ПЕРЕУЧЕТ

Ольга Гертман

«“Я” для литературы неинтересно»

Литераторы о сущности, смыслах, проблемах, судьбах и перспективах своей работы в периодике 2024 года

К сущности литературной работы — и даже к числу порождающих ее источников принадлежит постоянная рефлексия и самопроблематизация. Она и станет предметом нашего сегодняшнего обзора. Надеясь узнать, что думают сегодня люди, делающие литературу на русском языке, об актуальном состоянии предмета своих усилий и о самом смысле этих усилий, о том, что сейчас особенно интересно и важно для литературного сообщества из прожитого в прошлом, что составляет суть забот литературы в настоящем, с какими трудностями и невозможностями она сталкивается сейчас и на что может надеяться в будущем, мы на сей раз отправились за материалом не только на страницы широко известных периодических изданий, но и в неожиданные, неизведанные, в том числе — в буквальном смысле — темные углы литературного интернета, чтобы сделать их более известными и вообще осветить их светом критического разума.

Сергей Стратановский. Менялась жизнь — менялась и поэтика: Интервью с Сергеем Стратановским // Кварта. — № 1 (11). — 2024. = http://quarta-poetry.ru/content11/

В первом за этот год и уже одиннадцатом от его создания поэтическом журнале «Кварта» главный редактор журнала Валерий Шубинский беседует с поэ­том Сергеем Стратановским о его поэтической работе, о его университетских учителях — Дмитрии Максимове и Владимире Проппе, о ленинградской «второй культуре», одной из ключевых фигур которой Стратановский был в послед­ние советские десятилетия, о самиздатской практике (с 1981 года он вместе со своим другом Кириллом Бутыриным издавал машинописный журнал «Обводный канал»), о советском опыте как парадоксальной части мировой культуры (он, сказал Стратановский, важен как «опыт потерпевшей крах Великой Утопии»); о восприятии ленинградцами и самим поэтом московских концептуалистов в 1970-е, о буберовской и бахтинской концепции диалога и о многом другом. Были высказаны в этом диалоге и некоторые принципиальные положения.

Вот, например, о смысле критики: Стратановский видит ее как полноценную составную часть общекультурного диалога. «…всякая развитая культура европейского типа, — говорит он, — диалогична. Это хорошо видно на примере русской культуры, для которой Белинский не менее важен, чем Пушкин. Так называемые “критики” (не люблю этого слова) [ну допустим; а как тогда нас назвать? — О.Г.] — полноправные участники литературного процесса, создатели новых смыслов, а не какой-то “обслуживающий персонал”». Мысль, конечно, очень привлекательная. Привел он и примеры: «В наше время таким создателем новых смыслов был покойный Самуил Лурье, а сейчас — Никита Елисеев».

И, кстати, этика для Стратановского безусловно выше эстетики: «…полифония, — говорит он, продолжая рассуждения о Бахтине, — вещь опасная. Возьмем, к примеру, поэму Хлебникова 1921 года “Настоящее”. Она — о Революции и она полифонична. Авторского голоса в ней нет — сознанием Хлебникова полностью овладевают «голоса улицы», многоголосье толпы, ставшей “палачом без удержу”. Поэт полностью “отдается стихии” (если использовать это блоковское выражение) и получается воспевание погрома. Удача в плане эстетическом оказывается срывом (если не сказать преступлением) в каком-то ином, более высоком, чем эстетический, плане».

Нечто существенное Сергей Георгиевич сказал и о литературе в ситуации, воспринимаемой как безнадежная и бесперспективная. «…Глеб Семенов, — вспоминает он, — в одно из последних занятий нашего ЛИТО сказал нам, что наше положение безнадежно, что нас печатать никогда не будут. Но для нас жить с такой установкой было неприемлемо — это значило бы постепенно деградировать. И появилось то, что можно назвать “культурным сопротивлением”». Для автора и его ровесников-единомышленников оно началось с составления коллективного сборника «Лепта» и попыток его опубликовать. Попытки оказались безуспешны, зато авторы сборника осознали себя как принадлежащих «второй литературной действительности» и «второй культуре», — эти понятия как раз тогда и появились.

