Об авторе | Олег Ермаков родился в 1961 году в Смоленске. Работал лесником в Баргузинском, Алтайском и Байкальском заповедниках, сторожем, сотрудником Гидрометцентра. Журналист в районной газете «Красное знамя», в областной газете «Смена» города Смоленска. Участник войны в Афганистане (1981–1983). После демобилизации учился в Смолен­ском педагогическом институте. Дебютировал в журнале «Знамя» в 1989 году циклом «Афганские рассказы». Лауреат премии журналов «Знамя», «Новый мир», «Нева», литературной премия им. Ю. Казакова за лучший рассказ, премии «Ясная Поляна» в номинации «Выбор читателей». Автор книг «Знак зверя», «Вокруг света», «Заброшенный сад» и др. Предыдущая публикация в «Знамени» — повесть «На Андромеде» (№ 10, 2024).

Олег Ермаков

Обыденная ночь

документальный рассказ

Костер мой горел на песке у самой воды. Потом погас, но вместо него в воде уже отражалась первая звезда, а потом и серебряные блюдца других звезд и еще позже луна. Сколько было звезд вверху и внизу! И вдали желтели огоньки деревень. И грудь моя расширялась этим волжским простором, этим небом, исполненным глаз, будто некий библейский зверь, точнее, множество шестикрылов со множеством очей. И мне вспоминался... вспоминался французский палеоантрополог Тейяр де Шарден, да, именно он, ученый и католический священник, бывавший в экспедициях в Китае, Индии, Африке и открывший наряду с другими синантропа, древнейшего человека. Однажды он оказался в китайской пустыне Ордос и, тоскуя о мессе, сочинил «Вселенскую литургию». Надо думать, что он читал ее рано утром, на заре. Но мне она время от времени приходит на ум именно в такие ночи, пронизанные звездным светом. Потому, что с этим именем — Пьер Тейяр де Шарден — установлена прочная ассоциация, и ассоциация эта звездная, космическая.

Основной труд Тейяра — «Феномен человека», который он писал, будучи в вынужденном гостевании в дипломатической миссии в Пекине во время Второй мировой войны. Это небольшая удивительная книга верующего ученого о космической судьбе человека. Суть ее такова: трансформация нервного вещества дает эволюции направление и смысл, а он заключается в появлении человека, разума, ноосферы и в дальнейшем его восхождении к сверхразуму и точке Омега.

Книга отличается ясностью, емкостью и как раз космическим взглядом. Автор то и дело дает нам возможность увидеть Землю и человека со стороны. В ней много всего интересного. Но, прежде всего, она интересна страннику. Чем? Вот такими пассажами-мантрами: «Но что происходит с прогуливающимся человеком, если он случайно попадает в естественно выгодную точку (пересечение дорог или долин), откуда не только взгляды, но и сами вещи расходятся в разные стороны? Тогда субъективная точка зрения совпадает с объективным расположением вещей, и восприятие обретает всю полноту. Местность расшифровывается и озаряется. Человек видит»¹.

Он говорит о том, что видеть — значит существовать полнее. Странник и живет полнее, ибо много видит. Но только ли все новые и новые картины его влекут? Нет, не только. Если, конечно, это истинный странник. Его манит и возможность восхождения в себе и над собой. Перед ним, как звезда, горит что-то вроде точки Омега. Он жаждет достичь иных пространств. Тейяр говорит, что в своем развитии ноосфера рано или поздно очеловечивает пространство и время. Странник и чает достичь этих пределов, где начинается очеловеченное пространство. Мне сдается, что представление о таком пространстве мы получаем во сне. Там оно поистине очеловечено: дышит, живет, мыслит, помогает или препятствует. В сказках и мифах тоже дано такое пространство.

Тоска о человечном пространстве и зовет, а то и гонит странника по лицу Земли.

