|
Об авторе | Геннадий Александрович Русаков (15.08.1938) воспитывался в Суворовском военном училище, учился в Литинституте, окончил 1-й Московский пединститут иностранных языков. Работал переводчиком-синхронистом в Секретариате ООН в Нью-Йорке, в Москве в Комитете за европейскую безопасность, в МИДе СССР, Секретариате ООН в Женеве. Автор 12 книг стихов. Премии: Аполлона Григорьева, «Венец», «Поэт» (2014), «Русская премия» (2016). Предыдущие публикации в «Знамени» — «Был то толмач, то пишущий поэт…» (№ 7, 2023); «Там громыханье трёх кадетских рот» (№ 1, 2024); «Кому кричит отчаянье моё?» (№ 5, 2024). Живет в Нью-Йорке.
Геннадий Русаков
И восемь лет кадетствовал в Самаре
1. ...Ах, эти годы строевые
и тот казарменный уют!
И те войнушки игровые,
где не поранят, не убьют,
лихие кроссы на Лосином
и лже-парады на плацу,
сержант с громадным голосиной...
Всё это было мне к лицу:
я был в ту пору немудрёным
(хоть из детдомовской шпаны),
пытался втиснуться к дурёнам,
держась от страха за штаны...
(Но в сердцееды не годился,
да и поныне не гожусь.)
Я лишь фамилией гордился...
(И до сих пор ещё горжусь).
2. …А всё же есть у нас такое право:
достойно кушать белое вино…
(Как любит нас высокая держава,
раз это нам ещё разрешено!)
Мы захотим — пожалуйте к разливу.
Нам хорошо — и всем вокруг светло.
У нас и детство выдалось счастливым,
лишь после в балаган переросло.
…Зудит и длится время средней стати.
Как не запить от боли бытия
в компании запутавшихся братий,
которым не до трезвого житья?
Как развязаться с непонятным веком —
с похабщиной, с мелением души,
с его осточертелым саундтреком,
записанным на сущие гроши?
3. Всё утро ходят дождики босые
и пляшут в лужах пуще малышей.
Но как ты далека, моя Россия,
за тыщу вёрст, окопов и траншей!
...Я начинаю утро с интернета —
там до сих пор по-русски говорят.
(Хотя боюсь: закончится и это —
как многое, ушедшее подряд).
Мой мир немеет, глохнуть начинает
и сам себя уже не узнаёт.
Лишь дождики его напоминают —
у нас в Озёрах тоже нынче льёт.
И там всё тоже лето с пузырями,
и я опять со всеми корешу.
А день стоит в большой оконной раме.
И я в счастливой луже всё пляшу...
4. Приходит время, что и вспомнить нечем...
Назавтра обещали лепоту:
погоду, что не отягчает плечи,
но тает шоколадкою во рту.
Ну что ж, посмотрим...Что нам, престарелым?
Сижу, балдею. Лето входит в рост.
Земля так сладко пахнет чем-то прелым,
что вспоминается советский ГОСТ.
(Вот так всю жизнь: я радуюсь безделкам,
не замечая эпохальных дел.
И привыкаю к праздным посиделкам...
Вот оттого и рано поседел.)
Мне б поумнеть, а я опять старею.
Мне б грохнуть словом — я опять шепчу.
И от чужих стихов опять дурею...
И тем себя от старости лечу.
5. Вон судьба ломает сучья,
продирается в кустах...
Воздух неблагополучья
на лету не держит птах.
Трудно стало отчего-то:
то ли старость, то ли блажь.
Или умственная квота
дорабатывает стаж.
Всё иное, а всё то же:
год за годом, день за днём...
Видно, время стало строже —
просто я теперь не в нём.
Я в сторонке, на пригляде,
как другие — те, что пьют,
щипачи, ханыги, б..ди,
те, что в ящике поют...
6. Вцепился в жизнь — тащите вместе с нею.
Брыкаюсь: — Эй, столетье! Отвали!
Я всё, Творец, никак не поумнею:
давно живу на том конце земли...
Россия, мать, слеза моя ночная!
Я всю тебя сюда с собой привёз:
живи со мной, меня уже не зная,
моя страна девических берёз!
Я калиброван для российской хмари,
промозглых дней, крещенских холодов.
И восемь лет кадетствовал в Самаре, —
столице захолустных городов...
