|
Об авторе | Поэт Ксения Андреевна Толоконникова родилась в 1981 году в Москве. Окончила Литературный институт имени А.М. Горького. Работает директором музея «Советский Союз: вера и люди» при храме Преподобного Сергия Радонежского в Крапивниках. Последние несколько лет занимается поддержанием жизнедеятельности музея. В литературно-художественном, историко-краеведческом издании «Московский Журнал» за 2023 год, в №N 3, 4, 5, 6, 7 напечатаны ее «Очерки приходской жизни: действующие храмы Москвы советской». Предыдущие публикации в «Знамени» — «Юрьев-Польской, Переславль-Залесский» (№ 7, 2015); «Нужное подчеркнуть» (№ 7, 2018); «Лишь бы не воевать» (№ 5, 2020); «Целуются, докуривая, дети…» (№ 9, 2021). Живет в Москве.
Ксения Толоконникова
Не надо…
* * *
У вас уже планы
на майские есть?
На дачу в Купавну
рассаду бы свезть.
Удобрены грядки.
Девица Суок
зашила на пятке
телесный чулок
и ходит на танго.
Берёза цветёт.
Египетский ангел
по свету идёт.
* * *
Потому что… Сядь ты, ногой не дрыгай.
Потому что женщины пахнут рыбой,
а мужчины зверем (иные — псиной),
ничего не выйдет у них без Сына,
без Отца, без Духа Святого. Бога.
(Старики — землёй.) Положи, не трогай.
А земля — убоиной. Потому что…
Сядь уже, не дёргай кота за уши.
Сам спросил. О детях тебе знать рано.
Потому что только открытой раной
вечной в рёбрах Спасовых мы и живы.
И едим — ешь! — всё, что нам положили.
* * *
Месяц по-над крышей
накренил чело.
Будет много вишен,
если ничего.
Между старых сосен
вырастет сосна
новая под осень,
а пока весна.
Хоть бы ей подняться,
как-нибудь взойти.
Градусов пятнадцать,
ночью до пяти —
так приходит лето
к нам на севера.
Твой-то где? А где-то
там. Придёт пора —
будет много снега.
А пока тепло.
Месяц сыплет с неба
битое стекло.
* * *
Кто полюбит это, как не я.
Но уже не различить (увы?)
призраков дейнековых наяд
над каналом имени Москвы.
«Коккинаки» в Астрахань ушёл.
Летнее житьё преполовев,
дачница скучает (ей ещё
до засолок не хватает лет).
И костюм-то ей костром пропах,
и одна она, а не вдвоём.
А у ног, как пиво в черепах,
плещет рукотворный водоём.
* * *
Читай «Огонёк», обыватель,
цветные картинки смотри,
а то и повесь над кроватью
одну или даже все три.
Вот мальчик катается с горки,
вот девочка кормит цыплят.
Вот слесарь, вот Молотов. Горький
покойный. «Таганская». Плятт
заснят в «Без вины виноватых»
(и ты забываешь, живой,
как был — только снится — солдатом);
ещё не ходили с женой.
* * *
Жизнь разводит, и смерть разлучает,
но об этом не принято. Ты
и сама передёрнешь плечами,
ту шарманку заслышав. Пустырь.
Полдень. Кровь, и любовь, и разлука,
и мартышка. Монетка летит.
Из корзинки — зелёного лука
изумлённо охапка глядит.
Закручинится домохозяйка,
сорванец остановит свой бег.
Есть и кровь, и разлука, зазнайка.
Есть любовь. И живёт человек.
* * *
Да что ты знал о гибели, убогий,
когда пускался — в энный — на дебют.
Тарам-парам, вот как скрестились ноги,
сейчас настигли рифмы — и салют!
You’ll be a man, my son, — и это тоже
из полного собранья старых врак.
Здесь говорят (не помню, но похоже):
писали, да забыли про овраг.
Так думал моложавый англичанин-
славист, чью мысль прервёт уже вот-вот
водитель автокрана «Галичанин»,
маленько не вписавшись в поворот.
* * *
Четыре едва, а уж темень,
и что там работы насчёт.
Выстукиваешь, как в стену,
то ямбом, то чем-то ещё.
То ждёшь на вокзале, то дышишь,
то сглатываешь с трудом.
И что из тебя, никудышной?
А впрочем, уже. И притом
как быстро. Давно ли без шапки,
с обкусанной нижней губой
ты здесь проходила. Не шаркай.
И так уже шар голубой
затёрт, словно глобус казённый,
в учительской длящий свой век.
А тоже, давно ли позёмкой
шуршала указка — Певек,
Чукотское море, Анадырь.
И рдела отличница от
того, что всё знала, как надо.
Ах, знала б она наперёд.
* * *
1.
Мне теперь дворцовы сени —
к горлу нож.
Проморгаешь свет осенний —
не вернёшь.
Профилонишь по театрам,
по гостям,
промотаешь свет утраты.
Тут и там
всё соблазны, блёстки, искры,
антраша.
А берёза сыплет листья —
и шуршат
по обочинам весёлым,
золотым.
И гуляет над посёлком
горький дым:
где-то топят, где-то в бочке
жгут ботву.
