Одна из глав книги Адольфа Шапиро называется “Бессонница”. Так могла бы называться вся книга — ее жанр, ее стиль удивительно точно соответствуют тому полулихорадочному состоянию души, когда под утро мучительно пытаешься уснуть, а в сознании, беспорядочно теснясь и толкаясь, крутятся невесть откуда всплывшие лица, факты, мысли, заново перебираются события, находятся правильные поступки и слова, которые не пришли в голову в дневное время — вчера, неделю назад, год назад, в другой жизни... Адольф Шапиро вспоминает счастливые годы работы в своем театре — а в подтексте мучительный вопрос: “Ну за что нас закрыли?” Он пишет о своей работе над “Кабалой святош” во МХАТе, а на уме у него очевидная параллель — и театр Мольера, и Рижский ТЮЗ стали жертвами сложных интриг в борьбе за власть и влияние в государстве. “Можно ли было спасти театр? Этот вопрос будет мучить всегда”, — пишет Шапиро. Можно ли? — над этим теперь будет размышлять всякий, кто прочтет его книгу. И еще — как могло случиться, что знаменитый Рижский ТЮЗ, который был одним из самых заметных театральных коллективов Советского Союза (и одним из самых битых, соответственно), оказался не нужен новой Латвии, как не нужен оказался один из самых известных театральных режиссеров страны, с которым с удовольствием работали и дружили такие люди, как Смоктуновский, Арбузов, Кнебель, Пансо, а из ныне живущих — Ефремов, Табаков, Борисова, Лановой (список легко можно продолжить), который пользуется огромным влиянием и авторитетом за рубежом (в 1990 году в Стокгольме на конгрессе АССИТЕЖ — Международной ассоциации детских театров— он был избран Президентом этой влиятельной организации)?! Как могло случиться, что приказ о закрытии театра подписал не чинуша-партаппаратчик, а творческий человек — композитор Раймонд Паулс? Здесь не подойдут объяснения типа того, что Рижский ТЮЗ был рупором “оккупационного советского режима” — напротив, на протяжении почти тридцати лет он воспринимался жителями Латвии как островок вольномыслия; здесь ставились пьесы опального Гунара Приеде (с одного из спектаклей демонстративно ушел тогдашний министр культуры, на другой был приглашен министр внутренних дел — дать оценку и принять меры; к чести последнего, он сказал просто: “Нас это не касается”); что более важно — здесь работали прекрасные актеры, режиссеры, художники и рождались яркие спектакли. Кому мешал театр? В нем на равных работали русская и латышская труппы, а Адольф Шапиро, выросший в Харькове и вынужденный покинуть родной город, когда закрыли его театр-студию, в возрасте 25 лет приехал в Ригу и стал главным режиссером обеих трупп, выучив латышский язык, чтобы работать с актерами без переводчика, чтобы стать здесь своим. Впрочем, Адольф Шапиро не первый знаменитый деятель театра, который оказался не нужен Латвии, — в тридцатые годы отсюда изгнали Михаила Чехова. И все же — почему? Только ли потому, что Адольф Шапиро не был латышом? Но тогда почему вынуждены были уехать из Грузии многие из тех грузин, что создавали мировую славу ее культуре? Только ли в перекосах “национального сознания” скрывается ответ, или проблема глубже и страшнее: мы и не заметили, как в бурном водовороте истории проскочили поворот к демократии и, совершив поворот на 360 градусов, оказались вновь лицом к лицу с тоталитарной властью, только теперь, как это и положено в водовороте, на круг ниже. Новая власть ни на кого и ни на что не оглядывается, действует решительнее и беспринципнее, а мы оказались к этому не готовы...
