ПИСЬМА

Владимир Тендряков

«Преобразование способно проходить только по доброй воле…»

Письма во власть

Переписку с представителями власти никак не назовешь обширной, но она занимает особое место среди писем Владимира Федоровича Тендрякова. Такого рода послания могут показаться странными для писателя, пришедшего к категорическому отрицанию основ социализма и марксизма, на которых зиждилась вся советская власть с ее идеологией и экономикой. Странными для писателя, которого Валерия Новодворская годы спустя предлагала внести в списки противников режима и причислить к лику диссидентов, восстановив тем самым историческую справедливость¹. Но это никак не шаги на попятную и не прошения. Это продолжение его позиции писателя и человека, который верит, что надо говорить, убеждать, находить общий язык, пытаться достучаться, что изменение системы оценок, взглядов и нравов — и есть главный путь перемен.

Жизнь Тендрякова началась с того, что он описал в «Хлебе для собаки». Потом война и фронт, голодная послевоенная деревня, репрессии и исчезающие люди. Все, что происходило позже, Оттепель, и даже застойные позднесовет­ские годы казались лучше, чем то, что было. Вектор движения страны в его время худо-бедно был направлен от сталинизма, от войны — такого никогда больше повториться не должно!

«…время не оправдало наших надежд, не подняло до величия литературу, не развило общественную мысль. Да, но это не значит, что оно совсем застыло, не продвинулось вперед ни на пядь. Оглянемся и сравним — то, что раньше казалось дерзким, сейчас выглядит, право же, смехотворно безобидным. <…> У смелости теперь иные мерки, у дерзости иные рубежи»².

Поэтому Тендряков, чье становление как писателя пришлось на Оттепель, искренне пытается увещевать власть имущих, призывает их к диалогу с интеллигенцией, с литераторами, аргументирует свои доводы, переходя на «язык марксизма», прибегая к авторитету классиков, которых в зрелые свои годы совсем не почитает и уличает в противоречиях и непоследовательности (см. «Революция! Революция! Революция!..» или «Метаморфозы собственности»). Быстрых перемен к лучшему быть не может, так давайте решимся на малые шажки… В этих письмах его вера в будущее. После всего, что довелось ему увидеть, он не мог позволить себе безысходности. Безысходность случается сама, а что-то хорошее и лучшее надо созидать. Вот он и делал, что мог. То, что нельзя опубликовать, — в стол, пусть ждет своего часа. Но то, что необходимо сказать сегодня, будет написано и отправлено в виде письма прямо «наверх». Эти письма — скорее монологи, чем диалоги с властью, в этих письмах безусловно есть и романтика, и утопия, и свое донкихотство…

Ссылки на классиков марксизма в них приводятся, чтобы достучаться и убедить, но они нимало не смягчают назидательного, а порой взыскующего тона — с представителями власти ни тогда, ни сейчас в нашей стране так разговаривать не принято!

Публикуемые письма доходили до адресатов. Некоторые, сделав круг, приземлялись на столе Альберта Беляева (инструктора, а позже заведующего сектором художественной литературы отдела культуры ЦК КПСС). Надо отдать ему должное, он как мог гасил ситуации, которые в свою очередь могли обернуться конфликтом и ответными жесткими мерами. Помню папин пересказ домашним его телефонных звонков: «Володя, ты опять написал наверх… все ко мне вернулось, как ты это не понимаешь… мне поручили разобраться и провести с тобою воспитательную беседу… считай провел…». Или после возвращения из загранпоездки (редко, но были!): «Ты в самолет не успел сесть, а телега впереди тебя приехала… стопка на тебя у меня на столе!.. ну, я с тобой беседу провел…». Если бы на месте Беляева оказался другой человек, судьба писателя Тендрякова могла бы повернуться совсем иначе.

Письма во власть и два более частных письма публикуются по черновикам и вторым экземплярам, сохранившимся в архиве.

Три письма Петру Демичеву

Письмо первое в защиту Синявского и Даниэля публикуется по черновику.

«1–2 марта 1966 года, через две недели после суда над Синявским и Даниэлем, Владимир Тендряков пишет секретарю ЦК КПСС по вопросам идеологии, истории и культуры П.Н. Демичеву о том, что писателя, даже если его творчество вызывает возмущение, нельзя подвергать судебному преследованию.

Почему Владимир Тендряков написал письмо Демичеву, но не подписал появившееся через пару недель “письмо 62-х”, авторы которого просили разрешить им взять Синявского и Даниэля на поруки? Предположим: индивидуальное письмо в инстанции, по сравнению с коллективным письмом в инстанции, предполагало личную ответственность и потому давало больше свободы в выборе интонации»³.

Рискну предположить, что выбранная в «письме 62-х» форма защиты Синявского и Даниэля, «взять на поруки», претила Владимиру Федоровичу, он в итоге написал свое письмо.

[Я постоянно задаю себе вопрос: за что осуждены Синявский и Даниэль? За то ли, что они печатались в заграничных изданиях, или же за то, что их взгляды, их идейность, дух их произведений враждебен нашему обществу? Насколько я знаю, в нашем уголовном кодексе нет статьи, прямо и недвусмысленно запрещающей печататься за рубежом. Навряд ли Синявский и Даниэль подверглись бы аресту, если б их произведения соответствовали нашим официальным требованиям. Иначе многим писателям пришлось бы сесть на скамью подсудимых, в том числе и мне.

Значит, дело в идейности, во взглядах. Именно за это получили срок строгого режима злополучные авторы.] (Было зачеркнуто. — М.Т.)

Мне не удалось познакомиться с работами А. Терца и Н. Аржака. Нисколько не исключаю, что их взгляды, их идейность чужды мне. Но мне, например, глубоко чужды и враждебны взгляды, идеи, дух романа «Тля» Шевцова⁴, я убежден, что проповедование подобных взглядов наносит явный вред нашему обществу. Однако, если б меня спросили — следует ли посадить Шевцова за его взгляды? — не задумываясь бы ответил: нет, ни в коем случае! Не из жалости к Шевцову, не из-за безликих принципов добра и всепрощения, а потому что опасно для тех идей, которые я считаю нужными и полезными.

Если неприемлемые, враждебные мне идеи я не разбираю, не опровергаю, если я не привожу веские доказательства, а убийственный анализ подменяю убийственными ударами палки, то любой вправе судить обо мне, как об идейном банкроте. Я не в состоянии возразить, мне остается одно — застращать, заткнуть рот. И уж мне трудно рассчитывать на духовную поддержку со стороны других, в лучшем случае меня поддержат беспринципные трусы, которые сами боятся моей увесистой палки. Упаси бог от таких сотоварищей!

Мне не удалось познакомиться с работами А. Терца и Н. Аржака, как и подавляющему большинству наших граждан. Статьи Еремина⁵ и Кедриной⁶, газетные отчеты о судебном процессе — то анонимные с подписью «Корр. ТАСС» или же подписанные совершенно неведомыми фамилиями — сводятся к одному: верь нам на слово, верь слепо, не задумываясь. А лично для меня Еремин и Кедрина и в литературном и в гражданском плане не такие ж непререкаемые авторитеты, чтобы я слепо им верил. Волей-неволей я прихожу к выводу, что делается попытка вести идейную борьбу старыми способами тридцать седьмого года.

Может, кто-то и хочет возврата в мрачное прошлое тридцать седьмого? Тогда этим товарищам хотелось бы заявить, что они действуют непоследовательно и слишком робко: единичными арестами погоды не сделаете, придется снова садить и расстреливать многие сотни тысяч, если не миллионы, снова, вторично, после всенародного осуждения такого порядка после того, как к этому вызвана массовая ненависть. Не думаю, что подобное пройдет успешно. Повернуть вспять историю невозможно, неплохо бы сие принять во внимание.

Впрочем, мы к истории относимся наплевательски, напрочь забываем ее уроки, за это постоянно садимся в грязь.

