ПРИСТАЛЬНОЕ ПРОЧТЕНИЕ

Об авторе | Шевцова Илона Юрьевна — литературный критик. Родилась в Сибири. Окончила филологический факультет Тюменского государственного университета. Живет в Москве. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Сбор анамнеза. Маргинальный герой толстожурнальной прозы 2024 года» (2024, № 10).

Илона Шевцова

«Тот страх, что таится в лесах»

Топос русского леса в современном хорроре

В недавней статье «И что за радость быть кем-то другим?» («Урал», № 7, 2024) критик Татьяна Веретенова восклицает: «Хочется прям-таки призвать авторов к разнообразию: отправляйте героев в горы, что ли, в степи, в пустыни! Русский лес — это, конечно, беспроигрышный вариант, но скоро герои разных романов начнут там натыкаться друг на друга!» Кажется, ее призыв не был услышан. Место встречи героев дебютного «Леса» Светланы Тюльбашевой («Дом историй», 2024) и триллера Алексея Иванова «Вегетация» («Альпина. Проза», 2024) — все тот же русский лес. В романе Дарьи Бобылевой «Вьюрки» события происходят в дачном поселке, окруженном лесом.

В «лесных» текстах ощутимо то, что философ Владимир Бибихин называл «неметрическим пространством леса»: «Метрическое пространство отнято, ориентиров нет, и уместно только сочетание страха, внимания и осторожности». А также присутствие некой настоящей тайны, которая не всегда сводится к сюжетным твистам и к интриге повествования.

Алексей Иванов всегда был неравнодушен к лесу. В ранних его романах  он языческий и вещий. Там властвуют потусторонние силы, правят хтонические боги. Парма, равно как и населяющие ее существа, враждебна к пришлецам из христианского мира. В «Вегетации», как раньше, присутствуют «лесные (не)люди» — ведьмы и лешие. Лесное пространство — по-ивановски играющее и динамичное, тоже узнаваемо. Но на этот раз анимируется лес не древними силами, а антропогенным влиянием. Южноуральская древесина идет на экспорт, для ускорения вегетации лес облучают со спутников. Так появляются особые деревья-«вожаки» (альфа-деревья), они организуют и регулируют систему. Другое порождение мутировавшего леса — зараженная грибком лесозаготовительная техника. Чумоходы, то сбиваясь в стаи, то поодиночке, охотятся за бригадами лесорубов, убивая их различными способами. Ивановский лес бликует во времени: благодаря стаям-стадам чумоходов и первозданной мощи растительно­сти постапокалиптический лес из будущего вдруг проваливается в мезозойские дебри. Парящие коптеры сродни условным птерозаврам, а в очертаниях огромных футуристических машин, в их стратегиях нападения и выживания различимы даже отдельные виды динозавров.

Обезумевшие машины нападают не сами по себе. Ими управляет лес. Он эволюционирует: у него есть некое подобие роевого сознания, грибного интернета. Если угодно, перед нами лесной логос. Лес едва ли не главный персонаж. Разгадывание логики леса, поиск способов коммуникации с ним составляют внутренний сюжет романа. Субъектность леса убедительно манифестирована. Он наделен волей, желаниями, эмоциями («у леса бывает настроение: то он милостив, то разгневан»). Лес антропоморфен: чумоходы — «руки леса», лешие — разум («лес… думает лешаками»). Деревья-вожаки — «спинной мозг фитоценоза».Когда в подземном бункере горы Ямантау герои находят чудовищных размеров гриб мицелярис, версия функций в общей сверхсистеме обновляется: «если альфа-деревья — сердца, то мицелярис — как бы мозг фитоценоза». В финале телесные метафоры отброшены: «Мицелярис — не мозг. Ему нет аналога в организмах других обитателей Земли».

