УСТНАЯ РЕЧЬ

Олег Чухонцев

О Юрии Домбровском

В 2009 году телеканал «Культура» готовил передачу о Юрии Домбровском (1909–1978). В ней предполагалось участие поэта Олега Чухонцева, рассказ которого о Домбровском был записан на даче у поэта, в подмосковном Переделкине. На записи присутствовали также жена Олега Григорьевича, вдова Домбровского — Клара Файзулаевна Турумова-Домбровская и два сотрудника телеканала. К сожалению, в окончательный монтажный вариант телепередачи рассказ Чухонцева включен не был.

Когда мы с Кларой Файзулаевной получили от сотрудников телеканала этот материал, в сущности, черновой и не пригодившийся им, они сказали, что мы можем его использовать в любом виде на свое усмотрение.

Теперь мы публикуем расшифровку звука с переделкинской съемки с некоторой — минимальной — литературной обработкой.

Александр Морозов

В мае, узнав, что 12-го исполняется сто лет со дня рождения Юрия Осиповича Домбровского, я надеялся, что наша культурная, по крайней мере, литературная общественность как-то это отметит подобающим образом, потому что масштаб этого писателя явно недооценен в силу многих причин. Но этого не произошло, и я вместо радости о том, что будут передачи, — больше огорчился. Потому что мне кажется, что трудная жизнь, которую он на себе, судьбой вынес, продолжается и в посмертные времена.

Ну, вышел шеститомник¹. Были еще какие-то издания стихов и прозы, но масштабу Домбровского это никак не соответствует. Единственным оправданием этому может быть то, что литературный процесс до сих пор исторически не закончен. Домбровский, с моей точки зрения, большой писатель. Один из тех, чья проза, прежде всего, и другие жанры — стихи, некоторые заметки — точно, неоднозначно, но одновременно на высоком профессиональном, духовном и, самое главное, на каком-то очень свободном уровне постижения обозначили и показали, что же такое сталинизм и время, в которое Россия проволокла эти пятьдесят или сколько там, может быть, меньше даже, тридцать лет. Без прозы (прежде всего) и стихов (частично) Юрия Осиповича Домбровского это время непредставимо.

Для меня его «Хранитель древностей» — книга не только начала 1960-х годов, «новомирской» прозы, которая коснулась этого прежде всего «Одним днем Ивана Денисовича», — публикация «Хранителя древностей» состоялась через два года после него². Потом возникли другие тексты, но они не были напечатаны «Новым миром». Каждый мало-мальски знающий человек читал рассказы Шаламова, я уже не говорю о текстах, которые всплыли тогда: о написанных в 1930-е годы, о платоновских, булгаковских… Вот это уровень. Всего таких писателей, может быть, полдюжины и было. Но они могучие. И каждый литератор, который пишет по-русски, должен это знать. Поэтому, повторяю: у меня некоторое огорчение, недоумение. Я надеюсь, может быть, какие-то передачи или публикации сделают так, чтобы хотя бы задним числом исправить эту историческую ошибку.

Что касается личного, то я с Юрием Осиповичем познакомился — первого раза не помню, но сошелся — такое настоящее художническое, я бы сказал, товарищеское знакомство было — в Доме творчества «Голицыно». Точно не помню, но, наверное, это был где-нибудь 1966–1968 год.

Надо в двух словах обрисовать, что же это за дом. Когда мы с женой оказались в 1986 году, в начале горбачевских времен, уже в новом доме, я его не узнал: это было какое-то убогое жилище, похожее на ночлежку, или там, я не знаю, на дом престарелых для бедных: с низкими потолками, с низкими длинными коридорами, кирпичный. А то был дом — он сгорел — академика Корша, превращенный вдовой его, ее стараниями в замечательный дом для пишущей интеллигенции. И там были очень по-своему разные, но замечательные люди. Ну, не молодые прежде всего — наверное, молодых там было мало. Люди, которые как-то находили друг друга, созванивались ли, я не знаю, но, по крайней мере, когда я там бывал, почти один и тот же был состав, с редкими исключениями. Прежде всего, дом этот был деревянный, один корпус и через двор — пристройка — не пристройка… — уже новый корпус на четыре комнаты. Главный корпус был двухэтажным, на девять комнат. То есть всего чертова дюжина комнат. Общая столовая с чудесным обслуживанием. Видимо, это была большая веранда. На обедах торжественно вносились супы — обязательно две супницы. Очень маленький персонал, две сменные поварихи, две сменные нянечки, директор, он же завхоз — он за все отвечал. При мне уже был Михаил Иванович, и я только краем застал легендарную Серафиму.