На такие невеселые мысли невольно наводит книга Шапиро. Наверное, она оказалась удивительно созвучна тем думам, что одолевают многих людей, кто с такой верой и надеждой воспринял перестройку и гласность. И оттого читать “Как закрывался занавес” грустно. Но и легко, потому что повествование о гибели театра пронизано светлыми и добрыми лирическими отступлениями — рассказами о людях, спектаклях, детских воспоминаниях. Ведь книга задумывалась давно, в годы расцвета Рижского ТЮЗа, и тогда сквозной ее темой было рождение спектакля — из отголосков детства, из людских индивидуальностей, из мучительных поисков формы. Те страницы автор решил оставить без изменений, и в итоге по форме книга напоминает музыкальный контрапункт “творчество — власть”, с вплетающимися в него пленительными мелодиями новелл о Смоктуновском и Ефремове, Акимове и Кнебель, о “странном директоре” Рижского ТЮЗа Гудзуке и милых режиссерскому сердцу коллегах по театру — художниках, актерах, завлите, завтруппой... Хочется перечитывать и перечитывать страницы, с такой нежной любовью написанные о Смоктуновском — как он репетировал, каким был в жизни, на сцене. Необыкновенно интересно читать о постановке “Вишневого сада” с прекрасными эстонскими артистами; а вот рассказ о работе над этой пьесой в БДТ вызывает ощущение некоей недоговоренности, смазанности. В чем же был смысл конфликта с Крючковой — так и остается непонятным. Есть и другие места, которые кажутся скорее черновиками, чем законченными новеллами — но их немного, и не они создают атмосферу книги. Удивительная открытость тона, доброжелательное расположение к тем, о ком пишет Адольф Шапиро, его влюбленность в мир театра подкупают, его боль за погубленный театр и за разрушенные судьбы актеров заставляет читателя сопереживать автору и вместе с ним пытаться понять— что же произошло? Можно ли было спасти театр?
“Прошлое — вид земного притяжения. Попробуй преодолеть его. Да и стоит ли?” — пишет Шапиро. И сам же себе отвечает: “... при всей горечи утрат надо радоваться тому, что было. В конце концов, самое страшное — когда нечего терять”. У Адольфа Шапиро — потрясающе интересное прошлое. Он нашел прекрасный способ не прощаться с ним — разделил его с читателями.
Книга “Как закрывался занавес” состоит из множества глав — некоторые подлиннее, некоторые совсем коротенькие— в один абзац. Вот, например, глава “Как бы я сейчас ставил про это?”
“Наверное, постарался бы иначе показать, как все начиналось. Не грубо и очевидно, а вкрадчиво и скрытно. Как перед грозой. Прошелестит ветерок, предвестник ненастья, а его никто не заметит. Дунуло сильней, приподняли головы, но вновь спокойно. Еще порыв — и опять тихо, благостно. Надвинулись тучи, стало темно — все засуетились. Но вновь просвет, пригрело, и ветер стих. Ничего, загорать можно. Даже те, кто уже собрал вещи, решают остаться. Обойдется. И радио заверяло — без осадков. А потом — быстро, резко, сразу — молнии, молнии и... как из ведра! Все мокрые, хоть выжимай. Я бы постарался, чтобы поначалу все походило на недоразумение, на шутку. Чем смешнее начало, тем страшнее финал.
Черт возьми, почему бедуины задолго до самума, по едва заметным признакам, чуют беду — прячут верблюдов, укрываются сами, а мы... Потому, что знают — пустыня!”
А самая короткая глава — последняя. Она называется “Я уехал”. В ней всего одно предложение “Я уехал”. Какие тут еще нужны слова?
Художник, оформивший книгу, А.Коноплев, очень точно почувствовал полифоничность ее звучания и предложил прекрасное графическое решение — для заголовка каждой главы найден свой особый шрифт, особое расположение — то в форме пирамиды, то как зеркальное отражение, то как рассыпанный набор. Для последней главы — огромное, на полстраницы, заглавное Я. И малюсенькими буквами текст — “Я уехал”. С этим мы и закрываем книгу. Грустно. Но я от души надеюсь через какое-то время открыть новую книгу Адольфа Шапиро — “Как открывался занавес”. И пусть там первая глава будет совсем короткой: “Я приехал”.