Лес внедряется и в людей. Бродяги, умеющие отличать вожаков от прочих деревьев, не то что знают лес (хотя и это тоже), они «чуют лес нутром». Через Митю, который «сварен лесом» из тела Бродяги и нейроконтуров личности фитоценолога Дмитрия Башенина, как будто течет боль леса. У Бродяг есть охранная грамота: их не убивают чумоходы. Дальнейшая и неизбежная эволюция Бродяги — леший. Это не фольклорный хозяин чащи, а бездумный автомат, чье сознание контролирует лес. Лешие, как и чумоходы, — аватары леса. Видимый распад, отложенная смерть тела явлены в этих ходячих растениях. Зомби-эстетика как она есть: «За грязным стеклом Серега видел лицо лешака: окостеневшее, бледное, выморочное. Вместо левого глаза бугрилась черная масса, а из нее торчали две тоненькие веточки с живыми маленькими листиками <…> лешаки, спотыкаясь, заковыляли через ручей к деревьям и кустам». Финальная стадия освоенности/переваренности людей лесом — клумбари, недомертвецы с тлеющим сознанием, способные отвечать на вопросы живых. Ближайший аналог здесь — «Бобок» Достоевского.

Судьбе леса сопричастны городские — идеализированные гринписовцы. Лесорубы же олицетворяют тьму и одичалость деревенской жизни, но эта одичалость не делает их ближе к лесу. В отличие от лесорубов, действующих «на автопилоте», движимых простейшими инстинктами, не рефлексируя, живой автомат леса предельно собран в обработке внешних сигналов: «Лес — он ждет, он следит, он ловит».Лес — и участник, и наблюдатель, и успешный игрок.В эволюционной игре с человеком он выигрывает.

Конвенциональный троп «Восстание машин» решен в экоключе. «Заброшки» поглощены растительностью. Машины, выйдя из-под контроля человека, сразу попали под контроль леса. Техника подражает природе, машины косплеят животных. Отношения, в которые вступают машины и лес, техника и природа, в романе в некоторых моментах соотносятся с философским проектом «Лес» Владимира Бибихина. Как и у Бибихина, в «Вегетации» природа не противопоставлена технике. Им равно свойственен автоматизм (следование инстинктам у животных — и способность к самодвижению у машин, обретенная после захвата лесом). У Иванова место человека в этом симбиозе живого и неживого, в самоорганизации материи — тот самый вопрос, который верифицируется только будущим (или продолжением «Вегетации»).

Лес репрезентирует идею справедливого воздаяния. Убивая чумоходами лесорубов, он в своем праве. Но ближе к развязке тема «лесной угрозы» переключается на тему «лесного спасения». Метаразум супергриба мицеляриса предстает как венец метаморфоз леса. И тогда вход в лес есть одновременно выход из антропологического тупика, шанс на бессмертие:«Транспозиция нейроконтуров — это перенос личности. Срастание любых организмов. Управление природой. Объединенный разум Земли…».Лес-создатель, способный вылепить человека заново, вдохнуть жизнь в мертвое тело, фактически уравнен с Творцом.Любимец автора Митя в предсмертном пафосе и вовсе называет мицелярис «чудотворным огнем». Спасая этот огонь, Митя подключается к прометеевскому мифу, а его гибель-растворение в лесном фитоценозе освящается традицией самопожертвования ради будущего человечества.

В романе Светланы Тюльбашевой «Лес» лес опять больше, чем локация. Две москвички теряются в карельском лесу, где их находит Олег, житель глухой деревни Шижня. Во время пьяной драки в доме спасителя Вика и Лика убивают Олега и его друга. Забрав Саню (маленького сына Олега) и Марту (дочь алкоголички из соседнего дома), девушки поджигают дом и сбегают. Следующие 25–30 лет они скрываются от правосудия, их так называемая семья разрастается: Марта вырастает, сходится с деревенским юношей, у них рождаются Гриша и Таня, при вторых родах Марта умирает. Гриша приручает щенка волка. В таком составе лесное комьюнити то живет в труднодоступном доме-крепости на берегу озера (он случайно найден девушками еще при первом блуждании по лесу), то кочует по деревням. Лика представляется как тетя Гриши, Вика — как бабушка, Саня соответственно дядя. В финале герои окончательно переселяются в свою лесную цитадель.

