Об авторе | Максим Чертанов — псевдоним Марии Кузнецовой, под которым она работает с 2002 года. Родилась и выросла в Екатеринбурге. Автор десяти биографических книг в серии ЖЗЛ, восьми изданных романов, пьесы «Телефон доверия», десятый сезон идущей в МХТ им. Чехова, и ряда рассказов. Обладатель премии «Просветитель» за биографию Чарлза Дарвина.

В «Знамени» публиковались рассказы «Плохие мальчики» (№ 6 за 2024 год).

Максим Чертанов

Черный доктор

рассказ

I. Пустота

В клинику Ларису привезла подруга Ира. Лариса худа как щепка, лицо одутловатое, глаза заплывшие, волосы не мыты бог знает сколько дней и торчат соломой. До этой больницы Лариса трое суток провела в другой, частной, где ее выводили из алкогольного дурмана путем введения в другой дурман, лекарственный. О том заведении Лариса мало что помнила: чистая палата, обильная еда, которую приносили в постель, и все время капельницы и таблетки. Пациенты лежали в палатах полуовощами, какое-то подобие жизни происходило лишь в курилке. Там Лариса и горя своего не помнила, да и здесь помнила слабо: голова ее была еще под действием дурмана. Ира все оформляла за нее, сама бы она нипочем не сообразила, что подписывать, куда идти, где ее сумки. Ира вообще-то и не подруга совсем, а — бывшая жена коллеги (нет, не любовника); когда Лариса перестала отвечать на телефонные звонки, коллега приехал, вытащил ее силком из дому и отвез Ире, как подобранного на улице щенка: вот это Лариса, она будет у тебя жить.

Ира ангел. У нее сын-школьник и две большущие дворняги без малейших признаков воспитания: они ежедневно как минимум два раза гадят в квартире. Ира сразу сообразила, что Ларису надо чем-то занять. Квартира гигантская и невероятно захламленная: Лариса потихоньку, без надрыва, прибиралась, расчищая один угол за другим, гладила белье, гуляла с собаками и убирала за ними: а вечером, когда Ира приходила с работы, они занимались каким-нибудь сложным рукодельем. В выходные ездили на выставки или просто ходили гулять. Лариса чувствовала себя не совсем уютно в чужом доме, но не представляла, как можно вернуться в свой. Но однажды утром, когда она гладила белье, к ней вдруг со всей ужасающей ясностью пришла мысль: «Ванечки больше нет и никогда не будет». (А больше у Ларисы совсем никого не было, только пара теток да двоюродный брат, который на похоронах спросил, кому она собирается завещать квартиру.)

Лариса закончила гладить пододеяльник, выключила утюг, быстро переоделась, собрала сумочку, вызвала такси и через полтора часа была у себя, на противоположном конце Москвы; там она привычным уже способом погрузила себя в дурман. И так продолжалось с месяц: Ира приезжала, забирала Ларису, та несколько дней жила как человек (но на самом деле как робот без памяти и души), потом срывалась и ехала к себе. Дважды в неделю она ходила к докторам (стильным и успешным девушкам), но они (возможно, из-за своей стильности и успешности) совсем не помогали ей. Стало ясно, что без больницы не обойтись. И вот Лариса здесь, в клинике неврозов на Шаболовской, и вместе с другими новенькими (а также старенькими, кто толчется в холле в ожидании процедур) выслушивает монолог Светланы, старшей сестры:

— Смерим давление, кровь возьмем, получите назначения на анализы, потом в палату. Женщины, напоминаю, сегодня в двенадцать обход! Из тумбочек, с подоконников все убрать! Новенькие! Завтрак с восьми, обед с часу, ужин с шести, отбой в десять! Запрещено иметь при себе лекарства из дому, сигареты, колющие и режущие предметы! Рыбок не кормить! Продукты держать только в холодильнике! Вон там на стене перечень, что воспрещено, из этого, значит, ничего нельзя! Ничего! На самом деле все можно! Только не на виду! В чемоданах ваших никто рыться не будет, только в тумбочки не кладите чего нельзя! Курить нигде нельзя, на улице тоже, но все курят! Охрана не гоняет, они сами курят, один только ненормальный — жалобы пишет и стращает Путиным. А вы не курите близко от проходной. Уйдите в сад подальше и курите себе на здоровье. Рыбок только не кормите, сдохнут, а так все можно.