Давно ли мы поднимали кампанию против Пастернака, исключили из союза, похоронили его, а теперь снова чтим, издаем его большими тиражами, гордимся, что у нас есть такой поэт. Что мы этим добились? Вызвали жадное любопытство к слабому роману, дали повод позлорадствовать врагам, отшатнули от себя кой-каких друзей и вернулись на исходные позиции.

Давно ли Хрущев грубым окриком и угрозами учил художников, как писать картины — опять злорадство и насмешки врагов, опять неловкое положение западных друзей, наш моральный проигрыш в глазах всего мира, а наши художники, как писатели, так и пишут свои картины, забыв сердитые хрущев­ские наставления.

Вот и сейчас — западные компартии заявляют дружно несогласие, а не согласны с нами самые последовательные друзья вроде Луи Арагона, а враги, разумеется, довольны... И это происходит перед самым съездом партии. Хорош же подарок к съезду!

Раз применяется метод насилия в идейной борьбе, значит, у кого-то существует неверие в силу наших идей, в их правоту. Такое же идейное безверие не может не пугать.

Сейчас мы пытаемся устрашить наказанием, но мы забываем слова Маркса: «История и такая наука как статистика с исчерпывающей очевидностью доказывают, что со времен Каина мир никогда не удавалось ни исправить, ни устрашить наказанием. Как раз наоборот!»

Забываем или не хотим знать. Не хотел этого знать Сталин вкупе со всеми своими приспешниками типа Ежова и Берии. А Сталина сейчас кое-кто не прочь бы величать марксистом!

И нужно ли говорить в заключение, что с письмом секретариата Союза писателей, по сути, тоже анонимным, без подписей, с письмом, безответственно говорящим от лица всех писателей, я согласиться не могу, как не могу согласиться с редакционной статьей в «Правде».

2 марта 1966 г.

В. Тендряков

Письмо второе. Поводом для его написания стала ситуация с публикацией в журнале «Наука и религия» (1969, №№ 8, 9, 10) повести «Апостольская командировка».

П.Н. Демичеву — секретарю ЦК КПСС

Уважаемый товарищ Демичев!

Мое письмо ни в какой мере не является ординарной жалобой. Я посчитал своим долгом написать, а Ваше дело отнестись — внимательно, сделать предметом обсуждения или же просто выбросить в корзину для мусора.

Тривиальный для нашей жизни случай послужил мне толчком.

Журнал «Наука и религия» трижды собирал свою редколлегию для обсуждения моей новой антирелигиозной повести. Казалось бы, достаточно собраться всего один раз, чтоб решить вопрос — принять повесть или отвергнуть ее, — тем более, что мнения особо не расходились, все участники обсуждения — за печатанье. Все, кроме одного. Но этот один — инструктор ЦК, курирующий данный журнал. Именно потому и собираются члены редколлегии не единожды, а трижды, чтоб как-то согласовать свое общее мнение с единоличным мнением т. Лисавцева⁷. Но согласовать не удается. На третьем заседании т. Лисавцев сообщает свое категорическое «нет», наскоро подкрепляет его бездоказательными заявлениями, вроде: «Вопрос, поставленный в повести, не является существенным», а затем, сославшись на занятость, удаляется, так и не выслушав возражений ни членов редколлегии, ни автора, хотя и не мог не догадываться, что редколлегия-то собралась поговорить именно с ним.

Самое удивительное то, что все это принимают как должное. Редколлегия растерянно начинает совещаться о том, когда собраться — снова, в четвертый раз! — чтоб все-таки как-то согласовать с т. Лисавцевым.

Признаюсь, тут я восстал и уговорил редколлегию не собираться в четвертый раз. Редколлегии ничего не оставалось делать, как принять уже ранее принятое решение — печатать повесть — и разойтись восвояси, рассуждая о своем бессилии. Каждый понимал, что решение редколлегии ровным счетом ничего не стоит, решать-то будет он, Лисавцев, курирующий журнал из-за своего инструкторского стола.

Случай, как видите, обычный и отнюдь не вопиющий — бывают и похлеще. И дело вовсе не в судьбе повести — забудем о ней, — дело касается большого и сложного вопроса — значения интеллигенции в нашей жизни, отношения к ней.

Что стоит решение целой группы видных ученых, носящих звание докторов и кандидатов, журналистов, писателей, против мнения одного Лисавцева? С какой легкостью Лисавцев может его отбросить в сторону! Как легко и безнаказанно он может проявить свое невнимание! Невнимание, порожденное крайним недоверием — вы все правильно решить не можете, могу только я один, даже слушать вас не хочу, толките себе воду в ступе. При проявлении же такого недоверия рассчитывать на ответное доверие может лишь прекраснодушный идеалист. Ну а это должно порождать определенные отношения, которые вряд ли назовешь здоровыми.

Наверное, как Вам, так и мне, хотелось бы считать, что случай в редакции журнала «Наука и религия» не характерен, что Лисавцев досадное единичное явление. Считать-то так можно, но будет ли это соответствовать действительности.

По роду своей деятельности я могу говорить только о тех людях, которые курируют нашу культуру. Вот вам образчик разговора, происшедшего у меня в комитете кинематографии с т. Романовым⁸. «Ваш сценарий не пойдет». «Почему?» «Такие фильмы сейчас не нужны нашему народу». Не нужны народу, не нужны стране, не нужны нашему обществу — такие слова постоянно приходится слышать известнейшим режиссерам, драматургам, творческим коллективам театров и киногрупп, словно все эти люди живут где-то вне нашего общества, ничего не видят, не слышат, полностью несведущи в жизни.

Что же это, как не спесивое недоверие лисавцевых: мы знаем, что нужно народу, обществу, а вы — нет, вам не дано!

Что нужно обществу — вопрос человеческого бытия, вопрос, над которым на протяжении всей истории ломали головы лучшие умы человечества, в конкретных разрешениях которого собственно и создавалась цивилизация. Любой отдельно взятый человек, пусть он будет трижды гениален, не в состоянии дать абсолютно точный, исчерпывающий ответ на это необъятное «нужно». Он может решаться усилиями только всего общества и в первую очередь усилиями тех его представителей, кто «обогатил свою память знанием всех тех богатств, которое выработало человечество». А носителями богатств человеческих знаний, человеческой культуры в любом обществе является интеллигенция. Игнорировать интеллигенцию, решать самоуверенным кивком головы: «Я знаю, что нужно народу, вы — нет, вы пустое место» не значит ли накладывать запрет на решение общественных проблем, душить общественную мысль, возводить в непреложный закон чванливую тупость?

Постоянно приходится сталкиваться с тем, как разного рода лисавцевы продолжают считать современную интеллигенцию нашей страны некоей отрыжкой старого буржуазного общества. На каком основании? Я в меньшей степени коммунист, чем т. Лисавцев? У меня меньше развито чувство гражданской ответст­венности, чем у Лисавцева? Мне меньше дороги интересы страны? Или я меньше сделал для страны, для народа, чем Лисавцев? Да, право же, в глубине души не думает так и сам Лисавцев. Но тогда почему презрение, почему пренебрежительное недоверие? Наверное, потому, что пришлось бы не командовать, а советоваться, не кивать с начальственным бездумием: «Я знаю», а признавать в чем-то свое незнание, свою некомпетентность. Отсюда страх — как бы не пострадал авторитет.

Но авторитет не спасается. Голословные «я знаю» убедить не в состоянии, наоборот, с болезненной наглядностью показывают — не знает, не хочет знать, глух, слеп до безнадежности да еще враждебно недоверчив. Хотел бы взаимопонимания, рад бы не отвечать на вражду, а невозможно.