Противостояние города и деревни, Москвы и провинции —один из уровней конфликта в романе. Как у Иванова, ближе к лесу во всех смыслах оказываются городские, Лика и Вика. Деревенский народ лесу не доверяет, леса боится: в нем то и дело кто-то исчезает.  Гришина семья — классические Иные, которые держат круговую оборону от мира. Преданность своим при любых обстоятельствах и недоверие к чужим — главные заповеди. «Лес» — довольно радикальный текст с «серой» моралью. Убийство в участке полицейского, который опознал беглянок, — в определенном смысле рубеж. В кровавом следе, который тянется за странным семейством, различима хищная лесная этика, этика выживания любой ценой. Мир лежит во зле, и спасти его может очистительный огонь: им как минимум дважды заканчивается коммуникация героев с людьми. Да и воровство чужих детей восстанавливает справедливость: они рождены у недостойных родителей. В большей мере, чем с бибихинским «Лесом», фигуры лесных маргиналов коррелируют с идеями эссе Эрнста Юнгера «Уход в лес»: лес как единственное пространство, неподконтрольное социуму, где возможна свобода. Лес-подполье. Лес укрывающий.

Каков же тюльбашевский лес в первой части? Героини все время видят в нем нечто (и непонятно, потустороннее это нечто или голодные галлюцинации, искажения психики) — тени, силуэты людей, шепоты и шорохи, ожившие страхи из детства, ощущение недоброго присутствия. Ликина версия леса-антимира, леса-чистилища: «Лес этот странный, бесконечный. Как думаешь, что, если мы разбились тогда на трассе? И поэтому можем без воды и еды жить, и поэтому тени видим, и голоса слышим, и звери нас не трогают».

«Лес» — текст про лес, который ведет себя как лес: манит, запутывает, морочит. Смена рассказчиков, флешбэки, недосказанности и умолчания, отсутствие хронологических привязок сгущают туман, за которым не видишь выхода. Вброшенные в нарратив три микроистории о таинственных происшествиях и смертях в лесу — это три ложные тропинки. Леший водит. Кружение девушек по лесу, кружение читателя по тексту само зовет-призывает сюда лешего. Кстати, а был ли леший? В одном из интервью автор говорит, что встреча с лешим лежала в основе замысла рассказа, который перерос в роман. Но эксплицитно, «в лоб» леший не появляется ни разу. Есть лишь страх девушек перед лесным-неведомым в первой части и страх деревенских перед лешачихами во второй и третьей частях. Миф о леших в интерпретации суеверной старухи базируется на истории сгоревшей Шижни: «…и женщины-лешие бывают, и дети у леших бывают. <…> Своих детей они иметь не могут, поэтому воруют младенцев из окрестных деревень, а если не захотят местные отдавать им своих детей или еще как разозлят, то могут и деревню поджечь, никого не пощадят».

Когда с новой силой вспыхивает конфликт пришлых с деревенскими, Гриша, спасаясь, убегает в лес: «Он остановился, прислонился к сосне, сделал глубокий вдох и впустил лес в себя». Это момент, когда охотники и их жертва меняются местами. Здесь начинается торжествующий лесной драйв Иного, играющего со смешными и слабыми человеками. В упоении своей силой мальчик дразнит преследователей, приближается-отбегает, воет по-волчьи, хохочет, хлопает в ладоши и в итоге заводит в болото, где они гибнут.Иными словами, Гриша и есть леший, в соответствии со своим прямым функционалом. Причем наивный леший, не догадывающийся о том, кто он. Этот новый Гриша великолепен: «Он посмотрел на звезды, мысленно проложил светящуюся дорожку к дому и побежал быстрее, а затем еще быстрее, почти перейдя в полет. Волк черной тенью скользил рядом. И только звезды и луна освещали их путь, и сосны расступались, помогая мальчику быстрее добраться до дома».

И другие инициированные лесом герои в финале сбрасывают свои профанные маски, будь то «похожий на медведя дядя Саша»или бабушка, которая «похожа на древнюю лесную колдунью. Очень сильную и очень красивую». К развязке, как и в «Вегетации», лесная угроза оборачивается лесным спасением:«Мы не пытались выбраться из леса, он стал нашим домом, нашей жизнью, а мы стали его частью. Мы научились дышать с ним в такт».