И вот нам еще один ответ на вечно задаваемый (самим себе) вопрос о смысле литературы. Она — форма независимости, способ ее выработки и проживания.

Молодая поэзия: факт или миф // «Пролиткульт», № 22, июнь 2024. = https://prolitcult.ru/2024

В июне в сетевом журнале «Пролиткульт» состоялась дискуссия о том, миф или все-таки факт — молодая поэзия, а также на смежные с этим вопросом темы: трудно ли войти сегодня в литературу, утрачивает ли литература иерархичность и не навредит ли это ей. Удивительно, насколько противоположным образом видят ситуацию участники этого диалога.

Например,поэт, прозаик, переводчик, критик, эссеист Евгений Абдуллаев резко оценил сам факт существования «молодой поэзии»: это, сказал он, даже не миф, а еще хуже — симптом: «показатель неблагополучия внутри поля профессиональной поэзии. Затруднения, замедления естественной смены поколений. Что, в свою очередь, связано с сужением сферы востребованности поэзии. Как количественно (сокращение числа читателей), так и качественно (снижение ее политического, социального и прочего влияния)». Пока аудитория читателей современной русской поэзии росла — что происходило, считает критик, до конца 1960-х годов, — никто не выделял никаких молодых поэтов «в особо опекаемую группу». Затем «расширение русской поэзии останавливается» (теперь, соответственно, оно остановилось и подавно), читательская аудитория современной поэзии стабилизируется, внутри поэтического цеха возрастает конкуренция, и чем она выше, тем молодым труднее в этот цех войти. Сегодня, значит, совсем трудно.

Мария Затонская, поэт и главный редактор «Пролиткульта», считает, что, напротив, в цех поэтов начинающие сегодня входят слишком даже легко. Об основной массе наших молодых современников она высказалась жестко: «бойкая скоропись и мелкотемье» юных «участников молодежных объединений, “Полетов разборов”, премий, фестивалей» принимается «за новаторство и смелость». На самом деле, говорит она, этих молодых занимают едва ли не исключительно «проблемы подростков (прыщи, буллинг, лишний вес, измены), и конфликты отцов и детей, и трудности межполовых отношений, и тоска по детству — бесконечное кружение вокруг только что сформировавшегося “я” с последующим выходом (в лучших образцах) в псевдофилософию». И даже взрослые критики принимают это за норму, тогда как вообще-то «“я” для литературы неинтересно — интересен мир, преображенный через “я”, причем вследствие этого преображения расширенный, а не суженный до сиюминутности, актуальности, блескуче­сти». «Терапевтичность, — настаивает Затонская, — (а с ней в паре обычно идет и “актуальность”) к задачам поэта не относится, зато ими можно ловко прикрыть неспособность к художественному замыслу». Активное же поощрение всего такого молодой поэзии, утверждает она, только во вред.

А поэт, прозаик, переводчик Вадим Муратханов уверен, что возраст в поэ­зии неважен вообще, она в принципе отменяет и его, и само время, «существуя по своим законам». «Подлинная поэтическая удача — это всегда выход за пределы не только возраста, но и своей физической и психологической оболочки». С другой стороны, в том, что «молодые авторы создают новые площадки для продвижения себя и своих ровесников», — нет ничего ни чрезмерного, ни вредного: «это как раз вполне нормально и логично. Так проще заявить о себе и быть услышанным».

Константин Комаров, поэт, литературовед, литературный критик, тоже думает, что поэзия и возраст если и связаны, то «очень опосредованно» («Можно как Рембо — к восемнадцати годам написать все, перевернуть мировую поэзию и закончить со стихами. Можно как Анненский — начать за сорок и определить весь Серебряный век...»). В целом он тоже чувствует, что нынешних молодых сильно перехваливают (а в литературу они входят, может быть, слишком даже легко), сам же он оценивает их невысоко: «Большей частью их поэзия представляется мне холостым и малопродуктивным экспериментом, замкнутым на себе самом, не продолжающим диалог с традицией, не обновляющим ее изнутри. Кажется, что многие молодые сегодня ведомы “самоуверенностью незнания”». Поэзии в целом такая переоценка начинающих не навредит: «иерархия формируется изнутри поэзии, совокупностью глубинных причин и никакой “диктат молодых” извне ей не навяжешь», а вот самим молодым запросто: «Захваленному в молодости автору тяжелее будет справляться с реалиями «взрослой» литературной жизни с ее “срамом кромешным”».