Одним из характерных последствий недоверия к интеллигенции со стороны лисавцевых является некое негласное утверждение, что материальные ценности важней ценностей духовных. Тот, мол, кто выплавляет металл, выдает на гора уголь, создает машины, нужней для общества того, кто выступает со статьями по философии, пишет романы, ставит кинофильмы. Одни де — соль земли, другие — так себе, некие затейливые завитушки на теле общества, без которых можно и обойтись. Если «замороженный» строительный объект, закозлившаяся плавка, погнившая на базе партия продуктов рассматривается как прямой ущерб государству, часто становится предметом судебного разбирательства, то никто не считает ущербом для государства положить на полку отснятый дорого­стоящий кинофильм, запретить отрепетированную пьесу, не напечатать роман широко известного писателя. Это делается с такой же удивительной легкостью, с какой лисавцевы кидают через плечо: «Не нужно народу!»

Духовная ценность далеко не столь ценна как материальная — заблуждение, неизменно порождающее опасные общественные недомогания. От этого начинает даже страдать производство самих материальных благ, не говоря уже о том, что обществу приходится иметь дело с менее сознательными гражданами.

Мы были вынуждены покупать хлеб у Канады не потому, что наша плодородная земля утратила способность рожать, не потому, что колхозник разучился ее обрабатывать, а, наверное, потому, что мы что-то крупно не додумали в организации колхозного труда, в заинтересованности труженика, во взаимодействии государства и сельского коллектива. Причина — наше бездумие, а именно создание-то духовных ценностей и развивает в обществе способность вдумчиво относиться к жизни. Или почему бы не оглянуться назад и не вспомнить, какой, хотя бы чисто материальный, ущерб наносила бездумная самонадеянность стране. Вспомните выброшенные миллиарды рублей на запланированные лесополосы. Вспомните, во что обошлась кукуруза, планируемая для посева вплоть до полярного круга. А так называемое «рязанское чудо» с резней скота... Все это протори и убытки нашей духовной ограниченности. Да, нашей! Не только ограниченности какой-то одной высоко сидящей личности. Будь общество духовно более развито, вряд ли оно допустило бы диктаторскую глупость в таких масштабах. Создание духовных ценностей важно нисколько не меньше, если не больше, чем создание ценностей материальных. Только результаты этих духовных обычно не столь грубо наглядны. Лисавцевы не способны их уловить, а потому заявляют: «Не нужны народу».

Недоверие со стороны лисавцевых к интеллигенции, как ни странно, порой проявляется в заигрывании с особого рода «интеллигентами». Недоверие к тем, кто не в состоянии лишь услужливо поддакивать, заставляет кидаться к тем, кто готов при любом случае взять под козырек: «Чего изволите?» Возьмем для примера хотя бы такую небезызвестную фигуру, как Корнейчук⁹. Он громогласно откровенен, при Сталине пел аллилуйя Сталину, при Хрущеве — Хрущеву не менее восторженно и уж, конечно, во всем был согласен с нелестной хрущев­ской оценкой Сталина. Сейчас он поет новые славословия, готов петь анафему Хрущеву. Не за это ли усердие он получает высшую награду в стране — звание Героя Социалистического Труда?

Не опасно ли опираться на таких «интеллигентов»? Можно ли сомневаться, что они не продадут при удобном случае? И уж, конечно, дельными советчиками быть не могут: «чего изволите» — их единственная программа поведения, их способ мышления.

Мне часто приходится слышать доносящееся сверху глухое недовольство интеллигенцией. А я порой ловлю себя на недовольстве к тем, кто сверху пригревает разного рода лисавцевых. Ловлю и понимаю, как это опасно, зреет некий нездоровый антагонизм между руководством страны и интеллигенцией. Причем ни те, ни другие этого наверняка не желают, ни тем, ни другим это ничего не сулит, кроме тяжелых осложнений. Но они будут, если будут лисавцевы, если с ними не пойдет активная борьба с двух сторон.

Мы часто прибегаем к нехитрой уловке — закрывать по-страусьи глаза на неприятные явления, делать вид, что их не существует, даже гневаться на тех, кто слишком настойчиво указывает. Давайте в этом вопросе так не поступать, не самообманываться, не расписываться в собственном бессилии.

Лично я не считаю, что мы бессильны решить назревающее противоречие, а потому и пишу Вам, пишу искренне и прямо.

Поймете ли меня?

Будут ли наши интересы общими?

С уважением

В. Тендряков.

19 октября 1968 г.

Письмо третье. Посвящено вопросам религии.Стоит оговориться, что интонация в дискуссии с верующими, да и аргументация, с годами у Владимира Федоровича Тендрякова существенно менялись. Постоянно обращаясь к религии и истории христианства, он не был атеистом, огульно отрицающим Бога. Он жадно вчитывался в штудии библеистов и археологов, в публикации результатов экспериментов физиков и астрономов, намекающих на присутствие великого замысла во Вселенной. Главным, против чего Владимир Федорович возражал, был не вопрос божественного, а догматизм. Он не признавал веру, за которую прячутся, чтобы снять с себя ответственность, чтобы получить готовый рецепт, как жить: «Кто бы для меня беспомощного нашел спасительное, а я бы поверил в готовенькое»¹⁰.

«Мы окажемся в слабой позиции, если ограничимся (в ниспровержении религии) простым утверждением — бога нет. Наука, увы, не имеет сейчас доказательства небытия божия. Атеист тут невольно уподобится верующему, один будет отстаивать свой догмат, другой — свой, не имея возможности чем-либо их подкрепить. <…> Давно уже сторонники религии отказались от ветхозаветных взглядов на мир, … она [религия] теперь нужна не как метод познания мира сего, а как руководство в жизни.

У всех народов на определенном этапе развития религии получали приоритет на нравственность, устанавливали непреложные нормативы поведения: не убий, не лжесвидетельствуй, люби ближнего своего и пр., и пр. Мы не отвергаем эти древние нормативы, <…> Мы, неверующие, также нуждаемся в утверждении нравственности, как и верующие. Казалось бы, что, собственно, нас отличает — единого желаем, к одному стремимся?

Отличают нас пути достижения нравственности»¹¹.

Уважаемый товарищ Демичев!

Многолетние наблюдения над работой атеистической пропаганды привели меня к тем тревожным выводам, которые я излагаю в своей «Записке». Посылаю ее Вам.

Думается, что самое бесполезное пересылать ее в отдел агитации и пропаганды ЦК.

С уважением

В. Тендряков

17 октября 1969 г.

Копия письма т. Демичеву

Единственная цель этих записок — вскрыть опасность, которую несет в себе так называемый «воинствующий атеизм» в том виде, в каком он сейчас существует.

Сейчас в нашей стране по весьма приблизительным подсчетам около 30 миллионов верующих. По последним обследованиям в Пензе наблюдается не сокращение, а наоборот их рост.

Законно задать вопрос: кто они, эти 30 миллионов? Враги ли они нам, нашему строю, нашей политике или же нет? Наверное, даже самые воинствующие религиозники не осмелятся заявить, что они враги. Да и на самом деле, если считать их прямыми врагами, то сразу же надо принимать крайние меры, ставить страну чуть ли не на военное положение — шутка сказать, внутри государства 30 миллионов врагов! К счастью, никто не сомневается, что современный верующий не враг, а просто заблуждающийся в вопросах мировоззрения.

Значит, стоит задача — вывести верующего из заблуждения, открыть глаза, перевоспитать духовно.

А для того, чтоб перевоспитать, необходимо какое-то сближение верующего и атеиста, сближение на основе взаимного доверия. Иначе верующий не будет слушать атеиста, бессмысленно рассчитывать, что он освободится от своего заблуждения, перевоспитается.

Наш пропагандист усвоил одно: атеизм должен быть воинствующим, не иначе, а потому он, пропагандист, весьма воинственно настроен к верующему. Но не нужно даже прибегать к элементарной... [разрыв в черновике].