Ира обняла Ларису, сказала, что придет завтра и принесет вкусненького (Ира, как уже говорилось, — сошедший с небес ангел и помогает всем страждущим) — и вот уж за ней захлопнулась тяжелая дверь. Лариса одна. У нее берут кровь и меряют давление, потом дают длинную анкету и объясняют, как отвечать на вопросы. Вопросы удивляют Ларису. «Есть ли у вас суицидальные мысли?». «Да, только они и есть», — пишет она. «Оцените ваше эмоциональное состояние по 10-балльной шкале». Лариса ставит единичку с жирным минусом. Она уже пришла в себя, и ей любопытно, что же сделают доктора, когда прочтут ее анкету? Она думает, что ее сразу начнут расспрашивать и утешать. Но Света собирает анкеты и запихивает их в плотно набитый бумагами шкаф в сестрин­ской. Лариса догадывается, что ни к какому доктору эти анкеты не попадут. Но все же ей легче от того, что она написала правду. Ире она такого не говорила, никому не говорила, да ведь никто и не спрашивал, ни один человек, все только ругались, что она на похоронах была невменяема и отказалась подойти к гробу: «Это не имеет ничего общего с Ванечкой», а потом отказалась забрать урну. Но зачем эта урна?! Какой в ней смысл?! Разве там Ванечка?

Лариса не нищая, она более-менее успешный фрилансер, за деньги ее положили в двухместную палату, причем она там оказалась одна — соседка выписалась, никого нового не подселили. Она не может чувствовать радости, но ощущает облегчение. Почти весь остаток дня она проводит в терапевтическом корпусе, переходя из одной очереди в другую. Насколько она понимает (а туман в голове совсем рассеялся), у нее не находят никаких болезней. Она и сама знает, что их нет. Обед она прозевала, ужин тоже и ест в палате то, что дала с собой заботливая Ира. Ларисе очень важно курить, и она быстро узнаёт, что с восьми вечера до восьми утра отделение под замком, значит, надо до восьми накуриться как можно больше. Лариса нарушительница по характеру, в первый же день она возвращается в отделение без одной минуты восемь. Она убегала из больницы, когда в двенадцать лет ей вырезали аппендикс, и убегала, когда ее клали на сохранение. Она и отсюда убежит, если будет плохо.

Она осваивает новую территорию, как зверь, и не думает о Ванечке. Ей ловко удается так занять место в трех очередях, что укол, таблетки и кефир она получает почти одновременно. Душ работает до девяти, Лариса успевает и туда, вот только у нее нет сланцев, надо будет попросить Иру. Но душ совсем рядом с ее палатой, и она моется и бежит в палату босая, на цыпочках.

Первая ночь проходит в борьбе за свои права — борьбе с матрасом. Он толстый и удобный, но одет в скользкий клеенчатый чехол (если вдруг больная описается), отчего лежать страшно неудобно: скользишь и шуршишь, как змея. Чехол натянут туго-туго, стащить его не представляется возможным. Лариса надрезает его в углу маленьким столовым ножиком, который ей иметь нельзя. Но она знает, что не будет писаться ночью, и ножик использует только для того, чтоб отрезать кусок сыра. Два часа Лариса возится с чехлом — снимает его с матраса и затем аккуратно напяливает на тот матрас, что на пустой кровати. Она ложится и некоторое время наслаждается мягкостью матраса. Но она не может читать и заснуть не может тоже. У нее есть свои снотворные, которые принимать в больнице запрещено, но Лариса плевала на это, к тому же она внимательно слушала речь старшей сестры. Всё запрещенное она прячет в сумки, в белье. Это ведь не психушка, Ира заранее сто раз выясняла, что не психушка, а так — клиника для людей с проблемами. Здесь нет решеток на окнах и палату никто не запирает снаружи. Главное — чтоб на тумбочках и в тумбочках было всё только разрешенное.

