Об авторе | Светлана Васильевна Кекова (21.04.1951, Александровск-Сахалинский, Сахалинская область) — русский поэт и филолог. Окончила филфак Саратовского государственного университета (1973). Защитила кандидатскую и докторскую диссертации, посвященные поэтическому языку Николая Заболоцкого. Работает в Саратовской консерватории им. Л.В. Собинова. Шестнадцать поэтических книг. Лауреат премий журналов «Знамя» (1995) и «Новый мир» (2003), малой премии им. Аполлона Григорьева (1999); премии журнала «Новый мир» «Antologia» (2013). В 2014 году награждена Новой Пушкинской премией и премией «Московский счет», а в 2023 году — Патриаршей литературной премией. Предыдущая публикация в «Знамени» — «В больших коронах из кленовых листьев», № 11, 2023. Живет в Саратове.

Светлана Кекова

Венок из железных роз

Цветы

Что за грозные силы скрываются в крохотном атоме?

Что за странная радость — стоять у могильной плиты,

где бушует весна с неземными её ароматами

и урок богословия нам преподносят цветы?

Чуть подёрнулись влагой глаза Иустина Челийского.

Вот он — в небе, на облаке, в ризе стоит золотой.

Среди дальних разрывов и  грохота артиллерийского

утешает нас в скорби таинственный сербский святой.

Говорит Иустин: «Сколько жизней до времени смолото!

Видишь мельницу смерти, ручные её жернова?

Но Спаситель воскрес, значит, смерть превращается в золото,

и Его воскресением наша надежда жива».

Пусть на эти слова отзываются сердцем немногие —

среди ужаса жизни живут островки красоты,

и для бедного сердца не школьный урок биологии,

а урок теологии нам преподносят цветы.

* * *

Стало знаменье креста

буквой прописной.

В мире тает красота,

словно снег весной.

Буки, Веди и Глаголь

в глубь ушли земли.

Набухает в мире боль.

Груши зацвели.

Семена в твоей горсти —

рожь да белена.

— Что в полях начнёт расти —

мир или война?

Это сныть и полынок

задали вопрос.

На кресте висит венок

из железных роз.

Раскольников

                                                                                        Павлу Фокину

Тот, кто горе размыкал, — тот дверь отмыкает

без ключа и отмычки — зачем ему ключ?

Ко всему-то подлец-человек привыкает:

и к стремлению ввысь, и к падению с круч.

Среди всех несуразиц, обид и нелепиц,

неоплаканных бед, нераскаянных зол

эту мысль мне поведал один сердцеведец

иль герой его странный, ушедший в раскол.

Каждый штрих нам на что-то своё намекает:

скажем, шляпа. И сердце героя — в огне.

Ко всему-то подлец-человек привыкает —

к сытой жизни, к разрухе, к болезни, к войне.

Дни и ночи похожи на хлебные корки:

так изглодано время, что сердце дрожит.

И в гробу повседневности, в тесной каморке

на расколотом блюдечке мыло лежит.

Жемчужина

Край воды и бел, и тонок,

волны скрыли стыки плит

там, где жемчуг, как ребёнок,

в теле раковины спит.

У небесного причала

чуть заметна тень креста.

Тело раковины сжало

известковые уста.

Днём и ночью, ранним утром,

забывая есть и спать,

пеленала перламутром

своего младенца мать.

И, закона не нарушив

среди жизни на крови,

обвивал живую душу

мягкий свет её любви.

Но ловец жемчужин смелый,

смуглый, стройный, молодой,

срезал раковины тело

под высокою водой.

И в великий день весенний

он промолвил, грусть тая:

«Нет добычи драгоценней,

чем жемчужина моя.

Но не дам в немом восторге

я жемчужину отцу,

а продам её на торге

знаменитому купцу».

* * *

1.  …Всё, что было свято, — забыть, оставить

и в печали вновь пребывать житейской…

Но пришла весна — и сегодня память

Антонины, мученицы Никейской.

2.   Да, недавно ветрено было, вьюжно,

а сейчас над озером птицы вьются.

Ну зачем, скажите, ей было нужно

обличать властителя-сластолюбца?

3.  Сколько мук ей выпало — Боже, Боже,

ей, святой и праведной Антонине!

И лежит она на железном ложе,

как Россия-матушка на равнине.

4.  …Дом стоит без хлеба, село — без храма,

нищета и голод перед войною,

но оттуда родом отец и мама,

их былая мука всегда со мною.

5.  Да, отец мой был человек партийный,

и страну в бою заслонил собою,

и не знала мама, что свет житийный

просияет вдруг над её судьбою.

6.  Мир для страшной жатвы созрел, как колос,

и четвёртый всадник во тьму несётся,

и сквозь время слышится чей-то голос:

«Претерпевший всё до конца — спасётся!»

* * *

После святотатственного пира

вороны на пашне собрались.

Трезвым взглядом русского Шекспира

смотрит Пушкин в голубую высь.

Что он видит в небе? Может статься,

Бог ему покажет наяву,

как горячий пепел самозванца

гонит ветер в Польшу и Литву.

И уже закат кровавой пеной

стелется по небу и земле,

и царевич Дмитрий убиенный

спит в ковчеге золотом в Кремле.