По всей вероятности, в 1921 году 1 мая совпадало с Пасхой... [разрыв в черновике] пишет Ленин тогда в своем письме в ЦК:

«Если память мне не изменяет, в газетах напечатано письмо или циркуляр ЦК насчет 1 мая, и там сказано: разоблачить л о ж ь религии или нечто подобное.

Это нельзя. Это нетактично. Именно по случаю Пасхи надо рекомендовать иное:

не разоблачать ложь,

а избегать, безусловно, всякого оскорбления религии».

Можно бы приводить и другие примеры, но и этого вполне достаточно, чтоб понять: Ленин всегда призывал к воинственности по отношению к религии, но вовсе не переносил эту воинственность на верующего. «Наша сила в единении». Атеист, настроивший себя враждебно к верующему, вовсе не является носителем ленинского воинствующего атеизма.

«Заинтересовать... массы сознательным отношением к религиозным вопросам». Учтите, Ленин указывал — «к религиозным». Но, чтобы заинтересовать, атеисту-пропагандисту необходимо знать эти религиозные вопросы, быть религиозно грамотным. Наш же атеист в массе своей не только крайне невежественен в вопросах религии, но зачастую считает это невежество доблестью. Читать Библию — да за кого вы меня принимаете! И наш атеист, того гляди, не отличит евангелиста Луку от Луки Баркова¹².

А раз он крайне некомпетентен в религии, то не способен ее и критиковать, не в силах воевать с ней. И, как это ни парадоксально на первый взгляд, атеист, воюющий с верующим, вовсе не воинственен к самой религии.

Вот примеры.

Лет десять тому назад или около того один человек, называющий себя Красновым¹³, принес мне свою рукопись. Это была публицистическая работа, доказывающая, что наука и культура не только не противоречат религии, а напротив, находятся с нею в полном согласии. Работа была написана грамотно, темпераментно, с ощутимой долей литературного таланта. Автор, например, апеллировал к таким авторитетам, как Кеплер, Ньютон, Эйнштейн, призывал на помощь последние научные космогонические теории. В целом все это внешне выглядело правдоподобно и даже оригинально, а потому непременно должно было найти в определенной среде широкий отклик, стать своего рода пропагандистским руководством во славу религии.

Самое неумное — игнорировать эту работу, делать вид, что ее не существует, отмалчиваться по ее адресу. Верующие непременно восприняли бы наше молчание, как нашу слабость, наше бессилие, наше идеологическое поражение. А раздеть догола, выставить работу Краснова в ее истинном виде, разбить и наив­ные доводы, и наивную претенциозность в научном плане большого труда не представляло. Многие бы наши публицисты с легкостью бы разделались с автором. Я даже показал работу Д. Данину, одному из наших лучших популяризаторов науки, и тот высказал примерно такое мнение: «Противник-то не из сильных, так и подставляет голову, чтоб ударили».

Было бы естественно напечатать и саму работу, и опровержение к ней, тем более, что тогда только-только организовался атеистический журнал «Наука и религия». Я даже договорился с автором, чтоб он собственноручно сократил текст до приемлемого размера. Сам сократил, а не редакция, иначе бы мог дать повод религиозникам говорить: извратили, подтасовали текст и т.п. «Наука и религия» ухватились за эту идею и... ей запретили: «Предоставлять нашу печать религиознику, давать ему трибуну — ни в коем случае!» Но можно ли опровергать и не сообщать, что именно опровергаешь, бить то, не знай что. Победа в такой «войне» исключена, так сказать, за отсутствием реального противника.

Краснов так и остался не опровергнутым. Мы застенчиво отмолчались, только втихомолку сняли автора с работы, тем самым окончательно развязали ему руки — действуй, мол, и дальше в таком же духе. Краснов стал религиозным писателем, слава о котором перешагнула за границу. Его работы активно распространялись среди верующих. До меня дошли сведенья, что машинописная копия его работ в Ленинграде продавалась из-под полы за 500 старых рублей! Продавалась, а значит и находила сбыт и, как видите, ценилась очень высоко. Кто знает, сколько неверующих сагитировали эти работы¹⁴…

Можно ли тут говорить о какой-либо воинственности к религии с нашей стороны? Мы робки, для нас даже такой жиденький идеолог идеализма, как Краснов, кажется непобедимым. «Заинтересовать... массы сознательным отношением к религиозным вопросам», — где уж, лучше увильнуть, спрятаться, отмолчаться, втихомолку пнуть противника административным сапогом. А как раз насчет административного нажима Ленин предупреждал, что он может только «затруднить действительное отмирание религии».

А вот пример еще более разительной идеологической робости. На мое имя в редакцию «Наука и религия» был выслан анонимный экземпляр рукописи. Опять, как видите, рукопись, но на этот раз уже не лояльно красновская. Автор ее, женщина, бешеная мракобеска, не только проклинала Маркса, Энгельса, Ленина, но с пеной у рта набрасывалась на Дарвина, на Эйнштейна, на «науку, созданную жидами». Она вообще категорически отвергала ценность разума на том основании, что Христос сказал: «Погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну». Она откровенно звала к животному состоянию и яростно поносила Льва Толстого — подрывал авторитет церкви. Словом, это был образчик озверевшего фанатизма, манифест воинствующего невежества, от которого в ужасе бы шарахнулись даже благовидные религиозники типа Краснова. На мой взгляд, ничто не могло так дискредитировать религию, как этот документ, который сам пришел к нам в руки. Его даже не нужно было снабжать особыми комментариями, сама работа красноречиво бы агитировала за нас. Любой здравомыслящий человек, верующий или неверующий, воспринял бы с чувством брезгливости и гнева этот поток грязной ругани по адресу Дарвина, Толстого, Эйнштейна, классиков марксизма. А призывы «откажитесь от разума!», а возвеличивание господа бога в виде вселенского Держиморды — нет, мы сами не смогли бы так подорвать авторитет религии.

Я вновь считал, что нужно срочно опубликовать наиболее вопиющие места из этого документа, чтобы взорвать читателя, вызвать у него законное негодование, но... на рукопись наложили руку органы МВД, и в ответ на слова, что писатель Тендряков считает необходимым ее печатать, представитель органов заявил: «Рано!»

Это случилось несколько лет тому назад, тогда мы считали — верующих в стране немногим больше 20 млн, сейчас их около 30 млн, но до сих пор самоубийственный для религии документ лежит где-то в архивах МВД. До сих пор — рано! Законно спросить: когда же будет время его использовать? Не тогда ли, когда число верующих вырастет до 40, 50 млн, может, вообще подождем круглой цифры — 100 млн!

17 октября 1969 г.

Из Иностранной комиссии Союза писателей Тендрякову было передано приглашение стать почетным членом и одним из основателей Временного Всемирного парламента. Письмо было датировано февралем-мартом 1982 года и подписано Филипом Айсли¹⁵, генеральным секретарем этой организации. К нему прилагался бланк, который для этого надо было заполнить. Приглашение было уже переведено (подлинника среди подколотых бумаг нет) и сопровождалось запиской: «Направляем Вам полученное в наш адрес на Ваше имя письмо и приложенные к нему документы. А. Косоруков, председатель Иностранной комиссии».

Ответом Тендрякова стало многостраничное письмо-эссе, явно выходящее за рамки ожидаемого руководством. Судьба письма, дошло ли оно до адресата или «осело» в какой-нибудь руководящей инстанции, неизвестна.

Филиппу Айсли, генеральному секретарю

Ассоциации Всемирной конституции и парламента¹⁶

Господин генеральный секретарь!

С некоторым запозданием благодарю Вас за приглашение выступить в качестве одного из почетных основателей Временного Всемирного парламента. Полностью солидарен с Вами, был бы счастлив в меру моих сил помочь Вам.