Когда я первый раз там появился, искал одного человека, первым, на кого я наткнулся, был Николай Николаевич Гусев, последний секретарь Льва Толстого. Там несколько сказочное было собрание. Вот там я увидел Юрия Осиповича Домбровского с женой, Кларой Файзулаевной. Ну, мы Кларой, Юрой потом стали их звать. Была Анастасия Ивановна Цветаева; Рита Райт, она как Ковалева печаталась; Ольга Петровна Хомская, замечательная переводчица, кашкинистка³, классику прекрасно передала. Потом был сменный состав, я помню Валерию Герасимову, первую жену, по-моему, Фадеева… Возрастной состав был очень разный, но старожилов было достаточно.

В один из приездов, это как раз 1968 год был, он⁴ долго тут жил, месяца три, мы подружились и за ним записывали. Василий Витальевич Шульгин⁵, который после обеда всегда много рассказывал, у него была дача в Голицыне. Арсений Александрович Тарковский с Татьяной Алексеевной⁶. Кроме того, там были еще дачи. Оболдуева⁷ уже не было, но Елена Александровна Благинина⁸ жила. Да, вот, Мария Ивановна Поступальская⁹ часто там бывала. Много было интеллигенции замечательной. Я могу о каждом говорить весь вечер, потому что, дейст­вительно, многие ушли, как-то не оставив ни наследников, ни учеников, которые бы все-таки заботились хотя бы об изданиях… Ну, что тут говорить, у каждого своя судьба…

Короче говоря, душой компании изначально — вот я это увидел — заявил себя и был Юрий Осипович Домбровский. Во-первых, бездна обаяния: когда он говорил, все как-то вынужденно молчали, слушали. И один раз я ему сказал: «Юра, а откуда ты все это знаешь?» Потому что это вываливалась на тебя энциклопедия. Он сказал, что все из отрывных календарей. Биография его как бы не предполагала, что он сидел в Ленинке или в библиотеках. У него действительно замечательная, очень цепкая память была. Он очень любил читать стихи и прекрасно их читал. Я бы даже думал, всегда подозревал, что он должен был играть в каком-нибудь самодеятельном театре, потому что он очень любил себя как артиста, я бы сказал. Иногда для возбуждения он принимал какую-то порцию горячительного, как многие из нас, — и тогда начинался действительно домашний театр! Читал он, как правило, откинув голову, жестикулируя и выкрикивая слова. Поэты немножко по-другому читают, хотя и по-разному.

При этом он был мистификатор. Я один раз заподозрил, что тут что-то неладное: он стал читать стихи и говорил, что это стихи, которые Мандельштам написал, хотя по справке НКВД Мандельштам был уже мертв. Причем он эти стихи прочитал очень театрально:

               О, для чего ты погибала, Троя,

               И выдуман был Одиссеем конь?

               Каких изменников, каких героев

               Испепелил бенгальский твой огонь!

Я попросил его, желая ущучить, чтобы он продиктовал мне это стихотворение. Я нашел этот листок, я записал эти стихи. Я подозревал, что это его стихи, я в этом не сомневался. Но почему-то в этот момент он, вжившись в образ, хотел сказать, что это стихи Мандельштама. Я переписал эти стихи, тогда он взял ручку и написал здесь уже сбоку: «Это то стихотворение, которое О.Э. прочитал мне на второй речке Светлага Владивостока. Но М. и я пишут о другом стихо­творении. Это же я диктую первый раз, потому что я выпил».

Я понял, что это как бы отмазка, проверка на вшивость. Потом, действительно, в книге «Меня убить хотели эти суки» это стихотворение было напечатано как оригинальное. Но это стихотворение я сейчас не буду читать, а история благодаря мандельштамистам имела свое продолжение. Замечательный трубач Андрей Товмасян, маниакальный поклонник Мандельштама, увидев у меня это стихо­творение, схватил его и сказал: «Дай разрешение на неделю, мы хотим провести экспертизу». Позвонил через неделю: «Мы с Морозовым установили, это точно Мандельштам». Я сказал одно слово. Кстати говоря, есть еще одна тонкость: вот Юрий Осипович опять написал, уже на второй странице: «Я писал, я знал О.Э. <…>».

