера с его мадам Бовари.

…Вот он, Володин, изваянный в бронзе, сидит, откинувшись, на скамейке против своего дома на Петроградской стороне, в Матвеевском садике, такой неприметный с виду маленький старичок, в кепке, с усталым и грустным лицом, неотличимый от сотен таких же присевших на минутку горожан. Почти всегда рядом — букетик цветов: не иначе как от героинь либо поклонниц. Они всегда любили, да и по сей день любят его — этого несчастного человека, израненного и покалеченного фронтовика, выдающегося драматурга, поэта, чьи пьесы и сценарии стали квинтэссенцией происходившего в стране в минувшем веке. Он был, да и остается, их родней, почти кровной.

Тут обычно несправедливая жизнь поступила с ним по совести, как бы от всего сердца.

Неудивительно, что основательный труд-исследование его творчества, проделанный петербургским литературоведом Еленой Гушанской, стать бесстрастным и сугубо аналитическим просто не мог. То есть, безусловно, он именно такой: вдумчивый, объективный и довольно скрупулезный — чуть ли не побуквенный анализ всего написанного драматургом, а также и его биографии, — но пронзительные жизненные, житейские драмы так и рвутся из него, не давая уйти в чистый литературоведческий зондаж. Им словно тесно в этих привычных, почти академических рамках, и они то и дело выходят, даже выплескиваются за них, превращая обычно суховатое литературоведение в живой и горячий разговор/беседу/размышление.

Да и как уйдешь от этих материй, если володинские сюжеты, как это точно подмечено в книге, сложены чаще всего из собственных его страданий, на которые столь щедра оказалась его жизнь? Из его еще детского сиротства — а он остался без матери пятилетним и жил у обеспеченного, но нелюбящего и жесткого дяди на правах бедного родственника, и на ботинки ему собирали в классе; из его фронтовой биографии — а он всю войну, от первого до последнего дня, прошел сначала связистом, а потом сапером и носил в израненном теле так и не вынутые из него осколки; из послевоенных его мытарств — а он пришел с войны с единственным имуществом — прорезиненным плащом и кочевал с женой и маленьким сыном по съемным ленинградским комнатушкам. Кстати, про одну из них Назым Хикмет, побывавший у драматурга в гостях, сказал — в Турции моя тюремная камера была больше…

Мягкий, покладистый, всегда доброжелательный, еще в пору своего послевоенного недолгого редакторства на «Ленфильме», — и на редкость несгибаемый, твердый: «его мягкость обманчива, она — на толщину кожи, а дальше там — чистая сталь» (Александр Митта). Умный, глубокий, чуткий — эдакий сейсмограф в мире нескончаемых человеческих бед, из которых нет и не может быть однозначного выхода, настолько они противоречивы и бездонны, — и сочетающий в себе трезвый аналитический ум с душой, исполненной вечного сострадания и милосердия. Живущий и творящий всегда как бы наособицу, написано в книге, «от любого мейнстрима, любого единомыслия и единочувствования», всегда отдельно от толпы, — и сумевший в своих пьесах-исповедях, убеждена Е. Гушанская, вскрыть исторические пласты народной трагедии. Или — «победы человеческого тепла над сквозняком истории», сказано в книге.

И все-таки Володин, приходит к выводу автор монографии, — истинная загадка, как, впрочем, большинство по-настоящему талантливых людей, посетивших сей грустный мир в его минуты роковые. Притом загадка труднопостижимая, фундаментальная, несмотря на вроде бы такую очевидную доступность его драм и фильмов. Стоит только вспомнить его накаленные, полные боли и застывших страданий «Пять вечеров», многоплановую, такую непростую «Старшую сестру» или трагикомичный, многозначный и при этом совершенно безвыходный «Осенний марафон». Потому что, пишет Гушанская, «в основе личности Александра Моисеевича Володина лежала Игра. Несмотря на всю свою интровертность, Володин был человеком Театра, и более того, театра подчеркнутой театральности». И не в том тут дело, что он постоянно словно бы прятался за своих персонажей — то за неудавшуюся (или — удавшуюся? есть у пьесы и такое прочтение) актрису, то за фабричную девчонку, то за шофера «с Севера», и все его герои несомненно идут изнутри его природы, а часто — и биографии. Чего он никогда не скрывал.

Его суть и душа, то, что сделало его таким близким и любимым драматургом не для одного, а для нескольких поколений, — то, что он вышел из такой тяжелой и трагической жизни — и сумел встать над ней. И — согреть ее, будто бы прижав к своему израненному и вечно болящему сердцу.

Евгения Щеглова