Не будем стесняться в выражениях, дело, которое предстоит осуществить, есть ни больше, ни меньше, как попытка повлиять на ход истории. А для этого не только необходимо прилагать усилия, чтоб совершить те или иные мероприятия, но и выяснить закономерность исторического развития. Нельзя действовать наугад, вслепую, надо знать хотя бы, что может быть осуществимо, а что принципиально невозможно.

Мы с ужасом вглядываемся в наше время и не замечаем, что оно двояко — столь же угрожающе, сколь и обнадеживающе. В течение всей обозримой истории большая часть деятельного человечества бросалась в жертву ненасытному Молоху — темпу развития. Чем успешней и производительней люди трудились, тем быстрей развивалось общество, тем интенсивней возрастали нужды. Поэтому приходилось усиленно эксплуатировать труженика — на износ. Без жестокого насилия не вызревал колос в поле, не появлялся хлеб на столе.

И такое положение сохраняется еще в XIX веке. Появляются машины, головокружительно возрастают производительные силы, но столь же головокружительно возрастает и темп развития, мир захлестывает лихорадочная деятельность — никогда так бурно не возникали предприятия, никогда так быстро не росли города, никогда не требовалось таких колоссальных вложений. И паровые, далеко еще не совершенные машины, не в состоянии покрыть запросы развития, их недостаточную производительность приходилось возмещать усиленной эксплуатацией рабочих — 11–14 часов рабочий день, нищенская оплата, труд на износ, жалость отсутствует, жестокосердие процветает. А иначе и быть не могло — сократи изматывающий рабочий день, повысь оплату — значит приостанови расширение производства, поставь общество под угрозу обнищания, освободи от дела множество рабочих рук — безработица, пауперизм, неупорядоченность, в конечном счете, деградация.

Казалось, порочный круг — чем выше производительные силы, тем выше темп развития, их пожирающий. Молох всегда будет требовать человеческих жертвоприношений.

Но вот едва ли не на памяти нашего поколения как-то незаметно труженик освобождается от изматывающего ярма. Ныне рабочий работает семь часов в сутки, имеет в неделю два выходных дня, на износ не трудится и обеспечивается, сравнительно с прежним, высоко. Лихорадочное развитие заполнило мир сверхсильными, сверхпроизводительными машинами. И хотя прежнее утверж­дение — чем выше производительные силы, тем выше пожирающий темп развития — остаются в силе, но разросшиеся аппетиты Молоха уже нельзя удовле­творить тем жалким добавком, который непосредственно выжимается из организма рабочего. Только усиленная эксплуатация мощных машин способна его насытить. Молох перестал нуждаться в человеческих жертвах.

Мы не знаем, когда появились первые рабы, возникла эксплуатация. Но с тех пор человечество прошло великий путь от примитивного колеса до воздушных лайнеров, за это время менялось все — образ жизни, мировоззрения, общественные устройства и неизменно сохранялось одно — эксплуатация человека человеком. Она лишь меняла формы, но даже эти изменения мы оцениваем как эпохальные явления. Теперь извечная эксплуатация человека исчезает, подменяется эксплуатацией машин!

А она-то и порождала антагонизм, вместе с ним жестокость, пресмыкательство, изворотливость, пренебрежение к человеческому достоинству и пр. и пр. Люди всегда считали, что в безнравственном поведении повинны они сами, только они одни. Наверное, это самое величайшее из человеческих заблуждений, — равнодушная к нашим скорбям и чаяньям эволюция природы вынуждала нас быть безнравственными друг к другу.

С исчезновением эксплуатации, казалось бы, антагонизм с его последствиями должен исчезнуть. Не значит ли это, что кончился длительный мрачный этап истории, когда путь вперед приходилось вымащивать человеческими костями, не является ли наше время перевалом в вымечтанное царство мира и справедливости?.. Уже теперь во многих частях земного шара люди не голодны, не голы, не замучены трудом. Что им еще нужно?

Все тех же добрых отношений.

Так почему же их нет?

Еще в седой древности догадывались, что сытость не облагораживает человека, но вплоть до нашего века сохранялась иллюзия — накормленный будет более чуток к нравственности. Теперь эта иллюзия рассеялась окончательно. Многие страны из голодных стали сытыми, но ни одна не может похвалиться, что ее нравственный уровень поднялся. Напротив, замечается падение. Не случайно!

Прежде труженик постоянно был устремлен к удовлетворению чисто физио­логических потребностей. Накормить, одеть, обеспечить кровом себя и детей заполняло всю его жизнь целиком, отнимало все силы без остатка. Сейчас же на это у труженика уходят далеко не все силы и время. А избыточные силы требуют выхода, сытые, имеющие достаточно свободного времени люди испытывают постоянную потребность проявить себя в чем-то. Любой повод может вызвать у них активность. А жизнь подкидывает поводы отнюдь не умиротворяющие.

Собственно, эксплуатация труженика кончилась, но он по-прежнему находится в зависимом положении. По-прежнему от него требуют беспрекословного подчинения — исполняй, что прикажут, не проявляй своеволия, даже думать тебе не положено, за тебя думают другие. По-прежнему оскорбительное помыкательство, по-прежнему разделение на белую и черную кость. И все это не может не толкать на активность агрессивной окраски. Вдумаемся, агрессивная активность не у исключительных единиц, не у какой-нибудь обособленной кучки — у подавляющего большинства населения, да еще такого населения, которое в процессе труда систематически отучают думать. По сути, все общество накалено невнятной — незнамо к кому — агрессией. Удивительно ли, что мы живем на пороховой бочке.

В глубокой древности, когда одно племя нападало на другое, в экспансии ли фашистской Германии, развязавшей вторую мировую войну, существовала одна общая в таких случаях особенность — что-то должно вызывать агрессию, какое-то раздражающее неблагополучие внутри. От хорошей жизни, когда всем доволен, агрессивное состояние не возникает. Не капризы политиков, а неблагополучие народов порождает военную опасность!

Тем не менее, именно на политиков-то мы сейчас главным образом и пытаемся воздействовать, требуем от правительств, чтоб прекратили гонку вооружений. Однако любое правительство — продукт своей страны. И если исторически сложившиеся обстоятельства создали в стране атмосферу агрессии, то выросшее в этой стране правительство способно дышать только такой атмосферой, а не иной. Требовать от него — измени атмосферу, значит требовать заведомо невозможного.

В ходе развития мы оказались в новой исторической обстановке, совершенно не схожей с теми, какие были раньше, но по-прежнему продолжаем существовать в социальных устройствах старого типа, функционирующих на отживших принципах принуждения. Наш жизнедеятельный механизм не соответствует нашему времени, мы как бы продолжаем пользоваться санями, не замечая, что наступила весна, сошел снег. Трудно двигаться вперед, на каждом шагу раздражающие помехи. Гадаем, как их преодолеть, тогда как надо думать о совершенствовании механизма, который везет нас по ухабам истории, дедовские сани не годятся.

[Пропуск в черновике.]

Реальные приметы желаемого — сокрушительное оружие. Тот, кто им владеет, ставит в незавидное положение противников и всегда может рассчитывать на сторонников.

Всемирному парламенту необходимо сплотить вокруг себя исследователей, создать по миру изыскательскую агентуру, чтоб стать доминирующим владельцем этого интеллектуального оружия. Только тогда можно рассчитывать, что его влияние окажется действенным, а авторитет не номинальным.

Никаким применением внешней силы не заставить страну совершать преобразования. Напротив, это может вызывать лишь сопротивление. Преобразование способно проходить только по доброй воле, собственными, а не чужими усилиями. Всемирный парламент, завоевывая своим тактичным арсеналом сторонников по странам, ставя перед ними задачи, по существу даст миру наглядный образец принципиально нового правления, которое действует не требованиями, не командными приказами, а бережным насаждением разумного, доброго, вечного.