Теперь посмотрим, как все устроено в бобылевском лесу. Прославивший Дарью Бобылеву роман «Вьюрки» написан в далеком 2017 году и в очередной раз переиздан в 2024-м. Написать текст о феноменах загородной жизни для Бобылевой естественный жест. Ее личный телеграм-канал «Ход грибной королевы» в немалой степени посвящен лесным контактам. В одном из интервью автор сообщает: «Я воспринимаю лес как первобытную сущность, первобытную хтонь». В дачном поселке «Вьюрки» приключается неведомая аномалия: выезд исчез, обитатели оказались отрезаны от внешнего мира. Лес работает как преграда. Ушедшие на поиски выхода теряются в нем группами и поодиночке. Не каждый вьюрковский дачник способен коммуницировать с лесом. Преимущество здесь у героев с ментальными особенностями, у одиноких, ущербных. Умственно отсталый Ромочка, чудаковатая девица Катя, обещанная Полуднице, и тихий алкоголик Никита — троица своеобразных свидетелей леса.

Реальность начинает сбоить, и лес — активный участник метаморфоз пространства: «Жидкий пригородный лесок теперь стал совсем другим — дремучим, зловещим, наполненным странными звуками». «Исхоженный и загаженный»леспоказывается в новом (изначальном?) обличье гиблой темной чащи. С ней надо знакомиться заново — во время сталкерских вылазок Катя отмечает изученную часть целой системой знаков и меток.

Участки от леса отделены забором с калитками. Дачный поселок, как и деревня, как и любая условная избушка в лесу (заброшенная, охотничья, лесника) — зона фронтира, где человеческое клином врезается в древнее-стихийное-хтоническое. Отсюда мотив проникновения-вторжения и диффузия на границах миров. Неукротимое разрастание леса конфликтует с культурностью и регулируемостью дачного участка, чей прообраз — сад.

Экспансия леса началась задолго до изоляции Вьюрков, на заброшенных дачах, где к эстетике запустения примешано изобилие, где заметны отсветы райского бытия мира до грехопадения: «Заборы медленно заваливались вместе с запертыми на ржавые замки калитками, а за ними потихоньку, без южного буйства, зато по всем фронтам, побеждала природа. Бузина и сирень сплетались в густую сеть, в которую беззвучно падали зреющие теперь не для варенья и компотов, а для самих себя яблоки. По обомшелым крышам сновали белки, а на чердаках гнездились вяхири, пугливые и жирные дикие голуби». В дальнейшем даже возделываемые дачные участки ведут себя как некогда управляемая стихия, которая вышла из-под контроля. Взбесившиеся растения захватывают все новые пространства. Это рифмуется с ситуацией остановленного времени, вечного лета, длящейся вегетации.

Гиблый лес — бездна, где тонут-пропадают дачники, а если возвращаются, то другими. Из леса приходят подменыши — существа, которые копируют поведение людей, но людьми не являются: «Это тот, из леса, забрал маму и вместо нее подкинул к забору наспех сляпанную фальшивку. Мертвоглазую, полую внутри, как трухлявый пень. Ромочка сразу увидел, что там, за лицом, похожим на мамино, никого нет, там белеют нежные ниточки плесени и жуки-древоточцы прокладывают свои ходы».Как и в «Вегетации», захват людей лесом приводит к созданию мутантов, причем душа изымается в первую очередь. Существенно, что вещество бобылевских подменышей — лес, древесина.

«Тот из леса», что забирает людей, —леший.И опять это не пасторальный старичок-лесовичок. Если у Иванова лешие — лишенный собственных интенций инструментарий леса, а у Тюльбашевой — люди, прошедшие инициацию лесом, тов трактовке Бобылевой хозяин леса хтоничен и аморфен: «огромный шевелящийся столб из земли, корней и листьев, воплощение немой безликой жути».Этот леший аутентичен, поскольку реферирует с быличками, где иногда предстает в облике вихря или круговорота опавших листьев и пыли. Леший персонифицирует недобрую силу леса, и в попытке спастись героиня апеллирует напрямую к ней: «— Лес честной, царь лесной, — звонко, как пионерскую клятву, затараторила Катя. — От нас, грешных, отворотись…». Он безальтернативно злой, договориться с ним нельзя. Леший кружит одних героев по лесу за нарушение запрета есть красные ягоды, а других, кажется, просто так (лес игрок, лес игрив). Но спасает старый ритуал — переодевание одежды наизнанку.