Но Тейяр не сказочник. Он, прежде всего, ученый. И он снова и снова повторяет, что раз мы «признали и допустили, что эволюция — это восхождение к сознанию, то эволюция должна достигать кульминации впереди в каком-то высшем сознании»².

Питательная среда этого сознания — ноосфера, грядущее сознание восходит на схеме Тейяра изящным цветком, похожим на тюльпан. И этот тюльпан закрытый, лепестки его бутона именно плотно закрыты, потому что весь смысл развития в этом и заключается: взойти, набраться сил в ноосфере, умной пленке над пленкой биосферы, охватывающей Землю, и в единении сомкнуться. Смысл эволюции, истории Тейяр видит в этом — в единении человечества для достижения сверхсознания.

Видение Тейяром ноосферы таково: «...этот внезапный поток церебральности; это биологическое вторжение нового животного типа, который постепенно устраняет или покоряет всякую форму жизни, не являющуюся человеческой; этот неодолимый разлив полей и заводов; это огромное растущее сооружение материи и идей... Не кричат ли нам все эти знаки, которые мы повседневно видим, не пытаясь их понять, что на Земле что-то изменилось в “планетарном масштабе”?»³

К этому мы могли бы добавить интернет, всемирную паутину, мобильные телефоны. Путешественник может находиться в любой точке Земли, во льдах Гренландии или в ущельях Тибета и быть связанным с остальным человечеством посредством космического интернета.

Вообще, интернет может служить подтверждением прозрений Тейяра о сближении людей, о сплочении человечества. Тривиальная мысль, но я ее повторю: интернет дает наглядное представление о ноосфере.

И — жаль, что в эту умную сферу мы снова протащили зло и насилие, ложь, попсовую эстетику, государственность, несвободу. Ведь была возможность все начать с чистого листа, устроить истинную незамутненную анархию в лучшем смысле этого понятия, дать свободу и радость познания, упразднить границы, иерархии.

Можно сказать, что интернет — это опыт создания ноосферы. «Ноосфера» эта зачастую вызывает гнев и уныние, в ней царит разлад и раздор. О каком единении может быть речь... Цветок Тейяра пока что безвольно раскинул свои лепестки, и по ним бегают мухи, там и сям видны пятна тления, и найдутся ли силы для обновления? Смогут ли эти лепестки омыться в чистоте веры Тейяра и, наполненные неудержимым влечением, устремиться друг к другу, чтобы сом­кнуться вершинами в сияющей точке Омега?

Что-то говорит: да.

Да.

И об этом упоминал Тейяр. Только надежда на лучшее дает нам силы, только любовь к Земле, человечеству, Богу, а уж никак не энергия отчаяния. Без предчувствия радостного будущего человек безволен и ленив, и в нем укоренена эта интуиция. Или вера.

И под звездами Волги, отражающимися в зеркалах-озерах макушки русского мира, мне ведома эта радость, как никогда. Ведь русские — соборные люди. И только по недоразумению нас отъединяют от остального мира, переводя нашу соборность в русло государственности и получая в итоге имперскость, которая изначально не была присуща народу, призывавшему варягов на правление. Такова злая воля тех, кто берет скипетр в нашей стране. И происходит это по простой причине: народом квазисоборности, сиречь имперскости, легче управлять. На любые наши упреки власти предержащие ответят: не забывайте заветов предков, главный из которых — соборность. И соборный народ готов и дальше терпеть причуды своих правителей.

 Но это временно, это пройдет. Должно пройти. Когда-то мы очнемся от этого сна и снова обратим свои взоры на человечество и звезды.

О единении и звездах грезили и наши мыслители, Вернадский, Чижевский, Фёдоров, Циолковский, Рерих, Сухово-Кобылин, Владимир Соловьёв, Флорен­ский — те, кого принято называть русскими космистами.

