НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Пособие по уходу за фениксом

Сергей Скуратовский. Мифология дороги. — Саратов: ООО «Амирит», 2024.

Книга поэта и психолога Сергея Скуратовского наверняка будет интересна не только читателям и коллегам-литераторам, но и специалистам по психологии творчества: психологическая составляющая в книге по меньшей мере не слабее поэтической.

Автор и его лирический герой находится в постоянном поиске живых ощущений, выхода из матрицы игр, в которые играют люди, в частности, поэты. В название вынесен концепт, разбираемый В.Я. Проппом, М.М. Бахтиным и другими литературоведами. «Мифология дороги» — так могла бы называться еще одна статья о пограничных пространствах в тексте или очередное исследование поэтики недостижимости в поэме «Москва — Петушки» Венедикта Ерофеева. Но перед нами книга стихов и психологических эссе. Автор задает собственные координаты, нивелируя категории пространства и времени, оставляя только настоящий момент и условное психическое пограничье, где реальный топос заканчивается, а новый не успевает, как в компьютерной игре, до конца прогрузиться. В книге три раздела: «Станция отправления», «В депо», «Туда и обратно». В первом же эссе сообщается: «проживая бесконечную гибель момента и бесконечное его перерождение, ученик старается не раствориться, не погибнуть вместе с моментом, улавливая своей верой, своей “каплей опыта” безмерно обновляющееся событие».

Реципиент назван учеником, получающим бесценный опыт обучения в школе жизни, где фениксом становится бесконечно умирающий и вновь даруемый момент «сейчас». Воспринять его, не отворачиваясь, трудно: мешают социальные игры, институты, нормы поведения... Зависание в пространстве вариантов и есть момент выхода из матрицы, возможность бесконечно обновляющегося выбора. Автор приглашает читателя в путешествие вне карты и маршрута.

Итак, мы на «Станции отправления» за порог дома, в антимир. Это видно по ключевым образам первого цикла: во-первых, это мир сказочного (опять же, привет Проппу, еще в начале XX века расписавшему в «Морфологии сказки», что такое инициация), и у самой книги есть зачин, как в сказке. Двигаться будем вместе с условным Иваном, переступившим через порог, за которым «сочится темнота». Трагедия в том, что желание вырваться из условно морального поля чаще всего опирается на сознание невписываемости героя в это поле. Романтическое бегство Дон Кихота или Мцыри во всех сюжетах равно нулю (в картах таро это, например, нулевой аркан, ничто или дурак). От нуля разворачивается дорога в антимир – к себе (подобно ерофеевской — с ангелами, парящими над необозримым интертекстуальным пространством). Примечательно, что Скуратовский для ввода образа дурака использует ритм, напоминающий скальдовские песни в тонических размерах:

Мне 30 лет и я идиот.

У меня в голове жар-птица поет,

Крыльями бьет и в висок клюет,

И колотится изнутри.

Во-вторых, это мир не только сказочного, но и мифологического (есть здесь стихи, отсылающие к изгнанию из рая и адамизму — процессу называния предметов и явлений по-своему), — частная мифология, основанная на знаниях русского культурного кода, исследующая, как этот код прорастает в бессознательное и владеет восприятием. Мифология попытки избавиться от мифологии и, в постмодернист­ском смысле, «место расчистить» под новое, собственное высказывание.

Сказки становятся частью личного мифа, когда человек вырастает и становится сам себе опорой. Отправляясь в путешествие к себе, дурак выходит из игры в непутевого сына, покидает дом и обретает на пути пристанища, обрастая опытом проживания боли покинутости и покидания. Сознание своей хрупкости в этой новой системе координат рождает собственный миф о смерти, от которой можно спрятаться в социальных ролях, в примерке масок (сказочных или социальных — мужа, любовника, короля, дурака…). Показателен авторский сарказм: за ним — душевная рана брошенного ребенка, верящего в сказки и не готового принять несказочную реальность:

ты чувствуешь, как от тебя отделяют бессмертную душу твою,

чтоб ты усвоил, щенок, мой мальчик: не ложись на краю.

Стихи — тоже способ снятия маски, отсюда почти формула: «этот витязь из всей своей роты остался один <…> не открывая ни перед кем своего лица». Сознание проигрышности такой стратегии побуждает пойти дальше и, чтобы обрести спутников, хоть до какой-то степени все-таки открыться. Но автор продолжает скрываться под масками и срывать их, обнаруживая расширяющуюся за ними пустоту:

Блины — в белене, лебеди — в лебеде,

Дядька — в Киеве, я — неизвестно где.