И вот ору непьющим забулдыгой,
свой смертный год поставив на дыбы,
чтоб защититься беззащитной книгой —
сам от себя, от века и судьбы.
7. Есть странная печаль в ямбическом стихе,
в его сцепленье слов — лексического ряда.
(И даже иногда в обычной чепухе,
которую в стихах терпеть зачем-то надо...)
Мне с ямбом хорошо. Он уважает слух.
В нём сила и покой пожившего мужчины,
усмешка, иногда ребяческий испуг,
а то и просто сбой без видимой причины...
Мой ямб поверил мне, а я, в ответ, ему.
Как всё же хорошо найти себе опору
в немыслимой стране, где страшно самому
среди её страстей, притом в такую пору!
...За воздух уцеплюсь — опоры снова нет.
Глупеют мудрецы и старятся поэты.
И только этот стих весьма преклонных лет
стоит и слушает плесканье вечной Леты.
8. Стихи приходят к нам издалека —
оттуда, где их кто-то отбирает.
(И чтобы непременная строка —
та, от которой сердце замирает).
Стихи — не информатика души:
она в них информацию не ищет.
Они ведь лишь собою хороши,
(хотя порой — лишь дюжина из тыщи)...
А что поделать? Хрупкий матерьял:
то слишком грубо сбитая структура,
то стих со сна ещё не охреял...
То просто и не стих — макулатура.
...Читатель мой, поговори со мной!
Ты нужен мне, чтоб мне себя увидеть:
ведь трудно говорить со всей страной —
и никого при этом не обидеть.
9. ...А женщины в их странной красоте
проходят мимо, видя всё, что надо...
И светлячки на низкой высоте
для них светить готовы до упада.
Ночь прижилась у мира на краю,
где детям так легко болтать ногами...
И я чуть в отдалении стою,
застигнув сотворенья оригами.
(Я сам придумал новый стиль письма,
где много трав и разномерной флоры.
Там строят воробьиные дома
с окошками размером с помидоры).
Там добрый Бог в рубашке расшитой
незримого небесного фасона
гуляет под небесной высотой —
единственная важная персона.
10. Поднимается медленный ветер
на полжизни моей шириной.
День по-прежнему кроток и светел,
только как-то на ощупь иной...
Написались последние книжки
(хоть ещё забредают стихи —
недотёпы, мурлыки, глупышки
или просто сплошное «хи-хи»).
Посерьёзнее всё-таки надо
(и особенно перед концом),
а не ёрничать аж до упада
с неприличным для жизни лицом.
...Поднимается медленный ветер
и усталое солнце встаёт.
А какой-то отчаянный петел
до сих пор беззаботно поёт...
11. Вон дождь опять идёт вприпрыжку
в толпе весёлых пузырей.
Они хотят прибавить лишку
и голосят: — Давай скорей!
Эх, это лето с пузырями...
Сегодня снова ливанёт.
И станут улицы морями,
Ока к Варищам повернёт.
...Мир молодеет каждым летом
и затихает в декабре:
со всем своим кордебалетом
спешит построиться в каре.
Забыв сезонную потерю,
— Остепенись! — кричит душа...
Я ей по-прежнему не верю,
остатком воздуха дыша.
12. Кузнечики стрекочут в тишине.
(Мне помирать, а я их слышу:
вдруг прострекочат что-то обо мне?..
Но, разумеется, гораздо тише.)
Я насекомым, в целом, не грубил
как представителям особой сферы.
Лишь комаров физически губил:
пусть кровопивцы знают чувство меры!
Мир малых форм в реестре бытия
всегда меня притягивал с чего-то:
они — одна огромная семья,
а я сумел прибиться лишь к сиротам.
Да, детский поиск дружбы и тепла,
и неумение сказать об этом...
О чём жалеть, раз жизнь уже прошла?..
А одиночество к лицу поэтам.
13. Я стал добрей: пора любить природу —
всю шелупонь, пернатых и зверьё.
(Пусть это даже времени в угоду...
Ведь всё-таки нельзя нам без неё!)
Коронавирус — это не природа:
она сама страдает от него.
И, что ни день, меняется погода...
(Похабщина, и больше ничего.)
Чего-то где-то явно не хватает...