Вернадский называл разум человека великой геологической и даже космической силой. Вообще, именно его в первую очередь и надо назвать предтечей идеи ноосферы. Ученый предрекал освоение космоса и автотрофность человека, то есть способность, присущую растениям, синтезировать неорганические вещества в органические. Тогда будет решена проблема и бессмертия человека.

А об этом была большая дума у библиотекаря милостью божией Николая Фёдорова, бессребреника, такого же убежденного пешехода, как Григорий Сковорода и Герасим Болдинский.

Чем-то его опыт напоминает жизнь Будды: «От детских лет сохранились у меня три воспоминания: видел я черный, пречерный хлеб, которым (говорили при мне) питались крестьяне в какой-то, вероятно, голодный год. Слышал с детства объяснение войны (на мой вопрос о ней), которое привело меня в страшное недоумение: на войне люди стреляют друг в друга, наконец, узнал я о том, что есть и не родные, чужие; и о том, что сами родные — не родные, а чужие»⁴.

Смерть и страдания поразили его, и мальчик, отрок, юноша, муж упорно мыслил об этом. Так родился труд под названием «Философия общего дела».

Фёдоров писал, что «география говорит нам о Земле как о жилище; история же — о ней как о кладбище»⁵, и он убеждал всех относиться к Земле как к родному дому, а кладбище почитал полным жизни, ибо хотел всех когда-либо живших воскресить, оживить, следовательно, умершие и не мертвы, а лишь до времени в упокоении, в рассеянии. Когда-то человечество освоит секреты жизни и смерти и сумеет претворить эти мечтания в жизнь. Для общего дела воскрешения человечеству надо объединиться, обуздать войну и направить силы на одоление земных бедствий и на освоение космоса.

«Тот материал, из коего образовались богатырство, аскеты, прокладывавшие пути в северных лесах, казачество, беглые и т.п. — это те силы, которые проявятся (...) и, воспитанные широкими просторами суши и океана, потребуют себе необходимого выхода, иначе неизбежны перевороты и всякого рода нестроения, потрясения. Ширь Русской земли способствует образованию подобных характеров; наш простор служит переходом к простору небесного пространства, этого нового поприща для великого подвига»⁶. Силы и соборность Фёдоров призывает выводить не в русло имперскости, а в русло космическое.

И Королёв с другими будущими создателями ракеты услышали этот глас, он не был гласом вопиющего в пустыне. Знаменательно, что фамилия первого человека, вышедшего в звездный мир, была именно Гагарин. Ведь по отцу внебрачный сын Фёдоров носил фамилию Гагарина, князя. Так его называли близкие. Этот сюжет в полном соответствии с наблюдениями и размышлениями другого космиста, философа Флоренского, содержащимися в его книге «Имена», в которой философ показывает провиденциальность некоторых имен и названий.

Юрий Гагарин проложил путь в небесные миры, «будущие обители отцов» и, можно сказать, приуготовил обитель и для своего предшественника — скромного по жизни пешехода-библиотекаря Гагарина.

Перекликается наш Фёдоров и с Тейяром де Шарденом, утверждая, что «если в природе нет целесообразности, то ее должен внести сам человек, и в этом за­ключается высшая целесообразность»⁷.

И это окрыляющее утверждение. Все в наших руках, буквально, судьбы мира. Назовем ли мы целесообразностью многое происходящее на наших глазах? Перекраивание границ, бомбежки, расизм, неофашизм, безоглядное казнокрадство, изнасилование природы? Не безумцы ли захватили целесообразность в свои руки? Почему же мы позволили им это сделать? Космические врата распахнуты для наших лучших устремлений. Гагарин — новый человек и пророк. Пророчество его сродни молчаливым речам исихастов, священнобезмолвию. Разумеется, первый космонавт говорил, и говорил хорошо, но главной его речью было делание, поступок — полет в космос. Фигура Гагарина свидетельствует о сбывшихся пророчествах Фёдорова, Циолковского. Но и сама пророчествует в том же духе: об освое­нии и устроении космоса. Международные космические программы были бы по сердцу Фёдорову, Циолковскому, тому же Сухово-Кобылину, разрабатывавшему в своем деревенском уединении философию Всемира. Само название говорит за себя. Это и есть философия всеединства, емко выраженная Фёдоровым так: «Жить со всеми и для всех». В том числе и для давно умерших людей.

