|
ПРИСТАЛЬНОЕ ПРОЧТЕНИЕ
Об авторе | Глушаков Павел Сергеевич (р. 1976) — PhD, доктор филологических наук, специалист по истории русской литературы ХХ века. Автор книг: «Шукшин и другие» (2018), «Мотив — структура — сюжет» (2020), а также ряда статей, опубликованных в российских и зарубежных изданиях. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Три рассказа Шукшина: поэтика и структура» (№ 3, 2025).
Павел Глушаков
Апокрифические слова и умышленные смыслы
из новых выписок
* * *
Алексей Сурков вспоминал, что строки из стихотворения Константина Симонова «Жди меня» («Жди, когда наводят грусть / Желтые дожди») вызывали недоумение у некоторых читателей, полагавших, что дождь не бывает желтым. Однако стихотворение, созданное в июле 1941 года, могло зафиксировать, помимо чисто фонетического эффекта повторяющихся звуков жд-жел-жд, еще и то явление, которое, кажется, впервые описано у Фета:
А уж от неба до земли,
Качаясь, движется завеса,
И будто в золотой пыли
Стоит за ней опушка леса1.
Эта «золотая пыль» образовалась от цветущих лип. Осадки, смывая эту пыльцу, создавали эффект «желтых дождей».
* * *
В фильме «Цирк» (1936) циркачка Мэри Диксон в исполнении Любови Орловой исполняет номер «Из пушки на Луну»: сначала танцует и поет в жерле пушки, а затем вылетает как снаряд.
Слова для песни Исаака Дунаевского были написаны Василием Лебедевым-Кумачом:
Я из пушки в небо уйду,
Диги-диги-ду, диги-диги-ду!
Я из пушки в небо уйду,
В небо уйду!
Мэри верит в чудеса,
Мэри едет в небеса!
Прыгнуть в небо нелегко,
Звезды очень далеко.
Мэри верит в чудеса,
Мэри едет в небеса!
Мэри в небо улетай,
До свидания, гуд бай!
Я лечу, хэллоу, гуд бай! <…>
Эта комическая песенка и весь эксцентрический антураж напоминает финал другой картины — «Тот самый Мюнхгаузен» (1980) Марка Захарова по сценарию Григория Горина, когда главный герой, собравшись лететь на Луну, провозглашает: «— Прощайте, господа! — гордо и весело произнес Мюнхгаузен», а затем «подошел к лестнице, приставленной к жерлу пушки, взглянул вверх и сказал, обернувшись к замершим людям:
— Я понял, в чем ваша беда. Вы слишком серьезны. Серьезное лицо — еще не признак ума, господа. Все глупости на земле делаются именно с этим выражением. Вы улыбайтесь, господа, улыбайтесь! — Он подмигнул своему музыкальному трио, раздались звуки его вечной темы.
Потом он не спеша, с видом знатока, поплевал на руки, взялся за лестницу и полез вверх, ловко, не торопясь, легко и целеустремленно. Музыка летела рядом с ним, она дарила ему уверенность и отвагу. За первыми метрами подъема побежали новые, еще и еще, без всякой надежды на окончание. Но он был весел, и это занятие нравилось ему. И когда на фоне его движения возникли финальные титры, он не прекратил своего подъема»2.
* * *
В кинофильме «Девчата» (1962) главная героиня Тося, хвастаясь своим мастерством, перечислила пятнадцать блюд из картофеля.
Этот результат был превзойден в картине выдающегося швейцарского режиссера Алена Таннера «Саламандра» (1971), где есть диалог главных персонажей:
— У тебя пустой холодильник.
— Правда? Меня это не удивляет. Поль экономит, он нас кормит картофелем. К счастью, он знает двадцать семь способов его приготовления.
* * *
В стихотворении Геннадия Шпаликова «За стеною, на баяне…» (1974), помимо взятой в кавычки цитаты из народной песни на основе стихов Ивана Сурикова, есть еще две текстовые отсылки:
За стеною, на баяне —
«Степь да степь кругом…».
Что тоскуешь, окаянный,
И о ком?
За стеною пальцы бродят
Ненаверняка,
По слогам выходит вроде
Песня ямщика.
Только я глаза закрою —
Степь кругом да степь.
Если петь дано по крови,
Я сумею спеть3.
Первая — строка из стихотворения Григола Орбелиани «Мухамбази» в переводе Николая Заболоцкого:
Только я глаза закрою —
предо мною ты встаешь!