Какими же общими интуициями объединены эти разнонаправленные мысли? Примерно такими: поэзия — это разговор по большому счету и выход за пределы эмпирически данного. Усилие универсальности.

Победитель екатеринбургской премии Дмитрий Бавильский сравнил работу критика с работой дегустатора // Московский комсомолец. — 10 июня 2024 года. = https://www.mk.ru/culture/2024/06/10/pobeditel-ekaterinburgskoy-premii-dmitriy-bavilskiy-sravnil-rabotu-kritika-s-rabotoy-degustatora.html

Сразу по вручении известной литературно-критической премии газета «Московский комсомолец» расспросила «Неистового Виссариона» этого года, прозаика, эссеиста, литературоведа, литературного и арт-критика (и нашего «знаменского» автора) Дмитрия Бавильского «об уральской литературе конкретно и о русской литературе вообще, о том, почему “критиковать” и “ругать” — это не слова-синонимы и почему в России не все в порядке с восприятием писатель­ской работы».

Что касается уральской литературы, тут Бавильский говорил прежде всего о екатеринбургском прозаике Юлии Кокошко — «самом сложном и непрочитанном сегодня так, как надо, российском писателе». В связи с неочевидным для массового сознания различием меж критикой и руганью интервьюируемый совершенно справедливо заметил, что «критике необязательно быть критичной — важнее глубина разбора и убедительность аргументации». (И вообще, заметил Бавильский, «критика никому ничего не должна». Тут автор этих строк сложно вздохнул, но ничего не сказал. Впрочем, из дальнейших формулировок следует, что вполне себе должна: «Критики раскрывают писательские намерения и объясняют, если умеют, конечно, для чего нужно трудиться над сложностями Кокошко и почему следует избегать модных новинок, которые являются “пустой породой”. <…> критики нужны для того, чтобы мы никогда не терялись!»).

В отношении же текущего состояния критики в частности и литературы вообще Бавильский был нетипичным образом оптимистичен: «С критикой, как и с литературой, все нормально, они у нас сильные и разнообразные, каждой твари не по паре, но гораздо больше — на все уровни восприятия и вкуса. Однако у нас проблемы с редакционно-издательской инфраструктурой и читатель­ским восприятием. Люди не очень понимают, чем литература, например, отличается от беллетристики — прямого рассказывания историй, которые лучше всего получаются у сценаристов». «Это, — утверждал он с некоторым, может быть, полемическим заострением, — совершенно разные искусства». Тут возникает интересный вопрос, мыслима ли литература, которая прямо рассказывает истории, и если нет, то где тогда критерий литературности, напрочь ее от рассказывания историй отсекающий. Но герой интервью отвечать на него не стал (его, правда, и не спросили) и сказал всего лишь следующее: «…и чтобы почувствовать разницу между ними, нужно много читать и думать над прочитанным. А это труд, вознаграждаемый крайне опосредованно. Поэтому у нас литературой считается все, что опубликовано под обложкой».

Вообще в видении Дмитрием смысла и назначения литературы мне чудится нечто утилитарное: «…никто, кроме настоящих писателей, не способен обобщить и объяснить, зачем мы живем и почему надо жить так, а не иначе». Уж если критика, вещь глубоко инструментальная, никому ничего не должна, то литература, кажется, и подавно. Что-то в этом есть от школьного представления о том, что изучаемые авторы своими произведениями хотят сказать нам что-то правильное и нужное; подозреваю, что на самом деле Дмитрий думает не совсем так или совсем не так, тем более что дальше он говорит нечто более тонкое: «Поэты работают над развитием языка, прозаики — над наполнением языка подлинным бытием. А больше такую работу выполнять некому». Тоже на самом деле проблематично: а поэты неужели не наполняют язык подлинным бытием? А прозаики язык неужели не создают, ограничиваются готовым? Скорее, все, делающие литературу, работают над расширением, углублением, уточнением восприятия (тем же занята — в лучшем ее понимании — и критика!). И, кстати, сам Бавильский — в точности из тех, кто делает именно это.