Границы и государства только мешают этому, уводя колоссальные силы человечества в русло насилия и войны. Словно чья-то злая воля это делает, перенаправляет силы человечества, дабы оно не смогло осуществить предначертанное. И агрессивные вожди на самом деле, похоже, и ведомы этой злой волей, тут невольно и Даниил Андреев вспоминается. Почему зачастую агрессивные эти вожди неуязвимы до поры до времени? Потому что оберегаемы черными крылами своих покровителей.

Но возможности человека безграничны, учат нас русские космисты. Мы должны утверждаться на законе взаимопомощи, о котором не уставал повторять анархист Кропоткин.

Кажется, что нам не хватает как раз такого единого космического взгляда, которым обладали Фёдоров, Циолковский, Тейяр де Шарден, Сухово-Кобылин, буквально не хватает умения видеть нашу Землю из космоса.

Фёдоров трогательно замечал, что вот хорошо бы над каждой деревней установить аэростат: «Аэростат, паря над местностью, вызывал бы отвагу и изобретательность, т.е. действовал бы образовательно; это было бы, так сказать, приглашением всех умов к открытию пути в небесное пространство»⁸.

Но теперь аэростат можно было бы заменить телескопами. Глядение в космос и будет воспитанием в духе всеединства. И хотя бы так мы сможем переходить в иные миры. А без этого, предупреждал Фёдоров, «будут упиваться наркотиками; да и самое обыкновенное пьянство в большинстве случаев можно, по-видимому, отнести к тому же недостатку более широкой, чистой, всепоглощающей деятельности»⁹.

Снова и снова библиотекарь-пешеход взывает: «Препятствия к построению нравственного общества заключаются в том, что нет дела настолько обширного, чтобы поглотить все силы людей...»¹⁰. И он указует на такое дело: Общее дело воскрешения и колонизации космоса. Это по силам только всему человечеству.

И от речений Тейяра де Шардена, и Сухово-Кобылина, и Фёдорова веет неизменной бодростью. Вторит им и Циолковский: «Я хочу привести вас в восторг от созерцания Вселенной, от ожидающей всех судьбы, от чудесной истории прошедшего и будущего каждого атома»¹¹.

И всякий раз, когда мы можем лицезреть космос, на нас нисходит это чувство бодрости и восторга.

Свет, полагал философ, причисляемый к когорте космистов, Владимир Соловьёв, «есть первое начало красоты в природе»¹². Источник света в небесах. Наши предки поклонялись небу, но мы, не язычники, тоже восхищаемся зрелищами небес, и это есть объективное свойство мирового пространства. Соловьёв выводит три главных вида небесной красоты: солнечная, лунная и звездная. И пальму первенства, можно даже сказать, яблоко Париса, он отдает именно звездному небу. Звездное небо являет нам «наибольшую степень красоты»¹³. И мое сравнение с яблоком здесь умышленно. Почему именно Афродите этот пастух вручил яблоко? Да потому, что Гера сулила ему власть, Афина боевые подвиги, а Афродита — любовь.

Соловьёв видит в любви цель и смысл мироздания. И любовь ведет к всеединству.

«Мировое всеединство и его выразитель, свет, в своем первоначальном расчленении на множественность самостоятельных средоточий, обнимаемых, однако, общею гармонией, — красота звездного неба»¹⁴.