Наутро после процедур Лариса бредет в столовую. Апрель, дождь со снегом, скользко, она в кроссовках, с утра приморозило и кроссовки сильно скользят. В столовой ей очень неуютно — все женщины по двое, по четверо, болтают друг с другом. Потом она находит глазами столик, за которым завтракает женщина-одиночка; ей становится спокойней, и она тоже садится есть одна. Она едва прикасается к еде и взвешивает в уме плюсы и минусы отдельной палаты. Плюсов все-таки больше. Всё это время она по-прежнему не думает о Ванечке. Ей некогда: она отлавливает сестру-хозяйку, выклянчивает дополнительное полотенце, качает права из-за отсутствия туалетной бумаги в туалете, стоит в очередях, лежит под капельницей, спит. В четыре часа приходит Ира, приносит вкусненькое, которое Лариса не может есть, они полчаса гуляют по старинному саду с замерзшими деревьями, фонтанами, амурами и скамеечками, на которых расселись курильщики. Ира не может остаться дольше, Лариса понимает это. Она курит одну сигарету за другой, пока не чувствует, что примерзла к скамье. Но как же плохо, что она не может читать! Она видит буквы, но они даже в слова не сливаются, не то что в предложения.

Под вечер ее наконец вызывает лечащий врач-психиатр Георгина Юрьевна, красивая женщина одних лет с нею. Лариса не идет — летит. Но врач задает странные, совершенно не те вопросы. «Как давно вы употребляете алкоголь?» «С того дня, как не стало Ванечки», — хочется сказать Ларисе, но слова застревают у нее в горле. «Как у вас с засыпанием?» «Аллергических реакций на препараты не было?» Потом Георгина недолго толкует о процедурах, которые назначили Ларисе, и выпроваживает ее. Ларису охватывает унылое отчаяние: надо отсюда валить, никто не хочет даже поговорить с нею. Не надо было отдельной палаты… Вечером она с помощью старшей сестры читает на стене возле сестринской свои назначения на завтра. 11.00 — консультация психотерапевта. На завтра еще много назначений: душ Шарко, цветомузыкальная капсула, массаж, органная музыка. Но Ларисе не нужны процедуры. Ей нужно, чтобы с ней поговорили.

Ира не говорила с ней про это, стильные девушки говорили совсем не про то. Ларисе хотелось говорить о крови и смерти, а ей толковали о том, как организовать свою жизнь без Ванечки. Этот больничный психотерапевт — ее послед­няя надежда. Один, хоть один разговор за месяц с лишком! Она не уйдет, пока не скажет всё. Что будет после? А после придется решаться делать что должно. Лариса ужасно боится делать это, потому что в девятнадцать лет один раз сделала из-за несчастной любви и результат был очень скверный: она больше суток лежала полуослепшая, полупарализованная, и до телефона доползти не могла, и начатое завершить — тоже. Хотя доза была слоновья. С тех пор Лариса не верит в таблетки. А ведь со всеми остальными способами может получиться еще хуже.

В 11.00 Лариса без стука входит в кабинет психотерапевта. Он находится в крошечном одноэтажном корпусе; кроме этого кабинета, в здании есть только зал для органной музыки и банкомат. Психотерапевта зовут Федор Андреевич Мышкин, это написано на табличке.

В первую минуту Лариса глядит на него ошалело: совсем мальчик, на вид ненамного старше Ванечки. Он маленького роста (это видно, хотя он и сидит на стуле), щуплый, лицо мальчишечье, стрижка совершенно никакая, вдобавок у него обтрепанные края джинсов и старомодные ботинки. «Не хватает пенсне», — проносится дурацкая мысль в голове у Ларисы. Она садится в кресло — вытертое, пыльное, но удивительно удобное — не хочется с этого кресла вставать. Доктор на своем вращающемся стуле поворачивается к ней. Он не рыжий, но у него зеленые, как крыжовник, глаза и на переносице веснушки.

