НАБЛЮДАТЕЛЬ

спектакль

Только страдание, любовь и страсть

«Идиот». Режиссер Владислав Наставшевс. Государственный академический театр имени Евгения Вахтангова (Москва).

Первое, что видит зритель при входе в зал, — эклектичная сценография. Все криво, косо, спутано, сама сцена наклонена к зрителю. Сценическое пространство окружено заваленной влево рамкой, неровно стоят расположенные друг напротив друга арки с алой драпировкой, напоминающей театральный занавес; деревянный стул упал набок, лампа лежит на полу... Налицо неустойчивость происходящего на сцене — неустойчивость жизни и чувств. Сценическое пространство сюрреалистично, символично, нереально, с дырой в полу и подушками, привязанными ко все тем же аркам. Предстающая перед зрителями картина напоминает не то сон, не то бред.

И это, возможно, действительно сон. Князь Мышкин (Константин Белошапка), впервые выходя на сцену, признается, что время от времени видит поразительные сны. Быть может, это один из них. Таким образом, легко объясняется нелогичность сценического пространства и всего последующего действа.

Перед зрителями — театр в театре: спектакль, в котором Мышкин то играет одну из главных ролей, то становится наблюдателем, садясь в одно из кресел, стоящих на подъеме рядом со сценой. «Весь мир — театр, в нем женщины, мужчины — все актеры», — как бы напоминает слова Шекспира режиссер, уже известный театральному миру, например, по «Искателям жемчуга» в Большом театре.

Точка зрения князя Мышкина, эпилептика, которую задает зрителю Владислав Наставшевс, позволяет создателям спектакля использовать технические возможности театра Вахтангова по максимуму. Свет то беспорядочно мигает, то гаснет, то и дело меняя цвет; рамка вокруг сцены загорается неоново-голубым цветом; голоса актеров то грохочут на весь зал, то возвращают себе нормальную громкость. Воистину «рай» для эпилептика. Все эффекты хаотичны и рационально непостижимы, как и все происходящее вообще.

«Идиот» Наставшевса постигается не разумом, но чувством. Роман Достоевского и так является самым ориентированным на эмоции из всех романов так называемого «Великого пятикнижия», а в спектакле акцент на чувственной составляющей еще больше, чем в романе. Из повествования убраны рациональные персонажи: Ганя Иволгин и Ипполит Терентьев, и места для холодной «идеи» не остается. Остаются только страдание, любовь и страсть.

В «Идиоте» задействованы всего четыре героя: князь Мышкин, Рогожин (Павел Юдин), Настасья Филипповна (Анна Дубровская) и Аглая Епанчина (Полина Рафе­ева). Тем не менее их ровно столько, сколько нужно режиссеру: нет ощущения отсутствия какой-нибудь значимой части, все на своем месте. Вообще удивительно то, как Наставшевс, выстраивая повествование необычно, нелинейно, в лучших традициях метамодерна, остается верен Достоевскому, его произведению и концепции. Верность эта доходит до полного соответствия роману на уровне атмосферы. Цвета декораций и свет, используемые в постановке, немного тусклые, грязные, но глубокие, точно передают то, что называется «достоевщиной» — вывернутые наизнанку души, болезненную рефлексию, страдание и обреченность.

Отдельная заслуга в воссоздании пафоса «Идиота» Достоевского принадлежит актерам. Их переполняют, переливаясь через край, сильнейшие эмоции, они умышленно переигрывают, любят, страдают и сходят с ума на сцене. Иногда это кажется чистым безумием, но это тот самый «надрыв» по Достоевскому, душевное противоречие и экзальтация. Герои раскрываются максимально полно, во всю силу, со всем чувством — и это дает зрителю возможность посмотреть на персонажей романа под иным углом, что-то переосмыслить, изменить мнение о них. Особое открытие — Аглая Епанчина. У читателей романа может сложиться впечатление о ней как о не совсем еще повзрослевшей, капризной и упрямой девушке, однако Полина Рафеева в спектакле показывает другую сторону героини. Аглая — сложная, экстраординарная натура в сложных обстоятельствах, с таким же правом на чувства, как и страдалица Настасья Филипповна.

Как уже было сказано, спектакль сделан в лучших традициях метамодерна. Действительно, интересно наблюдать за чередой отсылок и характерных художественных приемов. Аглая, в одной сцене напоминающая певицу из прошлого века, исполняющая песню «Рыцарь бедный»; Рогожин и Настасья Филипповна, похожие в конце спектакля на Чарли Чаплина и светскую даму 1920-х годов, рядом с Мышкиным и Аглаей в современной одежде — зритель совершает путешествие по самым разным эпохам с разной культурой. Примечателен еще один эпизод: в последнем акте «Идиота» Аглая вместе с Мышкиным приходит к Рогожину и Настасье Филипповне, приходит с письмами. По ходу действия Аглая несколько раз выбрасывает бумаги за одну кулису, но они почти сразу же прилетают к ней из другой. После нескольких попыток избавиться от писем Аглая поднимает их, рассматривает и видит на них имя — Ф.М. Достоевский. Казалось бы, самостоятельные герои спектакля становятся подвластными воле всемогущего автора героями романа. Все эти детали смотрятся по-новому, свежо, даруя «Идиоту» новое прочтение.

Спектакль обладает сложной структурой: в нем множество метафор и аллегорий, многое доведено до граничащего с безумием абсолюта. После первого акта кажется, что вы медленно сходите с ума, после второго — постановка представляется органичной, и вы вникаете в действо, его характер и атмосферу. После третьего акта приходит осознание глубины и эмоциональности «Идиота» Наставшевса. До конца постановки доберется только терпеливый, готовый разбираться в переплетениях сценографии и деталей зритель. А конец действительно стоит такой выдержки. Ночной разговор Мышкина и Рогожина опущен — все происходит без лишних слов. Аглая бежит-бежит-бежит прочь от своей неудавшейся любви, зловещий Рогожин убивает Настасью Филипповну, Мышкин истерически смеется в зрительском кресле перед сценой. Это импульсивная, яркая точка. Точка в спектакле о людях, страдании души человеческой, любви, Боге и — России.

Ирина Лобацкая