Поэтика, строящаяся на образах из сказок и мифов – не редкость для современных авторов. Похожим способом выстраивает свою оптику, накручивая на собственное переживание античные и скандинавские образы, например, Михаил Дынкин (скажем, в стихотворении «Агамемнон вернулся домой…»¹), Семен Крайтман (особенно в стихах 2009–2010 годов). Но для них эти методы — часть поэтики, а для Скуратовского — рельсы, с которых чувствуется необходимость сойти («три раза бросался на острие меча-кладенца, да только все мимо»).

И вот внутренний феникс указывает нам новую игру — не-игру, путь в один конец, в депо (на починку), минуя прохождение сказочным Иваном ряда поведенческих приключений. Паттерны героя отыграны, «правило детского плача» больше не действует. Ты взрослый, никто тебя не заберет из страшной наружи в уютный домашний мир. Казалось бы, выход из матрицы – общее место для поэтов, подбирающихся к рубежу сорокалетия, — детей 90-х, вывалившихся в капиталистический мир и узнавших, что у каждого сегодня своя реальность.

Скуратовский почти цитирует во втором эссе знаменитую работу Эрика Берна о поведенческих сценариях и в попытке понять свои метаморфозы почти во всех стихах этого раздела, снижая трагический пафос и продолжая наматывать сказочные аллюзии, проговаривает на разные лады собственную истину: «моя душа сама себе остосмертела». Поведенческие паттерны — признак жизни, выход за них, по идее, означает небытие, вычеркнутость из матрицы судьбы.

Наступает время страшной сказки для невзрослого взрослого: роли неприменимы, обереги не работают, чудища подступают откуда не ждешь. Проще договориться с собой и играть по правилам. Некоторые стихи напоминают детские страшилки (автор укрывается в них, что тоже стратегия и игра, мол, я психолог и понимаю вас, бедные детки):

Так что спи, моя королева, качайся в божьей горсти.

Выпей кефира, выключи бабушкину радиолу,

Плюшевого медведя на ночь перекрести.

«Божья горсть», в которой, хотелось бы верить, находится душа — тоже утешительная пилюля для взрослых детей («все дети ушли, уснули, остались взрослые»), не желающих нести ответственность за свои жизни и в который раз перекладывающих ее, правда, теперь на высшего родителя. Одно из самых трагических стихотворений в книге:

над черемухой бесстрастной воздух бел,

ничего хотеть не надо, я хотел

превратить все это в сказку, не срослось

из земли неровным сколом лезет кость

Третий раздел называется по-толкиновски — «Туда и обратно» и якобы замыкает круг духовного поиска. Пособие по уходу за собственным фениксом в конце пути — один из возможных способов взаимодействия с взрослой несказочной реальностью. Стихи в нем все больше опираются на религиозные образы («тишина за плечами болит сильней и превращается в крест»). Но пилюля эта своеобразная, ей как будто не веришь, да и светски мыслящему автору она, кажется, не совсем близка.

Вера спасительна лишь для принимающих правила ее игры. Автор, судя по всему, их принять не может, — Бог в стихах этого раздела, во-первых, жесток:

Бог ему шепчет на ушко: «Да ты ведь умер, дружок.

Пойми, чебурашка, смерть ведь на то и смерть,

Чтобы смотреть и не видеть, видеть и не смотреть»

Во-вторых, Он тут намеренно олитературен, даже клиширован.

Автор, практикующий психолог, оставляет профессиональное в стороне, обнажая собственное неразрешимое и больное, показывая: спасение для каждого рефлексирующего субъекта — в пространстве вариантов, а не в чем-то конкретном, уводящем в поведенческие паттерны. Обращаться к внутреннему ребенку необходимо — только так ты жив. Но быть большим ребенком в мире взрослых тяжело, а то и невыносимо. Стихи в данном случае — личное безопасное пространство, где можно сублимировать переживания, не более. Но книга — увлекательное путешествие. Отправившись в него с автором, вы уже не будете прежними.

Марина Марьяшина

1 Экклезиаст-соломинка-омерта // 45-я параллель. № 6 (354). 21.02.2016.