Даже мутировавший, лес остается заповедным пространством. Он уходит корнями в человеческое бессознательное, позволяя авторам работать с архетипами, вводить фольклорных персонажей, затевать сложные игры с мотивацией героев. Лес осуществляет ревизию человеческого в человеке. Финал «Вьюрков» в этом отношении безрадостен. Импульс, идущий от леса, каждый герой воспринимает по-своему. Серега в «Вегетации» благодаря лесному квесту очеловечивается, а в романе Тюльбашевойиспытание лесом предвещает знакомство со своими дикими и темными, иррациональными частями. Общим же является концепт леса-лабиринта, блуждание по которому в итоге приводит человека к самому себе.

Зачем так густо пошел в современную русскую литературу этот лес? В чем причина? Преимущества, которые дает лесной сеттинг хоррору и родственным жанрам, понятны. Хронотоп леса разомкнут, как нелимитирован его запас ужасов и чудес. Алгоритм прост: 1) затерять героев в лесу, 2) заселить лес Чужими/Другими, 3) организовать их встречу и посмотреть, что получится. Функция леса зачастую в этом и состоит: вводить отрезанных от цивилизации или вырванных из привычной среды людей в странные состояния. И, кажется, альтернативы лесному сеттингу просто нет. В недавнем фолк-хорроре Наталии Колмаковой и  Анны Луневой «Черная изба» (Манн, Иванов и Фербер, 2024) за хтонь отвечает мистический лесной дух. Героиня романа Анны Козловой «Рюрик» (Редакция Елены Шубиной, 2025), заблудившись в лесу, коммуницирует с древним божеством (как водится, недобрым).

Однако лес наступает не только в хорроре, а по всем фронтам. Внимание авторов к лесу знаменует уход от антропоцентризма: человек устанавливает с лесом субъект-субъектные отношения, зачастую вынужденно. Разочарование в цивилизации, недоверие к системам и структурам, исчерпанность смыслов приводят к тому, что подлинность и полноту жизни герои ищут в лесу. Лес очевидно связан с актуальной темой ухода (необязательно в ее эскапистском изводе). «Запасный выход» Ильи Кочергина (РЕШ, 2024) — своего рода «лесной» текст, отшельническая проза. Интерес писателей к лесу обусловлен и трендом на экофикшен. Ботаническое или природное письмо набирает силу, пример тому — роман в жанре магического реализма «Побеги» Ирины Костаревой (Поляндрия No Age, 2024). В автокомментариях к последней книге «О чем я думаю» (НЛО, 2024) Оксана Васякина делегирует подлеску — молодому лесу представлять нелинейный принцип своего письма: «Письмо — мутная путаница кустарников и трав в полумраке», «Если учишься писать у подлеска — не бойся застревать и плутать». На наших глазах лес из задника, пейзажной «зеленки» начинает прорастать в глубинные структуры текста.

Тяга к лесу нарастает не только в русской литературе, а у человечества вообще. Об этом свидетельствуют книги «Как мыслят леса. К антропологии по ту сторону человека» Эдуардо Кона (Ад Маргинем, 2022), «Тайная жизнь деревьев. Что они чувствуют, как они общаются — открытие сокровенного мира» Петера Вольлебена (ВШЭ, 2024), «Племя деревьев. О чем говорят корни и кроны» Стефано Манкузо (Бомбора, 2024). «…Лес обнаруживает недостаточно понятую интенсивность своего присутствия. Мы окружены лесом со всех сторон, вплотную, и то, что кажется интимно нашим, наша мысль, не в лучшем положении, чем наши настоящие тела. Лес всегда уже успел сомкнуться вокруг» (В. Бибихин).