Только я глаза открою —
над ресницами плывешь!4
Вторая — мотивы и образы стихотворения Валерия Брюсова «Творчество»:
Тень несозданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене.
Фиолетовые руки
На эмалевой стене
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине <…>5.
Это, видимо, последнее стихотворение Шпаликова обрело свою «умышленность» потому, что поэт, соединив в своем тексте образы погибающего ямщика, грузинской культуры, «теней» нереализованного творчества и мотив «пения по крови», создал «сценарий» собственного трагического ухода из жизни: повесившись на красном шарфе в пустой комнате, где на столе стояла недопитая бутылка «Цинандали».
* * *
Апокрифические слова Лаврентия Берии (якобы произнесенные после смерти Сталина: «Хрусталев, машину!»), подводящие определенную черту и знаменующие начало нового этапа, имеют литературную «рифму»: восклицание Чацкого из финала «Горя от ума» — «Карету мне, карету!»6.
* * *
Из занятных опечаток.
В статье незабвенного академика М.Б. Храпченко изобретается новая наука «сталистика литературоведческая»7. Эта явная опечатка все же напомнила читателю о временах председательства автора в сталинском Комитете по делам искусств.
* * *
Футуристический манифест «Пощечина общественному вкусу» содержит, помимо декларативного разрыва, также некоторые черты, связывающие авторов этого текста с именем Пушкина — первого из упомянутых в списке «брошенных» с Парохода Современности8.
«Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее иероглифов. Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода Современности.
Кто не забудет своей первой любви, не узнает последней».
Сравним с тютчевским «29 января 1837»:
Вражду твою пусть Тот рассудит,
Кто слышит пролитую кровь…
Тебя ж, как первую любовь,
России сердце не забудет!..
Не исключено, что пушкинское (опосредованно, через «Смерть Поэта» Лермонтова) отразилось и далее:
«Мы приказываем чтить права поэтов: <…>
3. С ужасом отстранять от гордого чела своего из банных веников сделанный вами Венок грошовой славы».
Сравним с Лермонтовым:
И прежний сняв венок — они венец терновый,
Увитый лаврами, надели на него:
Но иглы тайные сурово
Язвили славное чело <…>
В свою очередь, внимательным читателем «Пощечины», возможно, был Андрей Жданов, автор другого «манифеста» — доклада о журналах «Звезда» и «Ленинград». Строки этого «произведения», характеризующие Ахматову, могли быть навеяны автору такими пассажами из «Пощечины общественному вкусу»:
«Кто же, доверчивый, обратит последнюю Любовь к парфюмерному блуду Бальмонта? В ней ли отражение мужественной души сегодняшнего дня?»
Сравним с докладом Жданова:
«Тематика Ахматовой насквозь индивидуалистическая. До убожества ограничен диапазон ее поэзии, — поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной. Основное у нее — это любовно-эротические мотивы, переплетенные с мотивами грусти, тоски, смерти, мистики, обреченности. Чувство обреченности, — чувство, понятное для общественного сознания вымирающей группы, — мрачные тона предсмертной безнадежности, мистические переживания пополам с эротикой — таков духовный мир Ахматовой, одного из осколков безвозвратно канувшего в вечность мира старой дворянской культуры, «добрых старых екатерининских времен». Не то монахиня, не то блудница, а вернее блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой»9.
* * *
Михаил Исаковский, «Слово к товарищу Сталину»:
Оно пришло, не ожидая зова,
Пришло само — и не сдержать его...
Позвольте ж мне сказать Вам это слово,
Простое слово сердца моего.
Тот день настал. Исполнилися сроки.
Земля опять покой свой обрела. <…>
Михаил Салтыков-Щедрин, «История одного города»:
«Оно пришло...
В эту торжественную минуту Угрюм-Бурчеев вдруг обернулся всем корпусом к оцепенелой толпе и ясным голосом произнес:
— Придет...
Но не успел он договорить, как раздался треск, и бывый прохвост моментально исчез, словно растаял в воздухе.
История прекратила течение свое».
* * *
В 1959 году Никита Хрущев употребит выражение «показать кузькину мать». Эта идиома была довольно распространена в это время, свидетельством чего являются слова Ариадны Эфрон в одном из писем Эммануилу Казакевичу от 27 апреля 1956 года: «Это я все вот к чему: Вы в среду будете в Гослите; Вы, вместе с Тарасенковым, который уже не может вступиться, — крестные отцы этой книги, так вступитесь Вы. Вы проделали всю войну и знаете ту Германию, о которой говорится в этом стихе. Поэтому прошу Вас заступиться и за “Германию” и за (это уже в ином плане) “Писала я на аспидной доске”. Остальное, что Вам послано, — на Ваше усмотрение. Я еще Эренбурга на них натравлю. И надеюсь, что мы объединенными усилиями покажем “кузькину мать” — и выпустим книгу моей...»10
* * *
«Один день Трофима Денисовича» — ненаписанная книга об академике Лысенко.