Когда он писал «Смуглую леди сонетов», о Шекспире, у него были основательные знания о том времени. Я спрашивал Александра Абрамовича Аникста¹⁰: «Ну, как вам это сочинение?» Он ответил: «Что касается фактуры — все добротно, все знания очень точные».

Что еще могу сказать… Когда мы встречались, все начиналось уже потом, когда заканчивался ужин. Часто кто-нибудь начинал говорить. Помню, просили там Тарковского читать стихи. Он прочел книгу Абу-ль-Аля аль-Маарри¹¹, замечательного арабского поэта. Шульгин тоже что-то рассказывал, и мы все, как я узнал, это записывали. И Клару Файзулаевну я тоже записывал. К сожалению, у меня это все уплыло. Необыкновенные его воспоминания, в сущности, — как бы теневая сторона всей истории с Трестом¹² и путешествия сюда, когда его водило НКВД, ЧК. Там был клуб совершенно удивительных людей, настоящее товарищество. Причем очень интересно, что подтягивалась другая молодежь, вроде меня. Из ровесников там, помню, Битов¹³ жил, Искандер¹⁴, Алешков­ский¹⁵, Глоцер Владимир Иосифович¹⁶ любил приходить. Необыкновенные, в общем, люди! И мне хотелось бы, чтобы каждый из них вот все-таки был упомянут. Юрий Осипович был душой и центром этой компании. И наше общение продолжалось, поскольку я жил в одном с Домбровскими новом коттедже на четверых. Они с Кларой жили в большой комнате, а я в маленькой. В соседней учительница жила. Окно у меня всегда выходило на помойку. И мне очень нравилось, что я живу как бы в «скворечнике», отдельно от литераторов.

Время от времени я вздрагивал от быстрого шага за дверью. Это Юра, возбужденный, расхаживал в носках, почему-то он ходил только в носках. И что-нибудь такое, значит, выкрикивая, говорил. К нему часто приезжали… Нет, не часто, но раз в неделю приезжали друзья. Я помню, на одно из -летий очень много действительно достойных людей приехало, Копелевы, мы с Искандером, кто-то еще... Внезапно подошел Юрий Осипович и сказал: «Кто лагерники, кто со мной выпить?» И выскочил маленький человек, я не знал, кто это такой, метр шестьдесят приблизительно, такой возбужденный. И я вдруг увидел их братство. Подошел Копелев¹⁷, не помню, был ли Давыдов¹⁸... Вот они стояли рядом, эти лагерники, и я восхитился: и здесь продолжалась их биография!

Ну, в основном день у него был посвящен работе. Клара показала мне его тетрадки, не помню, в клетку или в линеечку, исписанные очень твердым почерком, почти без поправок, — это был уже «Факультет ненужных вещей», он тогда писался, не знаю, как быстро… Я был несколько смущен. Первая часть, «Хранитель древностей», — замечательная: лермонтовская проза, силы необыкновенной. И вообще, там новый герой заявлен — не всякие там производственники, а все-таки интеллигенция, человек работает в музее в Алма-Ате. Замечательно написано, — вот видите, паразит-слово, — замечательно... Для меня это было и очень поучительное чтение: о том, как вербуют, раскалывают…¹⁹

И вот это была очень тонкая и точная проза. При этом жестокая.

Я был обескуражен вот чем. Я спросил, почему, зачем вторая часть написана от третьего лица? И Юрий Осипович на это сказал: «А ты не думаешь, что есть не только трагедия жертв, но и драма палачей?» Вот еще тема для размышлений... Но действительно, ему хотелось уже написать объективную историю, не только от лица потерпевшего, но и как это было. В этом смысле эти две равновеликие книги — одна книга в двух частях. Я думаю, поживи он еще, может быть, была бы и третья. Но будем довольствоваться тем, что есть это замечательное свидетельство. Пусть я еще раз повторю это слово-паразит, но оно здесь очень пригодно.

Что мне еще вам сказать? Я, возможно, не всех назвал, просто в то время, когда я живал, их не было, но я знаю, что вот на его -летие приехал и Юрий Давыдов, очень мной любимый, такая сильная индивидуальность, тоже солагерник, тоже с такой судьбой. Дружили они тоже с сидельцем, но уже в новые времена, с Феликсом Световым²⁰; с Федотом Сучковым²¹. В общем, если пошарить, то вот он и с художниками дружил. Художники, наверно, скажут что-то другое, но я знаю, что, например, Григорий Анисимов²², Гриша, его очень ценил, всегда его пропагандировал и очень уважал.

