НАБЛЮДАТЕЛЬ

спектакль

Страшные «Ленинградские сказки»

Ленинградские сказки. Режиссер Филипп Гуревич. РАМТ (Москва).

Этот спектакль выдержит не всякий взрослый подготовленный зритель. Он — о войне-блокаде-эвакуации, о смерти, об утрате, о путешествии в страну мертвых, о жертвах ради спасения. Почти четыре часа с двумя антрактами. Сюжетная канва, скорее, намечена, чем четко прописана. Главное — условный язык спектакля: метафора становится главным средством выражения замысла; именно она, по мысли молодого режиссера Филиппа Гуревича, способна передать зрителю, особенно юному, трагический смысл нашей истории и показать, что, несмотря на многообразие зла в мире, все зависит от личного выбора человека, от его любви и жертвы. Зритель убеждается в этом вместе с мальчиком Шуркой, героем спектакля.

Юлия Яковлева, петербургская писательница, — автор пяти книг о детях предвоенного, блокадного и послевоенного Ленинграда: «Дети Ворона», «Краденый город», «Жуки не плачут», «Волчье небо», «Глиняные пчелы». В основе цикла — судьба семьи автора. У Яковлевой своеобразное видение мира: она соединяет интерес и привычку современных детей к миру фэнтези и рассказывает об истории страны, об общеизвестных фактах, о судьбах людей, используя хорошо знакомые детям приемы. Но это не следование литературной моде, а сознательное желание говорить о трагических страницах жизни, избегая фальши, неизбежно возникающей сегодня, если вести рассказ только реалистическими средствами. Соединение исторического материала с элементами фэнтези создает новый язык для разговора с детьми о важнейших вещах. Тем более что условный мир тоже существует на основе жестких законов, и Яковлева ведет повествование, признавая эти законы и посвящая в них детей.

Эти книги стали основой инсценировки, сделанной Марией Малухиной. Премьера состоялась весной 2024 года. Театральный язык режиссера Гуревича не просто соответствует художественному видению Яковлевой, но усиливает авторскую интенцию, обретая собственное уникальное звучание.

В основе сюжета — история детей, двух братьев и сестры, которые живут в семье дяди и тети, потому что «папа однажды прямо ночью уехал в командировку, а потом и мама тоже уехала куда-то ночью». Дядя и тетя взяли их из «специального учреждения», где были дети, чьи родители тоже внезапно уехали в командировку. В этой приемной семье детей застает война, дядя Яша уходит на фронт, а все остальные — тетя, сестра Таня, братья — оказались кто где. Они ищут друг друга, но найти не могут. Спектакль — о том, как братья ищут сестру — на этом свете и на том. Сюжет, вполне понятный детям, — на этом основаны почти все сказки.

Спектакль начинается с мгновенного погружения в страшные реалии новых обстоятельств, в которых оказались герои. На сцену медленно выходят люди в зимних пальто с поднятыми воротниками — без лиц. Это очень страшно, хочется за­крыть глаза и не видеть этих людей. На лицах у них какие-то тряпки, но они так задрапированы, что кажется, что лиц у них и правда нет. Люди, обезличенные войной и бедой. Они выстраиваются в очередь за хлебом, и среди них — мальчик в белой рубашке, Шурка. Его вид — мальчика с доски почета: пробор, расправленные плечи, прямой взгляд — все выделяет его из толпы почти мертвых людей. Хлеба нет, говорит продавщица. Как же так, из последних сил бормочут люди. Вот так, отвечает продавщица и падает от голода.

— Этого у нас не может быть! — говорит Шурка.

Это «у нас» звучит по-особенному. Не просто детская душа отторгает наступивший ужас, но важно и то, что в сознании мальчика реальность должна соответствовать картине мира, сформированной в его душе бодрой советской пропагандой. В подтверждение этой прекрасной картины мира появляется пара спортсменов, как на демонстрациях, как в кино: юноша и девушка в белой короткой спортивной форме, улыбающиеся, сильные, красивые. Юноша легко подхватывает девушку и уносит ее за кулисы. Шурка смотрит на них с улыбкой. Вот как должно быть «у нас»! Раз они есть, то и все остальное придет в норму. А потом раздается рев самолета, падающих снарядов, грохот разрывов бомб — и на сцене опять появляется эта пара, окровавленная, в лохмотьях. Юноша волочет девушку на себе — не в изящной поддержке, а из последних сил. Шурка, потрясенный, смотрит на эту страшную картину: теперь «у нас» — такое. Реальность — кровью и ужасом — вытесняет миф.

