ПЕРЕУЧЕТ

Борис Кутенков

Крутятся мельничные жернова

поэтическая критика в журналах (начало 2025 года)

Евгений Абдуллаев. Тихие книги. Восемь поэтических сборников 2024 года // Дружба народов, № 3, 2025.

«В итоге остановился на двух критериях. О первом уже сказал: работа с тишиной, с тихим высказыванием. И второй критерий, соединяющий. Разбив отобранные книги на четыре пары, постарался, чтобы в каждой одна была издана в России, а вторая — за ее пределами… Поскольку современная русская поэзия едина. Едина во множестве и разнообразии поэтик и жанров», — так обосновывает Евгений Абдуллаев выбор книг для этого ежегодного обзора.

Первый критерий сначала кажется слишком уж абстрактным. И даже апофатическим — выбрасывающим за пределы поля зрения те сборники, которые не отвечают субъективно понимаемой «тишине». Да и что такое это «тихое» высказывание — касается ли оно голоса или же той самой «образной аскезы», о которой критик пишет в связи с Марией Галиной? О последней сложно говорить в соотнесении с «тишиной», понимаемой, например, как отсутствие публицистических интонаций… Из недавних примеров продуктивного «громогласия» — поэзия Дарьи Ривер. Дар проповедника, ловящего вибрации времени, говорящего о несовершенстве мира; образ «безумной Греты», как назвала ее на «Полете разборов» Елена Генерозова. И — огромный дар слова. Но это реплика в сторону…

По сути, у такого обзора есть еще и одна, внутренняя задача — некоторый эскапизм, противостояние медийному шуму новостей и соцсетевых комментариев. В февральской этапной статье Абдуллаев анализирует итоги 2020-х и снова возвращается к этой теме: «Смотреть на все, по возможности, sine ira et studio. Громокипящих комментариев хватает и так».

Второй критерий, выбранный Абдуллаевым, — безусловный. И редкий. Даже среди утопичности попыток этой централизации. Возможно, особенно ценный именно на фоне этой утопичности.

Под «тишину» в дружбинском обзоре так или иначе подтягивается все. У Майки Луневской: «…другая тишина: первозданной природы. Молчание человека, теряющего себя в молчании пространства». У эстетически противоположной Влады Баронец: «Тишина в “Словах прощения” тоже возникает от ощущения бесполезности слов. Но не слов вообще, как у Луневской, — а слов, затасканных, заболтанных, потерявших смысл…». Начинаешь все же думать, что подобным обзорам не нужны обобщения, они располагают к натянутости. Пусть будет просто о сборниках и о литературной ситуации. О последней, правда, в предисловии можно было бы сказать больше; правда, здесь «тишина» оборачивается уже иным значением... Но останавливаешься на ключевой фразе обзора — о Вадиме Муратханове: «И чем внешне спокойнее и размереннее повествование, тем этот “разлом небытия” ощущается сильнее».

И правда, получилось больше не о тишине, а о времени. О том, как проявляется оно в «негромких» словах. О ветре, сквозящем в разломы и трещины.

Важен в этих стихах разговор о сегодняшнем дне, минующий декларативность.

И сам обзор Абдуллаева, по сути, — такой же портрет времени: в интонациях и цитатах. Через восемь индивидуальных художественных миров, которые отражают наше не очень тихое сумасшествие предельно по-разному.

Лев Лосев. Понять Гандлевского. Перевод Тамары Казавчинской // Новый журнал, № 318, 2025.

Классик о классике. Видимо, неопубликованное ранее эссе — во всяком случае, мне не встречавшееся.

Снова апофатика, как и в предыдущем обзоре, но уже в попытке осознать роль Гандлевского на фоне ключевых имен. «Ее [поэзии СГ] нарочито-небрежная интонация и расхожий словарь составляют полную противоположность экстатическому стиху Марины Цветаевой или словесной магии Осипа Мандельштама. В отличие от обманчиво простых стихов Анны Ахматовой, которые сама она уподобляла шкатулкам с двойным дном, у Гандлевского “что увидено, то и написано”. Его поэзия отчасти напоминает стихи Бориса Пастернака, но Пастернака не раннего, а позднего: поэта Живаго — впрочем, и это сравнение хромает…» Поэзия-загадка; эссе-попытка «разгадать секрет неодолимого обаяния лирики Гандлевского». Но, собственно, это и важно в эссе о поэзии: хранить право объекта исследования на неполную познаваемость. Не раскрывать все секреты — и, возможно, даже оставлять читателя и автора в продуктивном недоумении.

Этим восхищенным недоумением и полна работа Лосева: все сравнения хромают. Все ключи — переосмысление Гандлевским «лагерно-тюремного репертуара», «бесхитростной сентиментальной песни» — не работают. Не помогают ответить на главный вопрос: почему «средства — минималистские, а от результата — сердце кровью обливается». Возможно, в ряду классиков не хватает сравнения с Есениным, которому посвящено одно из (благожелательных, кстати) эссе «критического сентименталиста». Интересно было бы начать разговор о есенинской перевоплощенной сентиментальности, как бы поставленной на иные основы. Этот сюжет сотворения «новизны» из «б/у сырья» (слова Гандлевского о Юзе Алешковском) — вообще один из основных в нон-фикшн-работах Сергея Марковича, и, кажется, он проливает какой-то свет и на загадку его поэзии. Не разрешая ее, разумеется, в полной мере.