До сих пор человечество жило в антагонизме, а потому и борьба представлялась людям самоспасительным средством — не могут быть счастливы все, а потому обездоль другого, чтоб иметь самому. И сейчас в мировой политике действует старое негласное правило — чем им будет хуже, тем лучше нам. Абсурдность его очевидна — США не станут жить лучше, если наша жизнь ухудшится, и нашей стране не прибавится счастья от неудач в США. Напротив, чужое благополучие выгодно, так как благополучный менее склонен к агрессии, значит больше гарантий для спокойствия. Борьба не способна укреплять взаимосвязи, а лишь разрушать их. И в ажиотаже борьбы легко затоптать то полезное, что пробивается в жизни.

Но все же нет правил без исключения, борьба за мир и разоружение, как средство первой помощи при обострении хронической болезни, может давать какой-то временный эффект. Но такое лечение, направленное против внешних симптомов, а не против скрытых недугов, к полному оздоровлению не приведет.

Всемирный парламент мыслится как постоянно действующая организация, одно это обязывает уже сейчас думать не о временных мерах, а о постепенном фундаментальном переустройстве.

Буду рад, господин генеральный секретарь, если к моему посланию Вы отнесетесь с серьезным вниманием, буду горд, если окажусь хоть чем-то полезным для деятельности возглавляемой Вами Ассоциации.

С глубоким уважением

В. Тендряков

Письмо министру культуры СССР Екатерине Фурцевой

Уважаемая Екатерина Алексеевна!

В последнее время я становлюсь невольным участником странной игры, разыгрывающейся в стенах Министерства культуры. А так как она началась с Вас, с Вашего письма, то льщу себя надеждой — Вы ее и кончите.

Еще в 1970 году мне пришло письмо за Вашей подписью, предлагавшее принять участие в закрытом конкурсе на лучшую пьесу о современной деревне. Не скрою, меня одолевали сомнения, и я решил их выяснить в откровенном разговоре. Разговор этот произошел в Управлении театров с главным редактором т. Голодобиным¹⁷.

— Вы же знаете мое литературное лицо, я вам подхожу?

— Знаем и глубоко уважаем Вас, как острого писателя. Мечтаем видеть в числе наших авторов.

— Могу я быть уверенным, что мое творчество не вызовет в Министерстве опасений перестраховочного характера?

— Нам не до перестраховок, нет пьес о нашей современности. Помогите.

Я вспомнил Ваше письмо и устыдился своих сомнений, заключил договор, сел за работу и раньше срока к 1 июня 1971 года сдал в Министерство пьесу «Совет да любовь». Ее приняли благожелательно, высказали некоторые нетривиальные замечания, я согласился, внес исправления.

Через Министерство о пьесе узнали театры, и первым оказался Театр на М. Бронной. Я дал ему согласие на право первой постановки, началась работа. Объявился, правда, и другой внушительный претендент — Малый академиче­ский театр, но мне удалось потушить вспыхнувший было конфликт, пообещав Малому театру новую пьесу.

Казалось бы, все прекрасно: идут репетиции, актеры взволнованно говорят о ролях, творческая атмосфера, содружество автора и режиссера, но... Оказывается, в пьесе не хватает одного слова, на титульном листе — «утверждаю». Рука автора не вольна его написать, оно должно быть начертано рукой представителя Министерства. Шли дни, недели, месяцы, а волшебное слово не появлялось. И прикрываются репетиции, и актеры уже говорят о своих ролях с сожалением, режиссер в унынии, автор в недоумении.

Наконец недоумение сменяется решительностью. И снова в стенах Управления театров происходит разговор.

— Вам разонравилась моя пьеса?

— Не совсем. Есть, знаете ли, сомнения.

— Почему они не высказаны раньше? Сколько времени прошло.

Ответ невразумителен, почему-то со ссылкой на Малый театр. Вот если б пьеса пошла в Малом, то тогда бы никаких сомнений, без Малого — сомнения.

— Давайте соберемся и выскажите мне свои сомнения раз и навсегда — конкретно, по существу.

— Давайте соберемся, — ответ без энтузиазма.

Снова идут дни, недели, Управление театров во главе с т. Ивановым¹⁸ занимается своими хлопотливыми делами, забыв и об авторе, и о пьесе и, должно быть, о своих сомнениях.

Тогда автор и режиссер стучатся в дверь замминистра т. Воронкова¹⁹: «Помогите. Соберите у себя. Обсудим. Выясним недоразумения. Придем к общему знаменателю». Воронков готов помочь.

И помогает, собирает у себя: сам т. Воронков в качестве арбитра, т. Иванов в качестве носителя сомнений, режиссер и автор, готовые внимать каждому звуку.

Иванову предоставляется слово, и чем больше он говорит, тем яснее становится, что речь идет не о сомнениях по поводу пьесы, а о совершенно разных взглядах на искусство вообще. Пьеса написана хорошо, считает Иванов, она «настоящая», но в ней полно противоречий внутри героев и между героями, а это, по мнению т. Иванова, просто недопустимо. Я же привык смотреть на искусство с точки зрения марксистской диалектики, которая утверждает, что жизнь противоречива, она не что иное, как борьба противоположностей. А раз сама жизнь несет в себе противоречия, то и любое произведение искусства, отражающее жизнь, неизбежно должно отражать и жизненные противоречия. Без противоречивых характеров, без столкновения противоположностей искусство невозможно!

Тут бы и развернуться диспуту, решить — кто прав, а вместе с тем уяснить весьма важные, принципиальные вопросы. Но едва осуждающая сторона умолкает, как подымается т. Воронков. Он очень, очень извиняется, получилась накладка, ему, Воронкову, нужно сейчас, срочно заниматься корейской делегацией. Он прерывает совещание. В ближайшее время встретимся. Когда?.. Неизвестно.

Я отлично понимаю, что замминистра должен заниматься не только спорными пьесами, но и иностранными делегациями. Я искренне верю, что в ближайшее время разговор возобновится — разговор важный и большой, выходящий за рамки многострадальной пьесы.

Я выжидаю несколько дней, звоню — т. Воронкова нет в Москве, он уехал на юг.

Звоню на следующей неделе: да, т. Воронков приехал, но у него совещание.

Звоню еще раз — новое совещание, но меня все-таки соединяют. Т. Воронков отвечает: «Я еще не опомнился. Позвоните завтра».

Звоню завтра — Воронкова просто нет.

Я чувствую себя нищим, вымаливающим подачку: «Дайте, т. Воронков, Христа ради, кусочек Вашего высокого внимания!» Я не хочу быть в положении христарадничающего, прошу секретаршу напомнить неуловимому замминистра о себе, пусть он сам позвонит, когда ему заблагорассудится.

И вот опять идут дни, недели — тихо. Эта тишина, чувствую, будет длиться до бесконечности. Она, похоже, устраивает Воронкова. Может, она устраивает и Министерство? А странно, я не навязывался, Министерство само позвало меня к себе. Вашим письмом, Екатерина Алексеевна.

У Воронкова нет для меня времени, быть может, Вы найдете его у себя, вызовете т. Иванова, меня и режиссера Дунаева²⁰, поможете решить противоречия, которых так боится т. Иванов в искусстве.

С искренним уважением

В. Тендряков

15 марта 1972 г.

Письмо Василию Невзорову

Василий Тимофеевич Невзоров долгие годы занимал видные партийные долж­ности в Вологодском обкоме партии, курировал культуру, «открыл» поэта Николая Рубцова и всячески помогал ему, опекал его. Также дружил с Тендряковым, поддерживал и «проталкивал» его публикации на Вологодчине. Женой Невзорова была Ирина Пятницкая, блестящий искусствовед, специалист по иконописи и древнерусскому декоративному искусству, создатель основных экспозиций музея Вологодского Кремля. Ее экскурсии, проведенные специально для Владимира Федоровича и нас с мамой — незабываемы.

Вася!