Режиссера, кажется, не заботит, будут ли думать зрители, кто эти двое, почему они больше не появляются (в спектакле много эпизодических персонажей, мелькнувших пару раз), — ему важно создать мощный ток действия, где каждый отдельный эпизод не столь важен — важно его место в мозаике спектакля. А общая картина ясна: надо найти сестру любой ценой, преодолеть смерть.

Авторы показывают, как равно страшны и губительны для сознания, детского и взрослого, придуманные картины, отражающие лживость жестокой, двойной советской реальности («у нас так не может быть» — и внезапные ночные исчезновения людей; убежденность, что мы будем бить врага на его территории — и реальность ленинградской блокады и вообще войны), как мучительно, но необходимо их преодоление. В то же время дети, в отличие от взрослых, ощущают проницаемость этого мира и существование таинственной Страны Сновидений, Страны Мертв... Это страшное слово герои не смогут вымолвить. И вот внешне — блокада, голод, эвакуация, а внутренне — детское ощущение, что рядом Страна сновидений, что туда есть проводник, пропуск. Она — не прекрасный мир Метерлинка, а страшный, пустой мир Одина, жестокого скандинавского бога, явленного в двух обличьях, муж­ском и женском. (Алексей Блохин и Татьяна Курьянова в детских одежках, в очках с одной заклеенной линзой, тем страшнее, чем непонятнее сначала, кто они, но постепенно все станет ясно и секрет заклеенной линзы откроется). В Страну Сновидений уходят все, кто исчез из этого мира. Наверное, туда ушла Таня, но если есть вход туда, то должен быть и выход. И братья ищут возможность найти сестру. Проводником в эту Страну Мертв... будет плюшевый мишка, у которого потерялся один глаз из пуговицы. Эта пуговица станет волшебным предметом, который важнее всего для Одина, и он всеми силами будет требовать, чтобы дети отдали ему этот глаз. В этой стране в центре возвышается иссохшее древо смерти, и на ветвях его сидят неподвижные вороны — души мертвых людей. Они появятся потом и в виде камней, которыми будут полны карманы Тани, пока она будет у Одина.

Сложную задачу — перенести на сцену путь взросления героев, показать проницаемость миров — режиссер решает с помощью театральных метафор. Его театральный язык поражает жесткостью, отсутствием сентиментальности, малейшего заигрывания со зрителем. Он нигде не подстилает соломки, не смягчает ужаса от встречи с последними вопросами бытия. Сегодня на такое решаются редко. Метафоры смелы, страшны, изобретательны и совершенно конгениальны тексту и теме спектакля.

Он говорит о таких вещах, о которых мы и с собой-то говорить боимся: так страшна глубина и темнота, куда может уйти человек, если начнет думать о самом важном. Таков любой эпизод.

Например: Таня приходит наниматься в санитарный поезд. На сцене появляется странная вереница: то ли санитарки, то ли балерины — актрисы одеты в балетные пачки, а на ногах у них валенки, и волочет их, обмотав ремнем, молоденькая девочка-лейтенант в шинели, начальник санитарного поезда. Эти балетные пачки поражают воображение. К чему они тут? А к тому, что девочки, нежные и хрупкие создания, чье предназначение — украшать собой жизнь, оказались лицом к лицу со смертью. Маленькая Таня (Т. Артюхова — великолепная травести) тоже хочет стать санитаркой. «Куда ей! Она мышь увидит и в обморок упадет», — ревниво говорят девочки. Для проверки Тане дают ведро, из которого торчит что-то. Постепенно зрители понимают: это две левые ноги — валенки из белой и серой ваты. (Художники спектакля Анна Агафонова и Антон Трошин создали фантастически страшный, жуткий, но по-своему красивый мир.) «Пойди и закопай». Сначала Таня не понимает, что это. Потом понимает. Идет. Закапывает. Судорожными руками сгребает невидимый песок к этим ногам, пытается засыпать их, а они все торчат и торчат. Потому что такое ни похоронить, ни спрятать, ни забыть — невозможно.

И лейтенант, сама девочка, говорит, что мир перевернулся и что лучше девочкам падать в обморок от мышей, чем хоронить эти ноги.