Хоть денёк ещё да ночку
мне бы тут
досидеть, докуковать, до-
провожать
свет последний, виноватый.
И не жаль,
что к другой поедет, бледен,
как Пьеро,
милый друг да на последнем
на метро.
2.
Где твой прилежнейший из Буратин?
Слёзы, Мальвина, утри.
Смотрит ли в окна богатых квартир,
стынет ли возле витрин, —
всё он останется тем же. Дрова
брось в пресловутый очаг
жизни семейной. И будешь права —
нет золотого ключа.
В ТЮЗе дают постановку «На дне»;
кукол заткнув под матрас,
сладко храпит (отвернись-ка к стене)
старый дурак Барабас.
* * *
То ли дождь, то ли сыплет с ветвей.
Ветер стих, электричка проходит.
Если этого мало — поверь,
есть и меньше. Купи в переходе,
как поедешь в Москву, дождевик
из китайской пахучей клеёнки.
Кто-то с зонтом — ну, кто как привык.
А соседка развесит пелёнки,
точно флаги — то байка, то бязь —
меж берёз и рябин, и не сохнут.
Электричка бежит, торопясь
в Талдом, в Дмитров ли. Вымоешь окна,
сваришь суп, оберёшь кабачки,
сядешь с кружкой вина на пороге.
Как поедешь, закажешь очки;
может, в книжный зайдёшь по дороге.
* * *
За Тулой кончатся леса,
пойдут поля да степь.
Коси, коса, пока роса.
Не соберёшь костей,
что здесь лежат. Рассвет румян,
дорога далека.
Теки, река. Стелись, туман.
Бегите, облака.
Глаголом жгуч, лицом черняв,
он был один такой,
а тоже помер не в чинах
и не сыскал покой
(прости, родительный падеж,
тебя сюда никак).
Но, словом, опции всё те ж,
и так же век лукав,
когда не боле. (Впрочем, нам
всегда больней своё.)
Горит закат, встаёт луна,
и соловей поёт.
* * *
…И летишь. Искривлённые спицы,
и едва достаёшь до седла.
Мы лечили подбитую птицу,
и она всё равно умерла.
Хоронили её под соседской
под черёмухой, в лопухах.
Плачь! Другого не выдано средства.
Это жизнь ударяется в сердце,
как в подойник струя молока.
* * *
Столько лет мы уставали,
пили чай, варили кофе.
Стали нервы крепче стали,
налилися очи кровью.
Всем должны и виноваты,
сухи сердцем, туги ухом,
мы набиты стекловатой,
мы накормлены разрухой.
Героини в том романе,
где идёт, едва живая,
дева от метро, в кармане
ключ зачем-то зажимая.
* * *
Не скорбит — опомнись, милая, —
по тебе Эскуриал.
Леонид под Фермопилами
за тебя не помирал.
Странницей в странноприимницу
венетейскую зашед,
ты чего? Он те — «не двигаться»,
ну а ты ему — «мон шер»?
…………………………………..
Как у нас в сельце Каляеве,
где повывелся народ,
есть солдатик, подновляемый
серебрянкой каждый год.
При солдатике песочница
и качели на двоих.
(Уходи, когда не хочется,
стой, как ряженый жених.)
А соседские-то отпрыски,
всё галдят, возясь в песке,
На дикарском, нашем, Господи,
несказанном языке.
* * *
Да кто я такая, помилуй.
Жиличка с помойным ведром.
Со списком, где сахар, и мыло,
и спички. И хватит о том.
Решимость — хорошая штука,
когда её недостаёт.
Так, что там у нас. Соап, шугар.
Как спички? Лети, самолёт,
до самой Тюмени, Казани.
А я всё иду напролом
сквозь двор, как — навеки — к вокзалу,
Всё с тем же помойным ведром.
Зиме ли, старухе, икнётся,
последний отдамши визит.
Над крышей апрельское солнце
весёлой картинкой висит.
Кыш, голуби. Некуда деться
от ихних дешёвых прокуд.
И всё же — ликуй, моё сердце.
Под музыку Баха ликуй.
* * *
А вот в Венеции, в Венеции
толпятся гондолы — всё с немцами,
с американцами, с китайцами.
(Да не показывай ты пальцами!)
А я по уличке, по мостику,
в зипунчике таком дырявеньком
бреду и самые юродские
всё мну слова внутре. Мне б валенки,
да сыро, вот что. Жить — не пряники
жевать. Один уж, сморен працею,
стяжал себе un’ pò di spazio.
Лежит на кладбище Михайловском
и ждёт, как все, трубы архангельской.
* * *
В восемь тридцать в магазин войдёшь,
не тая социальной улыбки.
Ну и снег, добрый день, ну и дождь,
вот жара, вот так ветер. Не лыком
шили наспех нас, мнимых больных,
(да забыли повыдергать гланды),
бескорыстных, как дни Турбиных
или ночи Кабирии. Ладно,
упражняйся, но знай свой шесток.
Приготовься ответить красиво.
(Мир непрочен. Ты слаб. Свет жесток.)
— Нет, пакета не надо, спасибо.
| 