Кроме литературного, исторического чутья и дара, у него, действительно, была безусловная склонность к аналитическому дару искусствоведов. Недаром он так любил и живопись. Написал прекрасный очерк об одной из самых знаковых таких фигур в Алма-Ате²³.

Вообще я помню, что, когда появилась первая книга «Хранителя…», переведенная Майклом Глэнни²⁴, и Юра, гордясь и побаиваясь, чтобы где-то не было распространения, показывал это издание. Потом появился сам Майкл Глэнни, хвалили его перевод, я не могу, я тут не судья. Говорят, что это была удачная работа. Во всяком случае, он, слава Богу, успел при жизни увидеть и это издание, и издание «YMCA»²⁵, кажется, да? — по-русски…

Что умиляло и радовало всех обитательниц, особенно наших интеллектуальных дам, которые очень тщательно за собой следили, — это влюбленность Юрия Осиповича в Клару. У них была некоторая разница в возрасте, он, особенно вначале, как бы ерзал, что вот, я старше и так далее, но была проверка, и она²⁶ всем очень понравилась. Понравилась не только тем, как себя вела, это вообще очень хороший, мне кажется, был брак. И все-таки много испытаний: жили трудно, даже в материальном смысле. Я помню, как он привозил из «Нового мира» внутренние рецензии — я тоже горбился на этом, в «Юности». Нестабильные деньги, нестабильное положение его — в сущности, большой писатель без читателя… И тем не менее, мне кажется, они выдержали все эти испытания. Клара была очень верной, я уже не говорю, что очень красивой женщиной. Он особенно гордился, что вот он ее вывез из Алма-Аты вместе с камышовой, как он говорил, кошкой (я думаю, что она не камышовая), Касей. Как они ее обожали… Она была очень темпераментная, когда ночью время от времени раздавались какие-то вопли, — все понимали: ну все, значит, Кася влюбилась.

Короче говоря, это было очень красивое творческое содружество. Когда Клара уезжала в университет, она мне вручала время от времени три рубля, чтобы я пошел с Юрой и он освежил голову. Мы шли в местную пивную, она была недалеко от голицынской станции. И вот там продолжалось второе действие: выпив пиво с прицепом, он, уже не обращая внимания на присутствующих, которые, открыв рот, начинали смотреть, — читал стихи. Не свои, как правило, а Мандельштама и так далее. Пивная превращалась в паб, но актер там был только один: все, замерев, слушали стихи. Так что он всегда находил себе публику. После чего мы выходили, шли вокруг пруда, где он опять, приходя в себя, что-нибудь рассказывал. Это была, видимо, разрядка, когда ему нужно было... После этого приезжала Клара. Если видела, что он в хорошей форме, то была удовлетворена. Если нет, значит, Юра превысил свои полномочия. Точнее, я их не соблюдал.

— А он когда-нибудь вообще в жизни, в застольях рассказывал о своем лагерном опыте?²⁷

— Рассказывал, но не так охотно. Вот, например, Юрий Давыдов никогда не рассказывал. Кроме того, — помните стихотворение «Меня убить хотели эти суки, и я принес с рабочего двора два новых навостренных топора… по всем законам лагерной науки…»? — я не знаю, я никогда не спрашивал, реально это было или нет. Могло быть реально, но это не имеет никакого значения. Но сцена лагерная… Шаламов недаром с такой ненавистью относился к уркам, он был свидетелем, как они забивали политических — их руками расправлялось начальство лагеря. Поэтому у Юры к ним тоже была твердая ненависть и никакой романтики в стиле этого следователя, писавшего записки, забыл фамилию… Шейн²⁸, да. Не было. Они знали, что это кровавые дела. Может быть, другим он рассказывал, но у нас это не было темой... Может быть, из деликатности, потому что он считал, что это страшная, спекулятивная, грязная тема для светских бесед. Он мог где-то при случае что-то рассказать, но, так сказать, носителем, разносчиком этих историй он не был. Он был художником.

— Скажите, Олег Григорьевич, а вы встречались с Юрием Осиповичем и Кларой Файзулаевной только в Голицыне? Или, может быть, в Москве?²⁹

— Мои контакты с ним были только в Голицыне. Ну, в городе как-то очень сложно... Поэтому, кстати, когда у Домбровского вышла книга «Смуглая леди сонетов», рассказы, — он вручил ее мне в Лавке писателей на втором этаже, с удовольствием расписавшись. У меня тут же ее увели, правда, — сосед взял читать и зачитал. Но это хорошо.

