|
Об авторе | Мария Юльевна Игнатьева (Оганисьян) родилась в Москве. Поэт, филолог. Книги стихов: «Побег» (1997), «На кириллице» (2004), «Памятник Колумбу» (2010). Очень давний автор «Знамени», публикации в журнале: «Стихи, присланные из Испании» (№ 4, 1997); «Окончательный вариант» (№ 9, 1999); «Деревушка в каталонских Пиренеях», (№ 9, 2002); «В праведных и неимущих» (№ 8, 2004); «Барселона» (№ 6, 2008); «Ангелы в тёмных шалях» (№ 10, 2017); «В Россию, на Марс…» (№ 8, 2024). С 1990 года живет в Барселоне.
Мария Игнатьева
Из ордынской зимы
* * *
Посреди городского дурмана
мозг, оказывается, не забыл
лавку при ресторане «Гавана»,
что на Ленинском некогда был.
Еле-еле катился троллейбус,
на знамёнах желтели слова,
голубели фарцовые «Левис»…
Номер вспомнила: 62.
Кисло-приторное дуновенье
вдруг повеяло с неба: шалом!
То берлинское, что ли, печенье
крошат над барселонским столом.
О, село моё, о Барселона,
света-темени канитель.
На багровой заре баснословной
бородатый забрезжил Фидель,
Кулинария из ресторана
с троезвучьем его «ААА»…
Что хранила — и то растеряла,
но как будто бы снова нашла:
здесь на улице Портаферисса
Профсоюзная ходит тоска,
незаметна, как зёрнышко риса
из тропического тростника,
незабвенна, как воздух и запах.
Разомкнув заколдованный круг,
время-чудище пятится задом
и вблизи появляется вдруг.
* * *
Помянник — перечень утрат —
читаю, утреннюю сводку.
Воришка света, виноград
обвил оконную решётку.
Лозою в комнате — визит
непрошенный: салям-алейкум —
в зелёных шариках сквозит,
как гроздь игрушечных молекул.
Из поминальной полумглы
(на пять имён темнее за год)
виднеются голым-голы
головки несъедобных ягод.
Царит на даче тишина,
гостеприимная хозяйка,
и будущность предрешена,
как детский пазл «Угадай-ка».
Что противопоставить тьме
и тлению — не баррикады ж
слов, что сплетаются в уме?
И жалко, сердцу не прикажешь
принять, что лист «за упокой»
не зря длиннее, чем «за здравье»,
поскольку новый день в такой
нарядной выставлен оправе.
* * *
На фоне Русского музея
на свежескошенном лугу
сизарь воркует, разумея
своё сезонное гугу.
Кому мозаики и фрески,
Моне, Мане, а вот что мне:
Орест Адамович Кипренский
на каждой выставлен стене.
Задор княгинюшки в линоне,
дремота южного юнца,
смущённое и волевое
лицо приёмного отца.
Герои, отпрыски династий —
из-под чубов или чепцов
глаза живее, чем у нас здесь,
взирающих на мертвецов.
В каком уже не элегантном
лежит Авдулина шелку?
А живописец, полагали,
был хладнокровный душегуб1,
а вот ведь взял и обессмертил
и шёлк, и чуб, и доломан,
и даже тень на эполете —
и ту остаться уломал.
Хожу бесшумно, неживая,
на час допущенная лишь
к неканоническому раю
навечно замеревших лиц.
Запечатлённый прошлый полдень
над лугом выгнулся дугой,
отодвигая день Господень,
хотя б ещё на век-другой.
1 Появились новые документы, доказывающие невиновность О. Кипренского. См. Паола Буонкристино, Алессандро Романо «Охота на нового Ореста», издательство НЛО, 2023.
* * *
Это, видимо, снова о смерти,
слов ещё различить не могу,
но мычу уже в данном размере:
ааа— ооо — ууу.
То ль недуг генетический, то ли
у кого-то украденный ритм,
и хтонический гул поневоле
ходит-бродит меж брезжащих рифм.
Вот и вспомнила, кто и откуда,
чей мотив от виска до виска
искушает сознанье — попутка
для гугнивого седока:
это вой ахмадулинской стужи
отозвался на южный прибой
из московской, опричнинской, глубже —
из ордынской зимы гробовой.
Голос неподражаемый вроде,
а при этом, как чётко — заметь —
бьётся в клетке заёмных мелодий
так и не утолённая смерть.
Медуза
Задумчива и невесома
с сиреневатою каймой
на шляпке в форме патиссона,
она гуляет под водой.
Нас удручающая дама
вечерний выбрала наряд
ещё во времена Адама,
сам пращур был тому не рад.
Неужто, Господи, когда ни-
кого не станет на земле,
всё будет длиться колыханье
воздушных формочек желе?
Увы, конвейерная лента,
начавши с самого утра,
уже сворачивает лето
в желеобразное вчера.
* * *
В самый раз попросить о пощаде:
под давлением веских причин,
алкоголик на детской площадке
на всю улицу что-то кричит,
на Октябрьскую улицу, кстати,
где, почуяв народную власть,
на меня налетел самокатчик;
и, подпрыгнув от страха, взвилась
я вдогонку тому недоноску
(слав-те-господи, что не убил):
«Fill de puta!»2 вдруг по-каталонски,
и уже мимо кассы: «дебил».
Дождь прошёл, что всю ночь не кончался,
хоть бы август нас развеселил,
и душа б засияла от счастья,
как на Эйфелевой — Селин.
В шапито нашем, русской обиде,
неужели умеет медведь
только плакать, в песочнице сидя,
или в бездну по трупам лететь?
2 «Fill de puta!» — «Сукин сын!» (каталонск.).
* * *
А это да, огромный плюс
и даже щастия синоним,
что возвращаться не боюсь
глубокой ночью в Барселоне,
где молодые шалуны
с алкоголическим наскоком
бездарной дерзости полны,
и удивительно насколько,
а всё ж отскакивают от
железной спеси, точно брызги:
мол, видишь, барыня идёт
в жилете ярой феминистки.
Мне собственный забавен вид
в ворованном бронеприкиде,
мой женский пол меня смешит,
хоть на него я не в обиде.
Свобода побеждает страх,
но побеждённый не уходит,
он ловко прячется в кустах
и корчит рожицы свободе.
Пока мечусь от сих до сих —
от предрассудка к предрассудку,
рассудок сам себя постиг
как легкомысленную шутку.
* * *
Всё утро, пока моросило,
глядела на каторжный труд:
черёмуха, клён и осина
июльскую зелень прядут
за окнами пиковой дамы,
мечтающей о ерунде:
где те деревянные рамы
и все фотографии где?
Какая была нищета здесь
эпохи свердловских рейтуз…
Минувшие дни, рассчитайтесь
на тройку, семёрку и туз.
Уже и до гроба полшага,
и шут с ним, подруга, и шут.
Лишь юного Германна жалко —
куда его черти несут?
Мальчишки тихонько слиняли
через слуховое окно,
а зелень, и синь, и сиянье
без них — как немое кино.
Кто так нагадал и накаркал?
Не я ж зажигала свечу.
Я — та же краплёная карта,
двумя головами верчу.
Назад — к прожитому фиаско,
вперёд — к продолжению дня,
где юноша в юрте казахской
так и не дождётся меня.
| 