Ты послал нам вместе с письмом книгу Н. Рубц[ова]²¹. Добавил от себя: «Удивительно талантливый поэт. Пожалуй, сейчас нет таких на Руси». Я болею, валяюсь, работать нельзя, поэтому внимательно прочел «Душу» Н. Р[убцова], не отбросил на первых страницах, а задумался: эти стихи и твоя восторженная оценка их упирается сегодня в одно очень характерное явление — эдакое неославянофильство.

На каждой странице любовные всхлипы лесам, погостам, избушкам... Ты знаешь, я и сам люблю и вологодские леса, и избушки, и иже с ними, всхлипывал над ними даже публично. Но, думается, преступно ограничиваться лишь слезами умиления, всхлипывать и не оглядываться с трезвым вниманием.

«Доволен я буквально всем! На животе лежу и ем бруснику, спелую бруснику!» — провозглашает твой поэт, единственный на Руси. И вот, как ни странно, это довольство влюбленного в свой край человека доходит до бесчувственно­сти. Возьмем для примера стихотворение «Деревенские ночи» на 26 стр[анице]. Оно наиболее красноречиво лишь тем, что в своей наивной простоте довольный автор поставил под своим восторженным творением год — 1953! А что это за год, вспомни-ка! Особенно в вологодской деревне! Хлеб из куглины и толстосери, умирающие дети, грабительские налоги, заколоченные избы... А твой восторженный автор выбегает с уздечкой к табунам: «Самого горячего выберу коня...». Табуны?.. Бог с ним, при пылком воображении и пяток кляч можно принять за табун, а вот «горячих коней» тогда привязывали к притолокам, чтоб не упали с голодухи. Да и что стоит в то время пылкое признание: «Все люблю без памяти в деревенском стане я».

Ты вправе возразить: в те годы и не такие поэты гарцевали в поэзии на горячих колхозных конях. Верно, но редкие из них осмеливаются гарцевать и по сей день с выправкой «кубанских казаков» и «кавалера золотой звезды». У Н.Р. это возможно потому, что вся его поэзия наигранно благостна, дежурно любвеобильна, любое без исключения стихотворение — слезливая декларация умиления «стороной березовой моей».

И при этом умилении удивительное невнимание к краю, к людям, полное небрежение к их горестям и заботам, а мимоходом, чтоб боже упаси не запамятовал читатель, лобовое напоминание о себе: «Я по-прежнему добрый, неплохой человек». Приходится верить на слово, по стихам этого не видно, порой автор не только черств, но становится невольным глашатаем жестокости. Думаю, что невольным, а не сознательным.

Мрачнее тучи грозный Иоанн

Под ледяными взглядами боярства

Здесь исцелял невзгоды государства,

Скрывая боль своих душевных ран.

Ах он, бедный! Как ему было больно! Любвеобильный поэт ему посочувствовал, и это едва ли не единственное сочувствие в книге по адресу человека.

Не знаю, нужно ли доказывать, что фигура Ивана IV едва ли уж не 200 лет является пробным камнем общественного мировоззрения. Те, кто в нем видят исцелителя, защищают и защищали «необходимость самовластья и прелести кнута». В свое время Ключевский как бы подвел итог многолетней полемике вокруг грозного Ивана, сказав, что тот больше действовал на воображение своих современников, а не на ум, что его деятельность не имела какого-либо влияния на историю, Россия и без него добилась того же быстрей и с меньшими потерями.

Вернулись мы к славословию Ивана уже после ежовщины, после массовых арестов, расстрелов, после введения пыток. Нужно было оправдать все это государственной пользой и поддержать историческими примерами. Поэтому чудовищно аморальная фигура, развратник, патологический убийца, трус в минуту опасности, посредственный правитель превозносится как высокий строитель русской государственности. И в наши дни, когда общество расколото во взглядах на Сталина и его деяния, восславлять грозного Иоанна в качестве исцелителя значит как-то признавать право деспотического насилия, оправдывать ее [его] вплоть до применения пыток. Я почти не сомневаюсь, что Н.Р. совершил такую осанну скорей непроизвольно.

Любить свое национальное — мне думается, дело непростое и ответственное. Нельзя упрекнуть Чернышевского в нелюбви к России, но ему принадлежат слова: «Россия — нация рабов, рабы сверху донизу!» Наверное, и сентиментально восторженная любовь Н.Р. к всему — от русской клюквы до русского сатрапа — тоже искренняя, но в отличие от любви критической просто опасна.

Не хочу распространяться о том, что фетишизация национального, возведение его в святость пагубно отражается в первую очередь на интересах самой же нации уже в силу утраты критического подхода, а значит, и непонимания общенациональных недугов.

Но, что страшнее, от слепой влюбленности в свое национальное неизбежно рождается нездоровая агрессивность. Я до самозабвения люблю свое национальное, так люблю, что способен восхищаться, а не критиковать, от меня нечего ожидать какой-либо объективности, моя слепая любовь заставляет меня быть подозрительным и враждебным ко всему чужому, а чужое-то все, кроме того, что причастно моей нации. Получается, что весь мир настроен ко мне враждебно.

Национальная теория в основе своей всегда проста — твое родное наилучшее, ты сам представитель наиболее достойного племени — это легко и охотно усвоит любой кретин. Поэтому-то национализмом заразить массы легче, чем бы то ни было. А значит, заразить массы и агрессивностью. Агрессивный национализм имеет свое название — фашизм!

Все начинается с малого, с умиления, с запрета для себя критически относиться к родному и дорогому: «И я молюсь, — о русская земля!» Молюсь твоим звонам, крапиве, грибам, Кремлю, зверовидным царям... Я не хочу оскорбить Н.Р., что он фашист, пока нет, возможно, им никогда и не станет, но его незатейливая «душа хранит» ощутимые росточки фашизма. На первых порах он выглядит очень безобидно и даже симпатично.

Вот таково мое мнение о твоем Единственном на Руси, Вася. Если понадобится рецензия в таком духе — напишу. Тема важная. Если понадобится, на первых шагах молодого парня глушить не хочу.

Письмо-ответ на присланный роман

Уважаемый Сергей Петрович²²!

Я внимательно прочитал Ваш роман (кончил только сейчас) и утвердился в том, что понял уже на первой сотне страниц. Получилось, право, досадное недоразумение. Вам бы все-таки следовало знать, кому посылаете свою вещь. Думаю, по тому, что я печатал, видно — я отстаиваю мировоззрение совершенно противоположное Вашему.

Упрощенно говоря, я считаю, что не только ошибки времен коллективизации (Вы их мимоходом задеваете в своем романе — Бывший), не только репрессии Ежова, Берии (тоже задеваете чуть-чуть), но и те гнусности наших дней, которые Вы пытаетесь как-то поднять, логически связаны и в какой-то степени являются продолжением того, что мы теперь называем всеобъемлющим словом — сталинизм. Сам Сталин, один из самых крупных организаторов лжи, фальши, жестокости, изуверства, заполнявших его время, живущих в некоторой модификации и в наши дни. Личность Сталина тесно связана с чудовищными извращениями в коммунистическом движении. Таков мой взгляд. У Вас совершенно иной.

Отсюда Ваш основной литературный промах: кавалер Золотой Звезды²³ как панацея от всех бед для колхозной деревни допустим был в лживой литературе сталинских лет, теперь уже такое не подходит.

Разумеется, Вы не будете согласны со мной. Не собираюсь Вас разубеждать. Если Вас в порочности сталинизма и вине самого Сталина не убедили очевидные исторические факты застеночных пыток, массовых расстрелов и арестов, бездарное начало войны, то уж никакие здравые доводы и логиче­ские рассуждения тут не помогут. По своему опыту знаю, что сталинистом в наши дни может быть или обиженный жизнью подлец, или ограниченный фанатик-религиозник.

Очень сожалею, что так получилось.

В. Тендряков

15 января 1971 г.

Ответ автора романа на полученный отзыв

Дорогой Владимир Федорович!