Эта сцена — из сильнейших в спектакле (но и другие не легче). Каждый эпизод держится на эстетической и нравственной максиме, отточенной и хорошо понимаемой авторами. Так показать сегодня ужасы войны — мощное антивоенное высказывание, приобретающее сегодня весомость нравственной оценки.

В спектакле жизнь предстает перед мальчиками-героями и зрителями в разных ракурсах, и каждый сюжетный поворот, каждое столкновение с действительностью волочет душу к новому опыту, к новому знанию о себе. Это одновременно движение вверх, возрастание над собой, и погружение во тьму, на глубину души, знакомство с ней, то есть с собой.

Это познание жизни и себя всегда трагично, страшно. Мальчики, старший Шурка особенно, живут мыслью найти Таню. И вот, кажется, появляется просвет: возвращается с фронта дядя Яша. С ним маленькая немая девочка Сарра, которую он подобрал где-то в Европе и взял с собой. Сарра не разговаривает: такова ее реакция на то, что ей пришлось пережить. Они вместе собираются вернуться в Ленинград и как-то налаживать жизнь. И тут младший Бобка говорит, что больше ничего не хочет: не хочет возвращаться в Ленинград, не хочет радоваться и искать сестру больше тоже не хочет. Он ложится на диван, где лежат ватные фигуры, символизирующие трупы, залезает под них и отворачивается. Ребенок выбирает смерть — и это не в истерике, не на пике эмоций, а спокойно, сознательно. Это спокойное желание отказаться от жизни, когда мера детских страданий превышена навсегда и жизнь как таковая становится нежеланной, невозможной. Смотреть на это невыносимо. И понятно, как пусты все заклинания взрослых, что дети все забудут, что в них побеждает сила жизни, что они ничего не понимают. Дети понимают — все. Взрослые так думают, потому что таким образом снимают с себя ответственность, — а режиссер говорит: нет, не получится. Дети, которых коснулась война, никогда не смогут от нее освободиться.

Режиссер ведет зрителя темными путями, все ниже и страшнее. Кажется, эта перенасыщенная смыслом постановка выталкивает тебя на поверхность: настолько тяжело все время быть на глубине, где никакого просвета. Мы же привыкли, чтобы нам везде, где страшно, подстилали соломки, чтобы подмигнули, мол, ничего страшного, это же просто театр, клюквенный сок.

Но в том-то и дело, что этапы познания жизни и себя — это по-настоящему страшно, а не нарисованные чудовища, с которыми дети давно на ты, совершенно их не боятся и думают, что все жизненные испытания — это тоже виртуальные игрушки.

Нет, на сцене настоящий ужас, когда ясно, что ничего невозможно вернуть: ни маму с папой, ни умершего ребенка, ни убитых санитарок, ни своих иллюзий — и с этой невозможностью надо жить. Именно в ужасе, однозначности и проявляется катарсис этого действия: посмотреть широко открытыми глазами на то, из чего состоит жизнь. И ужас жизни передается мощными режиссерскими находками. Девочка Сарра, которую привез с фронта дядя Яша, молчит, она выходит на сцену с заклеенным ртом — одна деталь, а какая емкая! И дядя Яша решает учить ее играть на скрипке. Милая учительница начинает уроки, дает ей в руки смычок, и Сарра вдруг проводит смычком по горлу, и мы слышим невыносимый звук. Это и про то, что девочке пришлось пережить, и про то, какой ценой дается возвращение к обычной жизни, и про то, что такое настоящее искусство, которое рождается из боли и трагедии. Такие метафоры не забываются никогда.

— Давай я тебе шапку постираю, — говорит Шурке Луша, деревенская тетя героев (замечательная в этой роли Нелли Уварова), — посмотри, она у тебя и черная, и серая, и коричневая.

— Не дам, — отвечает Шурка.

— Он не даст, — подтверждает его младший брат, — он ее с Ленинграда не снимает.

У кого из нас нет такой шапки, которую мы не снимаем с нашего «Ленинграда». И уже не снимем.

Режиссер и автор инсценировки говорят со сцены жесткие вещи, будто все иллюзии остались в начале спектакля. К концу, после всех испытаний, один из героев скажет, что это война не последняя, войны будут, но любовь иногда побеждает.

И вот этим «иногда» мы и живем.

Татьяна Морозова