Его оценки всегда были одновременно очень точны, а с другой стороны, очень щедры. Он вообще человек в юности, видимо, был лихой и именно таким любил себя распространять… Я не знаю, насколько соответствует действительности, что он полуцыган.

И в первый раз он загремел как бы за хулиганство. Они шли, выпив, и сорвали флаг с посольства. Может быть, эти его университеты начались случайно. А вот то, как он их осмыслил… дай Бог каждому, прошедшему такую школу. И что жалко? Жалко, что мы не знаем своих великих художников. Для меня от XIX века осталось несколько бессмертных романов. От XX века, наряду с романами Платонова, Булгакова, «Архипелагом» Солженицына, с уникальной книгой Шаламова, — проза Домбровского. Это могучая проза. И мне кажется, что она очень надолго, потому что темы уходят, а вот человек, страдающий, размышляющий и пытающийся понять себя и окружающее, остается. Это вечная тема.

Путь и проза Домбровского, да весь он, все его творчество, доказывает одно: то, что никаких готовых стандартов и рекомендаций для художника, как единственно верных, нет. Он, повторяю, свою художническую свободу выстрадал очень трудным путем. У него были пробы в разных жанрах, и попытки осмыслить историю, и уже внутри замысла он вдруг ощущал тесноту, скажем, повествования от первого лица и переходил на третье. Ему хотелось объективности, объективизации.

Вот это доказывает, что живая мощь, которая искала выхода в какой-то точной форме — всегда свойство больших художников. Ну, есть, например, такой прекрасный способ писать: хороший, известный, замечательный французский прозаик³⁰ за девять дней, набивая трубку, писал новую повесть — о следователе Мегре, все увлекались этими книгами. Но это просто другая проза. А проза аналитическая, интеллектуальная, историческая требует разных точек зрения, сопоставления как идеологического в героях, так и монологического построения от автора. То есть того, чтобы был задействован весь инструментарий, и того, что Бахтин исследовал, — разноголосия. И вот в прозе у Домбровского можно с избытком найти все варианты и возможности русского романного мышления.

Что я хочу сказать. Во-первых, вот 12 мая этого года исполнилось сто лет со дня рождения большого художника, Домбровского Юрия Осиповича. И что? И где наша свободолюбивая прогрессивная пресса, которая захлебывается от всяких поделок? Она как будто не заметила! И тем более стыдно и странно, что эта фигура до сих пор недооценена! И если у нас до сих пор нет возможностей исправить эту ошибку, то хотя бы, может быть, канал «Культура» попытается привлечь к этому внимание, новых читателей, чтобы они открыли его книги и поняли, что это за художник.

Подготовка текста и публикация Александра Морозова

1 Юрий Домбровский. Собрание сочинений в 6-ти томах. — М.: Издательский центр «ТЕРРА», 1992–1993. — Прим. ред.

2  «Хранитель древностей» был опубликован в №№ 7, 8 «Нового мира» за 1964 год. — Прим. ред.

3 То есть сторонница переводческого подхода, предложенного Иваном Александровичем Кашкиным (1899–1963 — поэтом, переводчиком, литературоведом, теоретиком художественного перевода. Начиная с 1930-х годов, претендуя на главенство в новой советской «реалистической» школе перевода, Кашкин выступал в печати против переводчиков из, как ему казалось, противоборствующего лагеря формалистов-«буквалистов», главными из которых он считал переводчика Диккенса Евгения Ланна и поэта, теоретика стиха, переводчика Байрона Георгия Шенгели. — Прим. ред.

4 Имеется в виду Юрий Домбровский. — Прим. ред.

5 Василий Витальевич Шульгин (1878–1976) — русский политический и общественный деятель, публицист. Депутат Второй, Третьей и Четвертой Государственных дум, во время Февральской революции принявший отречение из рук Николая II. Один из организаторов и идеологов Белого движения. Был увезен из Югославии, где жил в эмиграции, вступившими туда в 1944 году советскими войсками, отсидел в заключении 12 лет, освобожден по амнистии после смерти Сталина. С тех пор не покидал СССР, умер во Владимире. — Прим. ред.

6 Татьяна Алексеевна Озерская (1907–1991) — переводчица, третья жена Арсения Тарковского. — Прим. ред.

7 Георгий Николаевич Оболдуев (1898–1954) — поэт, прозаик, переводчик. — Прим. ред.