Конечно, я огорчен Вашим письмом. Моя рукопись в принципе Вам не понравилась; о деталях в таком случае говорить не приходится. Это, повторяю, огорчительно, но я не обижаюсь, потому что сам просил Вас высказаться откровенно. За это я благодарен. И очень сожалею, что отнял у Вас время.

На этом можно было бы закончить мое письмо. Но дело в том, что меня удивили и, говорю откровенно, напугали некоторые положения, высказанные в Вашем письме.

Вы пишете, что мы «разные по мировоззрению». Этого не может быть, не допускаю возможности, что Вы или я отвергли диалектику, материализм и Ленина. Полагаю, что вы описались, или употребили слово, значение которого не очень точно понимаете. Вероятно, речь должна идти о разных точках зрения. Далее. Вы упрощаете, а потом возводите в степень ошибки и преступления Сталина. Как всякая крупная историческая личность, Сталин был обусловлен историческими явлениями своего времени. Глупое, базарное, так называемое разоблачение «культа личности» нанесло нашей Родине огромное моральное поражение как внутри, так и за рубежом. Думаю, что от этого был урон такой же, как от ошибок и преступлений самого Сталина. Нельзя доверять дело государственной политики людям злобным и мелким, таким как Хрущев, нельзя на ошибках предшественника — и только на этих ошибках — делать политику. И если говорить откровенно, то надо признать, что Сталин был не один; хватало советников, помощников и т.п. Кстати: не задумывались ли Вы, почему он так (после войны) возненавидел Ворошилова и Калинина? Не потому ли, что от них в свое время зависела жизнь многих и многих? Не они ли благословляли Сталина? Не они ли (если не готовили документы) давали санкции на арест и отклоняли просьбы о помиловании?

Разумеется, что все это должно быть осмыслено. И должны быть сделаны выводы. Но, думается, что это не удастся сделать нашему поколению: информация, которую получали и получаем мы — тенденциозна. И делать выводы на основании того, что говорил «один мой приятель», или, наконец-то «княгиня Марья Алексевна», дело хоть и занятное, но бесплодное.

И последнее. Вы искренне выступаете против сталинизма и предаете его анафеме. Но вот странно: Ваше письмо — типичный образчик эпистолярного наследия того самого времени, против которого Вы мечете громы и молнии. Странно, но факт.

Перечитайте письмо внимательно, тут есть все: высокомерие и заносчивость, реклама своей исключительности; категоричность суждений и выводов, наплевательское отношение к товарищу. Не верится, что такое мог написать тонкий и лиричный писатель Вл. Тендряков. И выходит, что, предавая анафеме сталинизм, Вы же поете ему «долгие лета!..»

Дорогой Владимир Федорович! Надеюсь, что Вы поймете правильно: мне было стыдно за Вас, когда я читал Ваше письмо.

Все вышесказанное заставляет меня написать мое искреннее уважение Вас как писателя и не безразличное отношение к Вам.

Желаю Вам всех и всяческих успехов.

        Ваш С… [неразборчивая подпись]

25 января 1971 г.

Вступление, комментарии и публикация Марии Тендряковой;
 примечания Сергея Чупринина

1  The New Times, 2008, 1 декабря, № 48.

2  В.Ф. Тендряков, цит. по: Розенблюм О., Тендрякова М. «Наше поколение богато примерами солдатского мужества и почти совсем не знало гражданского…». Владимир Тендряков об Эммануиле Казакевиче // Знамя, 2019, № 7.

3 Розенблюм О. «Дискуссий не было…»: открытые письма конца 1960-х годов как поле общественной рефлексии // Новое литературное обозрение, 2020, № 4 (164), https://www.nlobooks.ru/magazines/novoe_literaturnoe_obozrenie/164_nlo_4_2020/article/22567/

4  Публикация сталинистского и антисемитского романа Ивана Михайловича Шевцова «Тля» (М.: Советская Россия, 1964) вызвала практически единодушные протесты критики и литературной общественности.

5  Еремин Д. Перевертыши // Известия, 13 января 1966 года.

6  Кедрина З. Наследники Смердякова // Литературная газета, 22 января 1966 года.

7 Лисавцев Эмилий Иванович — инструктор ЦК КПСС, кандидат, позднее доктор философских наук, автор серии монографий и брошюр по атеистическому воспитанию, в том числе книги «Критика буржуазной фальсификации положения религии в СССР» (М.: Мысль, 1971).

8  Романов Алексей Владимирович (1908–1998) — председатель Комитета по кинематографии при Совете министров СССР (1965–1972).

9  Корнейчук Александр Евдокимович (1905–1972) — драматург, академик АН СССР (1943), лауреат пяти Сталинских премий (1941, 1942, 1943, 1949, 1951) и Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами» (1960), Герой Социалистического Труда (1967).

10  Архив, из письма Л.Г. Румянцеву, заведующему отделом прозы и поэзии журнала «Уральский следопыт», 1978 год.

11 Архив. Из не допущенного к публикации предисловия к сборнику «Апостольская командировка» (М.: Советский писатель, 1984).

12 Барков Иван Семенович (1732–1768) — поэт, которому приписывается авторство порнографической поэмы «Лука Мудищев».

13 Краснов (Левитин) Анатолий Эммануилович (1915–1991) — религиозный публицист-диссидент, автор книг и статей, распространявшихся в сам- и тамиздате.

14 А.Э. Краснов-Левитин обвинил В.Ф. Тендрякова в том, что увольнение его с работы связано с пересылкой его рукописи в редакцию журнала «Наука и религия»: «Прочтя мою работу, Вы осыпали меня комплиментами и пожелали вступить со мной в “джентльменскую полемику”. Очевидно поэтому без моего разрешения (уведомив меня об этом задним числом) Вы отослали мою работу в журнал “Наука и религия”, хотя и хорошо знали, что тамошние “борзописцы” никогда не посмеют (Ваше собственное выражение) напечатать мою статью даже в сокращенном виде.

Они, действительно, не посмели это сделать, зато у них хватило “смелости” на другое: расшифровав мое “инкогнито”, они вызвали в редакцию директора той школы, где я работал в течение 15 лет, и добились моего отстранения от работы. <…> 11 марта 1960 г. мною было получено ответное письмо от В.Ф. Тендрякова, в котором он категорически отрицает, что отослал мою работу в журнал “Наука и религия”». (Открытое письмо В.Ф. Тендрякову в ответ на его статью «Куда ты идешь, Лида?» в «Литературной газете» от 5 марта 1960 г., с. 4 // Электронная библиотека Одинцовского благочиния. http://www.odinblago.ru/levitin_dialogi/3).

Было ли разговора в редакции, на который решился В.Ф. Тендряков с наивной верой времен Оттепели в возможность открытой полемики, когда оппоненту предоставляется слово, довольно для гонений на А.Э. Краснова-Левитина, или у властей нашлись другие поводы, вопрос на сегодня остается без ответа.

15 https://en.wikipedia.org/wiki/Philip_Isely.

16 Мировое общественное движение, которое, возникнув в начале 1950-х годов, до сих пор ставит своей целью грядущее объединение всех стран и народов в Федерацию Земли с едиными конституцией, парламентом и правительством.

17 Правильно: Голдобин.

18 Иванов Георгий Александрович (1919–1994) — начальник Управления театров Министерства культуры СССР (1970–1976).

19 Воронков Константин Васильевич (1911–1984) — секретарь правления Союза писателей СССР по оргвопросам (1959–1970), заместитель министра культуры СССР (1970–1978).

20 Дунаев Александр Леонидович (1920–1985) — главный режиссер Московского драматического Театра на Малой Бронной (1967–1984).

21 Сборник «Душа хранит» (Архангельск, 1969).

22 Адресат не установлен.

23 Отсылка к отмеченному Сталинской премией за 1948 год и объявленному образцовым роману Семена Бабаевского «Кавалер Золотой Звезды».