* * *
Стихотворение Льва Лосева «To Colombo» кажется прозрачным по смыслу: оно посвящено коту Коломбо (1990–2008). Совершенно ясным видится и звукоподражательный образ «шипения-мурчания», переданный во второй строфе:
Научи меня жить напоследок, я сам научиться не мог.
Научи, как стать меньше себя, в тугой уплотнившись клубок,
как стать больше себя, растянувшись за полковра.
Мяумуары читаю твои, мемурра
о презрении к тварям, живущим посредством пера,
но приемлемым на зубок.
Прогуляйся по клавишам, полосатый хвостище таща,
ибо лучше всего, что пишу я, твоё шшшшшшщщщщщщ.
Ляг на книгу мою — не последует брысь:
ты лиричней, чем Анна, Марина, Велимир, Иосиф, Борис.
Что у них на бумаге — у тебя на роду.
Спой мне песню свою с головой Мандельштама во рту.
Больше нет у меня ничего, чтобы страх превозмочь
в час, когда тебя заполночь нет и ощерилась ночь11.
Однако, кажется, здесь есть еще и пушкинское присутствие12, раскрывающееся через оставленный «ключ» — цитату из «Зимнего вечера»: «Спой мне песню…». Актуализация пушкинского текста проявляется в мотиве «клубок — ткань (ковер)» («жужжанье веретена» у Пушкина), «ночного страха» («То как зверь она завоет…») и, наконец, в самом звуковом образе «твоё шшшшшшщщщщщщ» («То по кровле обветшалой / Вдруг соломой зашумит»).
И последнее: в пушкинском «Зимнем вечере» нет кота, но есть другой образ — синицы, которая «тихо за морем жила». Этот образ в сопряжении с «головой Мандельштама во рту» отсылает к тексту из цикла «Армения»:
И почему-то мне начало утро армянское сниться,
Думал — возьму посмотрю, как живет в Эривани синица <…>
Ах, Эривань, Эривань! Не город — орешек каленый,
Улиц твоих большеротых кривые люблю вавилоны13.
Здесь же содержится и потенциальная декодировка образа «с головой Мандельштама во рту» — с «орешком каленым» (die Mandel — миндаль, орех).
1 Фет Афанасий. Полное собрание стихотворений. — Л.: Советский писатель, 1959. — (Библиотека поэта. Большая серия). — С. 139–140.
2 Горин Григорий. Тот самый Мюнхгаузен. — М.: Искусство, 1990. — С. 79, 81.
3 Шпаликов Геннадий. Избранное. — М.: Искусство, 1979. — С. 352.
4 Заболоцкий Николай. Стихотворения и поэмы. — М.; Л.: Сов. писатель, 1965. — С. 391.
5 Брюсов Валерий. Избранные сочинения: В 2 т. — Т. 1. — М.: ГИХЛ, 1955. — С. 44.
6 Ср. с отчаянным восклицанием из шекспировского «Ричарда III»: «Коня! Коня! Полцарства за коня!».
7 Храпченко Михаил. Поэтика, стилистика, теория литературы // Страницы истории русской литературы. — М.: Наука, 1971. — С. 419.
8 Понятно, что образ Парохода Современности неминуемо сопрягался с «Титаником», затонувшим в том же 1912 году. Поэтому «бросаемые» за борт гибнущего корабля писатели этим «жестом» в некотором роде спасались с уходящего под воду обреченного судна.
9 Жданов Андрей. Доклад о журналах «Звезда» и «Ленинград». — М.: Госполитиздат, 1952. — С. 9–10; 23.
10 Белкина Мария. Скрещение судеб.— М.: Книга, 1988. — С. 430.
11 Лосев Лев. Стихи. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2012. — С. 435.
12 Помимо хрестоматийного «кота ученого»: «прогуляйся по клавишам» — «Идет направо — песнь заводит».
13 Мандельштам Осип. Полное собрание сочинений: В 3 тт. — Т. 1. — М.: Прогресс-Плеяда, 2009. — С. 146.
| 