8 Елена Александровна Благинина (1903–1989) — поэтесса, переводчик, мемуарист, жена Георгия Оболдуева. — Прим. ред.

9 Мария Ивановна Поступальская (1901–1972) — писательница, прозаик. — Прим. ред.

10  Александр Абрамович Аникст (1910–1988) — литературовед-шекспировед, педагог. — Прим. ред.

11  Абу-ль-Ала (Аля) аль-Маарри (973–1057 или 1058) — арабский писатель и мыслитель. — Прим. ред.

12  Василий Витальевич Шульгин, по словам Клары Файзулаевны, рассказывал им свою версию хода операции «Трест», многим отличающуюся от официальной картины, изложенной в то время, в частности, в книге Льва Никулина «Мертвая зыбь» (Москва, Воениздат, 1965), которую Шульгин со своим автографом подарил Ю. Домбровскому в Голицыне. Операция «Трест», длившаяся с 1921 по 1927 год и организованная органами ВЧК-ГПУ-ОГПУ, имевшая своими целями выявление активных монархистов и антибольшевиков, считается крупнейшей и успешной в истории органов госбезопасно­сти. — Прим. публикатора.

13  Андрей Георгиевич Битов (1937–2018) — писатель, поэт, сценарист. — Прим. ред.

14  Фазиль Абдулович Искандер (1929–2016) — прозаик,  поэт, сценарист, общественный деятель. — Прим. ред.

15  Юз (Иосиф Ефимович (Хаимович)) Алешковский (1929–2022) — прозаик, поэт и сценарист, автор-исполнитель песен. С 1979 года жил в США. — Прим. ред.

16  Владимир Иосифович Глоцер (1931–2009) — литературовед. — Прим. ред.

17 Лев Зиновьевич (Залманович) Копелев (1912–1997) — писатель, литературовед-германист, критик, диссидент и правозащитник. С 1980 года жил в ФРГ. — Прим. ред.

18 Речь идет о Юрии Владимировиче Давыдове (1924–2002) — прозаике, мастере исторической прозы, друге Домбровского, репрессированном с 1949 по 1954 год. — Прим. ред.

19  Героя «Факультета…», Корнилова, вызывают в органы и спрашивают, как он относится к священнику Андрею Куторге? (Куторга — его приятель-собутыльник). Корнилов говорит, что считает его честным советским человеком, истово утверждая это. И Корнилову тут же показывают донос Куторги на него, где Куторга пишет, что Корнилов нелицеприятно высказывался в адрес руководства государством и говорил, среди прочего: «Человек в нашей стране ценится меньше половой тряпки». Таким образом Корнилова «ломают» и делают осведомителем органов.  — Прим. публикатора.

 20 Феликс Григорьевич Светов (Фридлянд; 1927–2002) — писатель, литературный критик, журналист, диссидент. — Прим. ред.

21 Федот Федотович Сучков (1915–1991) — скульптор, поэт, публицист. Автор книги «Бутылка в море», друг Варлама Шаламова, автор воспоминаний о нем. — Прим. ред.

22 Григорий Анисимович Анисимов (1934–2011) — писатель, искусствовед, художник. — Прим. ред.

23 Когда художника (описанного в «Факультете ненужных вещей») Сергея Ивановича Калмыкова спрашивали, почему он так одет, — а одевался он в самодельную пеструю, яркую, экстравагантную, странную одежду, — Калмыков отвечал, что, когда на нашу Землю посмотрят из галактики, они увидят бледную серую массу. А на ее фоне яркое красочное пятно, — это Я вышел на улицу!!! — Прим. публикатора.

24 Майкл Глэнни (1927–1990) — британский преподаватель русистики и переводчик русской литературы на английский язык. Речь идет об английском переводе «Хранителя древностей» (Нью-Йорк — Торонто, 1969). — Прим. ред.

25 В издательстве «YMCA-Press» «Хранитель древностей» вышел в 1978 году. — Прим. ред.

26 Клара. — Прим. ред.

27 Вопрос задает сотрудник ТК «Культура». — Прим. публикатора.

28 Имеется в виду Лев Романович Шейнин (1906–1967) — прокурор, писатель, сценарист. — Прим. публикатора.

29 Вопрос задает сотрудник ТК «Культура». — Прим. публикатора.

30 Имеется в виду бельгийский прозаик, мастер детективного жанра Жорж Жозеф Кристиан Сименон (1903–1989). — Прим. ред.