Здесь, на берегу волжских вод, будто на краю океана, — а звездное небо и есть океан, — я не могу не вспомнить еще одного созерцателя и пешехода, — Генри Торо. Он приводит одно рассуждение своего любимого философа Эмерсона о звездном небе, мол, представьте, что вид его открывался бы раз в столетие, и люди ждали бы этого момента, передавали из уст в уста рассказы отцов об этом событии, пели бы песни о звездном небе, слагали гимны, — так вот и вообразите, что оно распахнулось над вами впервые.

Так и видишь толпы людей, задравших головы и разинувших рты. Кто-то вскинул руки, а иной рухнул на колени. Ван Гог вышел в шляпе, уставленной свечками, чтобы освещать холст, на который он судорожно бросает краски звезд. Пожалуй, никто лучше его не чувствовал звезды, они у него необыкновенны, можно смело к нему применить рецепт Эмерсона. Ван Гог каждую ночь видел звездное небо впервые. Они расцветали не в небе, а в его мозгу, желтые и оранжевые, белые, большие, как серебряные блюдца, живые, вихрящиеся, будто в световом танце. Небеса находятся у нас под ногами, а не только над головой, говорил Генри Торо. А мы добавим, что и в сердце, как у этого рыжего живописца бродяги в соломенной шляпе.

Откройте сердце звездному небу, и вы почувствуете вкус к всеединству, о котором без устали повторял Соловьёв: «Всеобъемлющее небо прекрасно, во-первых, как образ вселенского единства, как выражение спокойного торжества, вечной победы светлого начала над хаотическим смятением, вечного воплощения идеи во всем объеме материального бытия»¹⁵.

Циолковский тоже видит будущее человечества только в объединении: «Наступит объединение, прекратятся вследствие этого войны, так как не с кем будет воевать»¹⁶. То есть рецепт прост: объединение. Но как же тяжело его применение! Больной жульничает, выплевывает лекарство, прячет его под подушкой. «Не остановится и человек в своем развитии, тем более что ум давно уже ему подсказывает его нравственное несовершенство, но пока животные наклонности сильнее и ум не может их одолеть»¹⁷.

И «животные наклонности» и препятствуют переходу человека на иную ступень и превращению в существо, которое будет питаться одними солнечными лучами. Такое существо Сухово-Кобылин именует экстремом.

Ну, чем и как мы будем питаться в космическую эру, неизвестно. Но главное, в 1961 году эта эра уже началась. (Все же жаль, что я родился на полтора месяца раньше 12 апреля, — иногда думается так; впрочем, тогда бы точно утратил свое имя, — моего младшего брата, конечно, уже назвали Юрой; а имя — это судьба, по Флоренскому.)

Новая эра началась. И все-таки кое-какие изменения происходят. Человечество движется к всеединству, пусть и не слишком охотно. Иные правители смотрят назад, в былые века раздоров и разъединения. Но рано или поздно они уйдут, а звездное небо и устремленное к нему человечество пребудут.

Фёдоров делится с нами своим видением храма, и этот храм — сама Земля, «управляемая мыслью и чувством стройного хора всего человеческого рода»¹⁸.

Философ говорит, что храм — это подобие Вселенной, «значительно низшее своего оригинала в действительности, но несравненно высшее его по смыслу. Смысл же храма заключается в том, что он есть проект Вселенной, в которой оживлено все то, что в оригинале умерщвлено, и где все оживленное стало сознанием и управлением существа, бывшего слепым»¹⁹. И мне снова вспоминаются отроческие чувства при посещении собора на смоленском холме, ничтожном, по мысли Федорова, в сравнении со Вселенной, но великом по силе желания «изобразить и даль, и глубь, и ширь, и высь необъятную, безграничную, чтобы водворить в нем все, что в природе слепой являлось живым лишь на мгновение»²⁰.

Фёдоров прозревает в храме и «храм пречистого тела Христа, подобный очищенному от крови и денег храму Иерусалимскому»²¹. И сравнивает его с обыденным храмом, что воздвигали на Руси «об един день» по обету для перемоги какой-то напасти либо в благодарение за спасение, и строительство начинали в ночь.

