НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Шинель в шахматную клетку, или Что делать с русской литературой?

Алексей Конаков. Табия тридцать два. Роман. — М.: Индивидуум, 2024.

Уже Виктор Олегович в своем «Путешествии в Элевсин», по сути, вынес приговор русской литературе, буквально на пальцах объяснив, почему все беды России — от нее и только от нее. Понятно, что больше всех досталось классике, которая, по словам одного далеко не второстепенного персонажа, излучает «агрессивные импер­ские метастазы», будучи «логосом в штатском». «Литература есть отражение национального духа, а дух целостен и неделим. Он полностью выражает себя в каждом великом творении национальной культуры. <…> Русская душа провозглашает, что сначала отведет всех к недосягаемым вершинам счастья и лишь затем отмоет кровушку и все отмолит», — позже разжевывает, чтоб, видимо, уже ни у кого не оставалось сомнений, этот message рыба-литературовед. (В этом, видимо, по мысли Пелевина, и заключается имперское мышление: если в рай, то надо брать всех, даже тех, кто всеми силами этому противится.)

Хорошо, с виновницей разобрались, но тут встает следующий вопрос: а что с этим делать? Как вылечить русскую душу (имперские нарративы в ней ведь не априори наличествуют)? Сжечь все книги, как в мире «451 градуса по Фаренгейту», оставив лишь уставы, комиксы и рекламные буклеты? Но такая модель, как показывает окончание повести (хоть оное и не вытекает из отсутствия литературы напрямую), говорит о ее шаткости (можно было бы, конечно, реализовать модель «Дивного нового мира», но проблема в том, что исторически Россия тяготеет к едва ли не диаметрально противоположной — «1984»). Узаконить новое литературное течение, отвечающее заданным критериям, попутно запретив все то, что туда не вписывается, как при СССР? Но чем и эта история закончилась — тоже хорошо известно. Так как тогда бороться с этой зловредной напастью, что зовется русской литературой?

Любопытный вариант дает Алексей Конаков в своем романе с загадочным названием «Табия тридцать два». Да, выкорчевать из жизни, но не просто так, как это было у Брэдбери (телешоу и экстремальная езда на автомобиле как замена чтения — не в счет), ибо природа не терпит пустот, но, как поясняет академик Дмитрий Александрович Уляшов (сокращенно Д.А.У., что ассоциативно связывает образ академика с глобальным проектом Ильи Хржановского¹ о Льве Ландау), которому и была поручена эта почти что неподъемная задача, выкорчевать и «заполнить чем-то не менее разнообразным и сложным, чем литература, и тоже имеющим богатую традицию, и способным внушать людям гордость за державу, но при этом, в отличие от литературы, полезным и конструктивным, воспитывающим умы и души наших соотечественников в позитивном духе либеральных, демократических, общечеловеческих ценно­стей. Иными словами, речь должна была идти не о бездумной отмене, но об аккуратной замене русской культуры, о кропотливой пересборке «культурного кода» всех граждан России». И вот на эту роль были выбраны шахматы.

И следует признать, что у Д.А.У. все получилось: русский человек преобразился, оставив где-то позади и литературу, и все те имперские нарративы, что из нее, по Конакову («как кто-то заметил в эпоху Кризиса, “путь к военным преступлениям вымощен томами Достоевского”»), вытекают. Правда, все же стоит отметить, что эта «“заместительная терапия”, призванная облегчить отказ от опасного русского литературоцентризма», носила сугубо вынужденный характер, поскольку ей предшествовали весьма печальные для России события: проигрыш в войне с неким соседним государством и столетний карантин, наложенный мировым сообществом в наказание.

Но, как бы там ни было, факт остается фактом: великая трансформация была воплощена в жизнь. И, надо отдать должное, автор очень убедительно выстраивает новый мир, подчиняя шахматному дискурсу всю российскую действительность — вплоть до речевых оборотов («Не стой конем в углу», «Будем отпираться до голых королей», «Под ноги за тебя смотреть Ботвинник будет?» и т.д.) и даже с заходом на очень опасную ныне территорию политического («Не будет шахмат — не будет России»).

Однако, как всегда и происходит в России, все гладенько да славненько выходит только на поверхности. В глубине же всей этой конструкции имелся один серьезный изъян: этот мир был уязвим и непрочен, как колосс на глиняных ногах. Как здание, лишенное фундамента. И последнее — не метафора. Дело в том, что пока Россия сидела в карантине, на Западе (и, кстати говоря, усилиями российского 13-го чемпиона мира Владимира Крамника) шахматы успели завершить свою многовековую историю: была обнаружена определенная позиция (та самая загадочная «табия тридцать два»), из которой выходила стопроцентная (разумеется, при знании алгоритма, как при сборке кубика Рубика) ничья. А это для социального устройства, основанного на классических шахматах (те же «шахматы-960», придуманные легендарным Робертом Фишером, полагались за извращение и преступление, караемое законом) и на их вроде бы бесконечном изучении (чему способствовала технологическая изоляция Россия), смерти подобно. К чему в ходе своего собственного расследования и приходит (причем и в буквальном смысле, но уже для себя лично) протагонист романа — аспирант Кирилл, взятый под крыло самим Уляшовым (чему способствовало то обстоятельство, что он в качестве темы кандидатской диссертации выбрал вариант Испанской партии под названием «Берлинская стена» (Конаков отлично использует символические аллюзии), который, как выяснится позже, имеет непосредственное отношение к «Табии тридцать два»).

Вывод, к которому подводит автор, однозначен: любая искусственная конструкция, положенная в основу новой социокультурной модели, не то чтобы уж совсем не жизнеспособна, но обречена в долгосрочной перспективе (как, допустим, социалистическая модель в СССР). Впрочем, к чести автора, это не единственная интерпретация. Концовка романа («Но никакого Кирилла Геннадьевича не было») явно отсылает к набоковской «Защите Лужина», вводя мотив безумия (причем шахматы здесь играют двойную роль: как собственно игры, так и симулякра реальности). Но не гениального шахматиста, психическую болезнь которого описал Владимир Владимирович, а маленького человека, что связывает «Табию» уже с гоголевской «Шинелью», а ее героя — с титулярным советником Башмачкиным. Только в случае с Кириллом дело не столько в шахматах как таковых (новой шинелью в шахматную клетку), сколько в том, что лежит за ними (а здесь уже нащупывается тропинка к Кафке с его миром железной, непреодолимой бюрократии). Впрочем, это не особенно влияет на главную тему романа, которую можно обозначить как судьба маленького человека в тисках тоталитарной машины, вписывающую «Табию» в контекст русской литературной традиции. Что, в свою очередь, уже можно рассматривать как ответ на вопрос, что делать с оной.

Алексей Мошков

1 Признан иноагентом в РФ.