Чего-то мне покоя не даёт:
то в небе облак от безделья тает,
то вдруг душа с чего-то запоёт.
14. В России спокойное время —
предвестие буйных времён:
то эти обижены теми,
то третий не в меру умён.
В России сезонные свары,
внезапные выпады зим.
И вечно монголо-татары,
и снова тевтонцам грозим.
Всё рубим окошки в Европу,
тогда как сподручнее дверь:
удобней просовывать попу
и легче б ходилось теперь...
Но это, похоже, не наше —
не нужно нам лёгких путей:
хоть дольше, а всё-таки краше...
Без ихних бесстыжих затей.
15. …И властный зуд, как прежде по весне:
желанье лёта или просто взбрыка —
ни для чего, а сдуру, прямиком,
задравши хвост, восторженным телком…
Июльских гроз, их царственного рыка.
...Тяжёлым телом движется Ока
по самой нижней кромке ивняка,
качая пузыри водоворотов.
И, серая от нудного дождя,
наставилась к Озёрам, уходя
к нездешним людям и другим широтам.
Эх, разойдусь, раскинусь, полечу —
гуляй, шпана, сегодня по плечу
любая блажь, ответ на все вопросы!
Какие наши, собственно, года,
когда идёт высокая вода
и заливает выжившие плёсы?
16. Какое просторное лето
и туго натянутый свод!
И хочется, чтобы всё это
не кончилось сразу, вот-вот...
Чтоб время в дождях не промокло,
чтоб кто-то взглянул на меня
сквозь чисто промытые стёкла
такого хорошего дня.
Довольно душа полетала,
пускай посидит у окна,
посмотрит, какого металла
сегодня над нами луна.
Посмотрит спокойно и молча,
как надо глядеть на луну.
…Налью себе рюмочку жёлчи:
глядишь, поскорее усну.
17. Не надо заходить, куда не просят.
Там ждущих нет, а может — никого.
Лишь дождики всё утро купоросят,
почти что как живое существо...
Я всё ещё к творенью привыкаю,
хотя ему теперь не до меня:
я даже на себя не намекаю —
у каждого отдельная родня.
(Не жди тепла, когда ты сам не греешь:
ведь наша жизнь — сплошной теплообмен...
А без него хиреешь и стареешь,
и кровь не любит ослабевших вен.)
...Не заходи, куда тебя не просят —
не ждут, не встретят и не обоймут.
Дожди шуршат, от ветра малость косят.
Кто знает? Может, и они поймут.
18. Уже ушли усталые путаны
и о себе забыли города.
И только я никак не перестану
считать мои привычные года.
Опять и снова — скучное занятье...
Да и зачем? Всё пишут в паспортах.
Но я сегодня просто без понятья
и разлюбил своих любимых птах...
Они летят унылыми полями,
а я хандрю, но им не до меня.
А дни идут неровными долями,
прощальным колокольчиком звеня.
Эх, русская тоска о непонятном —
о том, чего никто не разберёт:
— о глупом, не угаданном, невнятном,
что каждый раз так больно душу рвёт!
19. «Случается» всегда у недотёп.
У перетёп обычно «происходит» —
притом спонтанно, без особых проб:
их это «пере», видно, благородит...
Мир полон непроверенных чудес.
А я по жизни смирный и пушистый:
без очереди в гении не лез,
да и не набивался в хорошисты.
Так — делал дело и водил пером,
любил букашек и литературу...
А в остальном — обычный дуролом.
(И помирать надумал тоже сдуру.)
А как дошло до дела — я не я!
(Созвать друзей, гульнуть, поставить точку!)
...Но перемёрли все мои друзья.
Я как-нибудь: без спешки, в одиночку...
20. За ветром туча пролетела,
не разбирая, что и где.
И моря медленное тело
слегка сместилось на воде.
А день уже дождём подмочен
и громко пахнет мокрый мир
травой не сохнущих обочин,
к дорогам жмущихся впритир.
Прибой, рапаны, запах йода…
Едва маячат корабли —
пейзаж немыслимого года,
уже в немыслимой дали,
где счастье, молодость, удача,
высокий день в чужом окне —
всё то, что так или иначе
предназначалось только мне,
неслось навстречу в птичьем плеске —
в один момент оборвалось.
И на Господней хлеборезке
мне пайки больше не нашлось.
| 