И мне сейчас в волжском просторе над зеркалом вод представляется такой храм, очищенный от крови и денег. Такого храма чает наш народ, храма чистоты и света и свободы.

И в полном соответствии с идеей единства звучит в нем Вселенская литургия отца Тейяра: «Солнце только что озарило краешек неба на востоке. И вновь под движущейся огненной пеленой живая поверхность Земли пробуждается, начинает шевелиться и приступает к своему тяжкому труду. Я возложу на мой дискос, Боже, ожидаемый урожай этого нового усилия. Я наполню свою чашу соком всех раздавленных сегодня плодов.

Моя чаша и мой дискос — это глубины души, широко открытой всем силам, которые через мгновенье поднимутся ото всех уголков Земного шара и устремятся к Духу. Пусть же мне вспомнятся те, кого рассвет пробуждает для нового дня, и я ощущу их мистическое присутствие!»

И словно на это моление в доселе молчащих лесах по волжским берегам отзываются первые голоса птиц, я их слышу. И всплески рыб, всплывающих из тайных глубин к светлеющей поверхности вод. И дуновение ветра, колышущего те цветы с голубыми шариками, а следом их шепот.

«Некогда в Твой храм приносили первинки жатвы и отборных животных. Жертва, которая Тебе действительно угодна, та, в которой Ты таинственным образом ежедневно нуждаешься, чтобы утолить Свой голод и жажду, есть не что иное, как приумножения мира, увлекаемого всеобщим становлением.

Прими, Господи, эту жертву, которую побуждаемое влечением к Тебе творение предлагает Тебе на новой заре».

И мне хочется добавить — на новой волжской заре.

«Я знаю, что сам по себе этот хлеб, плод наших трудов, это всего лишь тщательно измельченная масса. А это вино, состоящее из наших скорбей, есть — увы! — не что иное, как расслабляющий напиток. Но в глубину этой бесформенной массы Ты вложил — я верю в это, ибо я ощущаю, — непреодолимое и освящающее желание, которое исторгает у каждого из нас, от нечестивца до верующего, вопль: “Господи, сделай нас едиными!”»

Моление это было вознесено над китайской пустыней Ордоса почти сто лет назад. И оно живет теперь в волжских пределах, в путешествии, вдохновленном опытом китайского паломника Сюань-цзана.

«В точке всемирного пылания»²² я встречаю утро и повторяю строки байкальского геолога, созерцателя и неизвестного поэта Валерия Меньшикова:

               Настанет срок, мы, жизнью истончась,

               Как в острие сойдем, но не исчезнем:

               Сработавшие в общем деле честном

               Мы длимся как космическая связь.

1 Пьер Тейяр де Шарден. Феномен человека. М. Главная редакция изданий для зарубежных стран, издательство «Наука». 1987. С. 38.

2 Там же. С. 204.

3 Там же. С. 149.

4 Русский космизм. М.: Педагогика-Пресс. С. 66.

5 Там же. С. 67.

6 Фёдоров Н.Ф. Философия общего дела, в кн. Русский космизм. М.: Педагогика-Пресс. 1993. С. 69.

7 Там же. С. 71.

8 Там же. С. 70.

9 Там же. С. 72.

10 Там же.

11 Циолковский К.Э. Монизм Вселенной, в кн. Русский космизм. М.: Педагогика-Пресс. 1993. С. 264.

12 Соловьёв Вл. Красота в природе. Сочинения в 2 т., М.: Мысль, 1990. С. 364.

13 Там же. С. 366.

14 Там же. С. 365.

15 Там же. С. 364, 365.

16 Там же. С. 271.

17 Там же.

18 Там же. С. 82.

19 Там же.

20 Там же.

21 Там же. С. 83.

22 Пьер Тейяр де Шарден. Вселенская литургия в кн. «Божественная среда». М.: Renaissance jv ewo-s&d 1992. С. 132.