Существенно, что в тексте Лосева идет речь не только о превращении «однообразия и скудости советской и постсоветской жизни в лирику высочайшей пробы», о работе с «прозой жизни» и «сентиментальной песней»… Тут и — пристальный литературоведческий взгляд, касающийся разбора конкретных стихотворений, вплоть до осмысления уместности анжамбеманов. Но важнее всего — «смена поля зрения»: спектр взаимоотражений лирического героя, поворот ракурса от строфы к строфе в конкретном тексте.

Ради этого сочетания читательского недоумения и литературоведческой пристальности и стоит читать эссе в «Новом журнале». Возможно — не чтобы «понять Гандлевского», но — с целью понять его чуть лучше.

Василий Геронимус. Гуляя по заповедным тропинкам. О книге: Игорь Поглазов. Я ни о чем не жалею: Стихи. — Минск: Колоград, 2024. / Сост. Вера Поглазова. Предисл. Давида Самойлова // Урал, № 3, 2025.

О белорусском вундеркинде, чья книга — подвиг матери и подвиг сердца — без преувеличения, долгожданная: стихи, биография, публикация давнего текста Давида Самойлова о поэте. «Знамя» откликалось на это издание рецензией Станислава Секретова (№ 11, 2024).

В своем отзыве Василий Геронимус довольно точно определяет «две силовые линии поэзии Игоря Поглазова»: «несколько парадоксальное сочетание вечного детства и раннего взросления, <…> неподдельный искренний голос и одновременно жизненная искушенность, которая располагает к литературной игре. Предаваясь ей, поэт, с одной стороны, навсегда остается ребенком, а с другой — знает цену эстетической условности».

Об эстетической условности здесь говорится тонко, и это помогает по-новому посмотреть на лирику Поглазова — которую есть соблазн из-за возраста относить к слабой или несозревшей. История, разумеется, не любит сослагательного наклонения, но все же неизменно остро всегда стоит вопрос, что мог бы еще сделать безвременно ушедший поэт, каким пойти путем. Наблюдения Геронимуса ценны тем, что минуют сослагательность и оценивают сделанное. Они — о том, как «своего рода констатация реального факта позволяет поэту начисто избегать штампа в повествовании о том, о чем до него писали бессчетное количество раз». Или о работе с фразеологизмом, противостоящей типиче­скому: «Игорь Поглазов подчас склонен блеснуть и искусством парадокса:

Медленно крутятся мельничные жернова.

Они перемалывают осколки зеркала,

Разбившегося много лет назад о чье-то сердце.

Поэт контрастно обыгрывает (и радикально перефразирует) общеупотребительную идиому «разбить чье-то сердце». Обретая поэтическое откровение не в типичном, а в единичном, Игорь Поглазов утверждает нечто диаметрально противоположное: иное сердце способно не столько испытать глубокую травму, сколько причинить ее другому…». И о других способах прийти к единичному и даже парадоксальному:

«И стоит за Россию березка,

Всеми ветками засияв —

пишет поэт в стихотворении “Памяти декабристов”, противопоставляя березку в ее свободном произрастании имперским решеткам…».

Пожалуй, только Пригов с Рубинштейном здесь совсем ни при чем. При всем уважении к последним — вряд ли Поглазов даже читал их тексты и тем более ориентировался на них. Здесь литературоведа подводит тяга к контекстуализации, побуждающая обратить внимание на маркеры эпохи — и соотнести с ними юного поэта. Но она и вообще подводит нас нередко.

Евгений Абдуллаев. От «Задонщины» до Васякиной // Интерпоэзия, № 1, 2025.

Тут как раз контекстуализация более чем уместна. Ибо и сама рецензируемая книга предполагает рассмотрение самых разных эпох и поэтических векторов.

В «Интерпоэзии» все тот же Евгений Абдуллаев пишет о недавно вышедшем труде «Полка: История русской поэзии: [сборник статей]» (М.: Альпина нон-фикшн, 2025). Труд огромный — и объемная (великоватая даже для толстого журнала) рецензия на него вполне уместна. Узнается почерк Абдуллаева: сочетание въедливого полемизма — и оговорок, как бы сбавляющих менторство (мол, не могу поставить себя на место написавших); строгости — и самоиронии. Характерно для него и всестороннее рассмотрение книги. Пожалуй, нет контекста, который не был бы отражен в этой рецензии: тут и сравнение нынешней «Истории…» с антологиями подобного свойства, причем не только отечественными, но и зарубежными; и претензии к конкретным формулировкам (кстати, довольно убедительные). Отдельный раздел посвящен репрезентации современности в книге — и тут критик вовсе предлагает не оценивать послед­ние двадцать лет: мол, изучение новейшей поэзии — область литературной критики, а не учебника, и отражение ее в этом талмуде поневоле будет необъективным.

Чем-то напоминает все это дискуссии об учебнике «Поэзия» девятилетней давности: тогда, помнится, схожий по характеру объемный и всесторонний текст вышел из-под пера Абдуллаева. Ему всегда не все равно. Нынешнее издание вряд ли будет иметь такой же резонанс — и тем важнее неравнодушный отклик. Я бы вообще, честно говоря, давал его на университетских курсах вместе с упомянутой книгой — ради многих уточняющих формулировок и даже найденных неточностей.

И все же совсем уж утопичным кажется совет критика, завершающий рецензию. Представить иной взгляд на историю поэзии — гендерный, социологический, какой-то еще… Все это совсем уж уведет от всеохватности (да, всегда вызывающей претензии; да, нелюбимой Абдуллаевым) в область социологии.