НАБЛЮДАТЕЛЬ
рецензии
Жертвуя литературой, или Возвращение к радикальному дзен-буддизму
Виктор Пелевин. Круть. — М.: Эксмо, 2024.
После «Путешествия в Элевсин» можно было чуть ли не биться об заклад, что Виктор Олегович продолжит кружить во вселенной «Трансгуманизма» (в пользу чего — помимо явно комфортного для писателя формата, позволяющего совмещать его прорицания о будущем, замешанном на дне сегодняшнем, с буддистскими нарративами, ибо симуляция, где и происходило действие «Путешествия», и есть та же Майя, — говорило выведение на сцену героя, пригодного для многоразового использования — оперативника корпорации Маркуса Зоргенфрея). Пелевин не обманул ожиданий: «Круть», его новейший роман, — очередная (уже четвертая) часть франшизы.
Более того: в «Крути», как и в «Путешествии», сюжет строится вокруг угрозы Конца света, предотвратить который и выпадает на долю уже известного оперативника. Но есть нюанс: дело происходит не в симуляции, а на территории Доброго государства (под которым угадывается Россия), то есть в реальности. Хотя и она — Майя, иллюзия: не потому ли протагонист как-то подозрительно дрейфует в сторону наблюдателя (его сознание подключают к вроде бы живым людям, через которых он воспринимает мир), точно Пелевин параллельно буддийским догматам как бы отсылает еще и к теории относительности Эйнштейна. И даже идет дальше, причем избегая уже порядком приевшегося поворота с мультивселенной: он играет не с пространством, но со временем: одно и то же событие, смотря с какой стороны на него навести оптику, может представляться двумя совершенно разными феноменами, к тому же из разных пластов реальности: объективной и мифологической: «Вот, скажем, сошествие Христа в ад и падение астероида, уничтожившего динозавров, — одно и то же событие, только с разных углов зрения». А где Христос, там не избежать и появления Сатаны. У Пелевина он в чистом виде не явлен, но в джинне, царе динозавров по имени Ахилл (героический воин был последним, в кого вселился злобный дух, прежде чем его замуровали) явно угадывается сей библейский персонаж. Конечно, он хочет реванша, возвращения к мезозою, что сродни апокалипсису. Но изюм в том, что сделать он это может только вселившись в настоящего воина.
Этим воином становится петух-отказник с погонялом Кукер. Пелевин генерирует свою версию будущего (действие происходит там) в строгом соответствии с неолиберальными нарративами «Эпохи Джокера»: когда жизнь переворачивается с ног на голову, как в средневековом карнавале. Те, кто в лагерной иерархии занимал низшие ступени, — петухи, поднимаются на ее вершину, занимая места смотрителей зоны. Их статус подкрепляется и боевыми навыками: свою правду они могут отстоять силой — шпорами, которые в случае дуэли приспосабливают к ногам (как у настоящих петухов). А отказниками их называют потому, что они игнорируют важнейшую пенитенциарную практику — ветроделание (преступники теперь отбывают сроки в ветроколониях): кручение педалей на динамо-машинах, установленных на велорамах, вроде велотренажеров, с трансформацией силы давления в электрическую энергию, за счет чего и вертится пропеллер, символизирующий, вернее, имитирующий рождение ветра.
Концепция ветроделания, разработанная климатологом Лукиным (под ним легко узнается российский ультраконсервативный философ Александр Дугин), — один из краеугольных камней идеологии (точнее, квази-) Доброго государства (это и есть круть). В ее основе — идея (вернее, фантазия), что ветер образуется в Сибири, поэтому условный Запад должен платить Доброму государству налог на ветер, что было ответом на попытку ввести в его отношении углеродный налог (в итоге стороны сошлись на паритете). Этот выверт с кручением педалей для образования ветра (на самом деле, энергия используется для майнинга крипты) можно считать большой удачей/находкой писателя — вплоть до того, что, начни он выстраивать эту линию, вышло бы нечто вроде «Процесса» Кафки. Но Пелевин выдержал верность эсхатологии.
Зачем?!
Касательно Конца света все очевидно: автор пытается зафиксировать риски ядерной войны (с теологической точки зрения — тот же апокалипсис), в которую мог потенциально перерасти российско-украинский конфликт, если бы администрация Байдена не проявляла такой сдержанности, и уход которой мгновенно лишил его «пророческий» дискурс актуальности, сведя к пережиткам прошлого (после Трампа все может вернуться на круги своя, но, учитывая правый поворот в Европе, — все свидетельствует в пользу укрепления и укрупнения консервативного тренда с перспективой исхода в Новое Средневековье, — в данном случае Виктор Олегович, кажется, промахнулся). При этом Пелевин не мог не понимать, что, ретранслируя тот же нарратив, что и в «Путешествии», он неизбежно девальвирует «Круть» как литературное произведение до халтуры. И такое чувство, что делает он это намеренно. Подтверждением тому можно считать эссе «Рыба» Шарабан-Мухлюева, в котором тот рассуждает о недающей ему покоя песне «The Riddle» Nik Kershaw, напоминающей шифр, который он решил декодировать. Но на поверку все оказалось куда менее интригующим: «Nik Kershaw не вкладывал в нее такого смысла. Он вообще никакого не вкладывал. Он не успел сочинить перед записью в студии нормальный текст — и пропел в микрофон рыбу. Оказалось, этот загадочный шедевр — просто набор чепухи. Заполнение песенного размера бессмысленными словосочетаниями, чтобы вокалисту было что петь». Думается, этим писатель недвусмысленно намекает на то, что так же дела обстоят и с его текстами: «Милые, художник никуда никого не ведет. Это просто персонаж, который ходит по кругу в воображаемой дыре возле Дерева Жизни, создавая вихрь из весело переливающихся слов. За ними его не видать. Зато многое можно увидеть в самом вихре».
Приглядимся же к вихрю «Крути» с его тавтологией. А что если последняя и есть то, что читатель должен разглядеть? Ведь, как ни крути, от Пелевина ожидается что-то оригинальненькое, такое хитросплетенное, пусть не высоколобое, но непременно высоколобенькое, замешанное на буддийской либо индуистской философии. А тут — такой облом. Так не он ли и был целью того эффекта, который писатель хотел произвести: основательно ударить по читательским чаяниям, напомнить, что ничто не ново под луной, а ожидать вообще ничего не стоит? И тогда выходит, что «Круть», вернее, ее чтение, — сама по себе духовная практика, призванная пробудить читательское сознание, разбудить его, вывести из Майи/симуляции, то есть не столько литература, сколько инструмент духовного пробуждения, вроде дзенского коана (что символизирует возвращение писателя к радикальному дзен-буддизму).
Что ж, замысел интереснный (при условии, что это предположение верно, а верить в то, что Пелевин выдохся, не хочется, хотя это и не исключено) и даже не лишенный функционального потенциала (думается, немало читателей были разочарованы знакомством с его новым творением). Но для просветления этого явно недостаточно.
Алексей Мошков
|