Разбойник

                                                                А.Д.

Привозили в столицу свободу и плен

и кресты цареградской работы.

Под защитой её белокаменных стен

громоздились чепцы и капоты.

Приходили в столицу к царю на поклон

беглецы из провинций опальных,

Гелиополь, Афины, Урук, Вавилон,

фараон в пеленах погребальных.

И в столице сквозь дым благовонный кадил

было видно: разбойник к царю приходил,

был он в шапке и в странном наряде,

и столицу молил о пощаде.

Но столица, как царь, непреклонна была, —

и орлица, как встарь, распускала крыла,

и слезами птенцов обливала,

и разбойника в темя клевала.

Но разбойник тот был и умён, и хитёр,

он вблизи от столицы раскинул шатёр,

нож кривой под рубахою спрятал

и княжну себе в жёны сосватал.

Где стеной

                земляной возвышается вал,

он в румяные губы княжну целовал,

обнимал её голые плечи,

говорил ей любовные речи:

— Напеки мне, жена, на поминки блинцов!

Ночью я украду у орлицы птенцов,

а тебе надо Богу молиться,

чтоб не стала вдовою столица.

Зарыдала жена и закрыла глаза,

и такая в ночи разразилась гроза —

не понять — где живой, где покойник,

где орлица, где царь, где разбойник.

Где Афины и Рим, Вавилон и Урук?

Где заклятый твой враг, где единственный друг?

И зачем обживает ворона

расписной саркофаг фараона?

* * *

Облака закатные, златоверхие

заполняют паузы между строк,

а в сельце Михайловском избы ветхие,

но написан Пушкиным там «Пророк».

На Алтае яблоки зреют алые,

ждёт вчерашних узников Казахстан,

и поэт какой-то в Большой Михайловке

создаёт былину про вражий стан,

про Каялу стылую, князя Игоря,

что сумел из вражьих спастись сетей.

Ну, а Тот, Кто принял молитву мытаря,

примет в царство света своих детей.

Стихи для Веры

               Блудный сын ушёл в страну далече

               от сестры, от брата и отца…

               Вспоминаю чудо нашей встречи:

               так пришла в тумане слёз по плечи

               к пастырю заблудшая овца.

Жизни дни, как сахар в чае, тают,

мчится поезд, и под стук колёс

смотрим мы, как за окном мелькают

хороводы ёлок и берёз.

Как они прекрасны, эти ёлки!

Как узорна на берёзе шаль!

Мы с тобой сидим на нижней полке

поезда, несущегося вдаль.

И мечтаем мы о жизни новой,

где исчезнут и печаль, и грусть

и стихи (по-моему, Тушновой)

шёпотом читаем наизусть.

Да, всегда мне будет вспоминаться

встречи нашей несказанный свет.

Сколько лет мне было? Девятнадцать,

а тебе — всего шестнадцать лет.

Вера, Вера, Верочка, промчалось

столько дней, что их не сосчитать.

Милость и любовь, печаль и жалость

на душе оставили печать.

И теперь, к чему ни прикоснёшься, —

чувствуешь таких событий ток,

что глаза закроешь — и проснёшься,

и увидишь небо, как цветок.

* * *

Белый гриб растёт на кочке.

В дикой чаще зверь ревёт.

Говорила мама дочке:

— Всё до свадьбы заживёт!

Вот и свадьбы отшумели,

вот и розы отцвели,

все Иваны да Емели

улетели, как шмели.

Ни сыночка нет, ни дочек,

ни веселья, ни тоски.

В поле синий василёчек

в пыль роняет лепестки.

Бабочка по имени Татьяна

               А имя бабочки — рисунок,

               нельзя произнести его.

                                   Арсений Тарковский

В ароматных зарослях тимьяна

там, где льётся солнечный поток,

бабочка по имени Татьяна

села, словно ангел, на цветок.

Ей всегда укрытием служили

или мята, иль простая сныть,

а она крыла свои сложила,

чтобы имя, словно тайну, скрыть.

В нём сквозь точки, звёздочки, полоски

целый мир готов произрасти,

и недаром говорил Тарковский,

что его нельзя произнести.

Только звук доносится из комнат —

и в иных вселенных и мирах

имя этой бабочки исполнят

Глинка, Моцарт, Шуберт или Бах.

И тогда под звуки фортепьяно,

солнечный впитав навеки гнёт,

бабочка по имени Татьяна

ангельские крылья развернёт.

* * *

Да, была дорога наша долгой,

так хотелось сесть и отдохнуть…

деревянный домик рядом с Волгой

помогал осмыслить этот путь.

На ступеньках кот сидел, как Будда,

охранял сокровища судьбы,

и росли похожие на чудо

рядом с домом красные грибы.

Вспомнить о былом — такая малость,

рассказать, как ты была добра,

как вода в реке переливалась

струями живого серебра.

Но найти слова не так-то просто,

чтоб они раскрыли жизни суть.

Знаешь, сердце — это точка роста,

бесконечен наш совместный путь.

И теперь, как будто на пороге

новой жизни, нажитой с трудом,

в вечном молчаливом диалоге

мы с тобою вспомним этот дом.