Борис Кутенков. «На метафизических весах неуслышанный голос ничем не хуже услышанного». Беседу вела Надежда Гамильнот // DARKER. — 2024. — № 5, май. = https://darkermagazine.ru/page/boris-kutenkov-na-metafizicheskih-vesah-neuslyshannyj-golos-nichem-ne-huzhe-uslyshannogo

И, наконец, в буквальном смысле темный угол, в который забрались мы в поисках размышлений о смысле литературных практик: сетевое издание «DARKER», как и следует из его названия, посвящает свои страницы «поддержке современного хоррора в России (и вообще в русскоязычной части Сети»). Отдельный интересный вопрос, является ли русская словесность в ее актуальном состоянии ужасом сама по себе, еще подлежит исследованию; однако же поиски нежданно увенчались успехом: в майском номере «DARKER»’а опубликовано большое интервью с поэтом, литературным критиком, редактором, обозревателем, культуртрегером, составителем мемориальных антологий «Уйти. Остаться. Жить», руководителем литературно-критических проектов «Полет разборов» и «Этап роста» Борисом Кутенковым (и да, опять же нашим автором!) — как раз о задачах и устройстве того, чему он посвящает все свои усилия. С любезной изданию темнотой его работа, кстати, тоже в некотором родстве, — Кутенков заинтересовал журнал как «поэт интуитивный, сложный, интеллектуальный».

Вопросы герою, конечно, задавались сообразно духу издания: согласен ли он, например, с тем, что одна из его книг может быть понята как «репетиция собственной смерти» (интервьюируемый сказал, что хотя смерть о наших планах и не спрашивает, он умирать не собирается). Между тем все, что говорится далее, — куда скорее о свете, то есть о просвещении и прояснении — в том числе о тех, что происходят уже в процессе написания стихов и обращены прежде всего прочего к самому их автору. «Соглашусь, — говорит Кутенков, с высказыванием Олега Юрьева: “Я пишу стихи, чтобы узнать, о чем они”. То есть сначала возникает стихотворение. Стараюсь процесс сделать как можно более интуитивным; чтобы вся этическая работа происходила до написания, а рождение было спонтанным. И только потом понимается тема или сюжет, как это ни называй».

Формулирует тут Кутенков и мотивы культуртрегерства — хотя он и говорит, что смысл его «мало объясним рационально», тем не менее рациональность тут яснейшая — и опять-таки этического порядка: «во-первых, — это преодоление эгоцентризма», свойственного, по мысли интервьюируемого, как ему самому, так и поэтам вообще («Истинный поэт — эгоцентрик, живущий в непрерывном состоянии творчества, в приближенности к идеальному стихотворению»), «Во-вторых, попытка понять творчество других поэтов». То есть тут уже чистейшая работа понимания, познания, совершенно того же корня, что и у литературной критики, — речь тут заходит и о ней: «Критика же, которую я считаю родом культуртрегерства, то есть рассматриваю в широком смысле, и как организацию мероприятий в том числе, — было бы чрезмерным ограничением сводить ее к письменным рецензиям, — это пространство, где ты осуществляешь выбор, далекий от своего эго. Для меня это попытка заступить на территорию сознания Другого». Здравая мысль.

В ответ на вопрос о страхах, детских и вообще, Кутенков тоже сказал нечто очень дельное: «Поэзия — это преодоление страха <…> поэт всегда защищен тем, что он свою трагедию, свой страх может претворить в поэзию, в творче­ский жест, и этим избавиться. <…> он не рационализирует страх, а просто впускает его и потом понимает, что вышло из работы с подсознательным».

И вот он, еще один ответ на вечный вопрос о том, зачем литература вообще и поэзия в частности, — и он, кажется, предшествует всем остальным ответам. Литература — противостояние смерти (понимание ведь, в конечном счете, тоже об этом: отвоевание пространств у слепоты, невосприимчивости, безразличия — младших родственников небытия). Какие бы облики эта последняя к нам ни обращала.

И, что утешает особенно, — это актуально в любых исторических ситуациях.