II.  Белый доктор

Я всегда хотел жить в Питере. Я там учился, там шесть лет оттрубил психиатром в психиатрической больнице, там защищал диссер. Но потом мне стало скучно, и я переучился на психотерапевта. Грубо говоря, психиатр работает с больными людьми, а психотерапевт — со здоровыми. Мне хотелось работать со здоровыми. На частную практику я не решался — знаю, многие делают так, особенно девушки — без опыта в настоящей клинике снимают кабинетик в центре города и объявляют себя квалифицированными врачами. Я прошел стопицот курсов и семинаров в разных странах и до сих пор не чувствую себя достаточно квалифицированным. И тут предложили место в московской клинике неврозов. Да и по семейным обстоятельствам мне понадобилось в Москву. Я строю в Подмосковье дом для своей незамужней сестры с детьми, папы с мамой и моей жены и детей (когда будут) и поэтому подрабатываю еще в двух клиниках ночным дежурантом. Я уже три года здесь. Сейчас мне тридцать два. Мне говорили коллеги, что я выгляжу раздолбаем-практикантом и не умею произвести на пациента впечатление. Но я слишком сильно устаю, чтобы думать о впечатлении. Часто я зеваю посреди сессии, это очень нехорошо, конечно, но я, правда, сильно измотался.

Мне не очень нравится, как тут поставлено дело. Клиника государственная и сроки пребывания больных строго фиксированы: две недели душей Шарко, органной музыки и уколов — и прощайте. Психотерапевта они посещают за эти две недели два раза — о какой работе можно говорить? Чаще всего больной приходит один раз и, поняв, что работа нужна долгая и чуда сразу не будет, на вторую неделю уже не является. Морально (да и материально) поддерживает меня то, что некоторые больные, выписавшись, продолжают ходить ко мне част­ным порядком, правда, для этого им нужно пролезать через дырку в заборе. Дырку регулярно чинят, но мы с пациентами проделываем ее снова. Я бы принимал их не здесь, если б у меня было место, где принимать. Но дом, который я строю для своей семьи, слишком далеко от Москвы, а я сам пока снимаю комнатушку у строгой хозяйки. Я не могу позволить себе снимать еще и офис — все уходит в стройку.

На первой сессии я никогда не заглядываю в историю болезни, которую написали психиатры. Мне важно непосредственное впечатление от пациента. Эта женщина, что бесшумно вошла и не села — упала в кресло — напряжена, как испуганный зверек, и молчит.

— Меня зовут Федор Андреевич, а вас?

— Лариса.

— Сколько вам лет, Лариса? — я записываю в свой блокнот ручкой, по старинке.

— Сорок восемь.

Я почти никогда не говорю пациенткам комплиментов, это чревато сложностями, но тут удивленно вскидываю глаза и у меня вырывается невольно:

— Я думал, вы моя ровесница.

Она худая, при ее высоком — наверное, на полголовы больше моего, росте — почти на грани анорексии, и под скулами голодные впадинки — вероятно, из-за этого и кажется молодой. Плюс чуточку вздернутый носик и округлая, как натянутый лук, нижняя губа. Но в целом вид у нее, конечно, скверный. Это один из внешних признаков депрессии — когда человек, в особенности симпатичная женщина, перестает следить за собой: свалявшийся колтун волос, остатки лака на ногтях, губы бесцветные, обкусанные и пересохшие, розовые кроссовки облеплены грязью. Но ее серый спортивный костюм выглядит новым и пахнет от нее только табаком. Значит — чистоплотность не потеряла еще.

— А вам сколько?

— Тридцать два.

— А я думала, двадцать пять.

— Чёрт, — говорю я, — вот и все так думают.

Отнюдь не самое плохое начало сессии: так легко пошла на контакт.

— Что с вами случилось, Лариса?

— Сын погиб. Двадцать два года. И у меня больше ничего нет. (Она не сказала «никого». Плохой знак.)

— Что вы чувствуете, Лариса?

— Отчаяние. Ужас и бесконечное отчаяние.

Она не сказала «горе». Иль «боль». Она явно долго обдумывала, что именно хочет сказать. Теперь она выпаливает свои реплики, как измученный жаждой глотает воду, и смотрит на меня, ловит мой взгляд, а я вдруг так страшно некстати зеваю — это не только от недосыпа, это нервное, и я хожу к своему психотерапевту, чтобы с этим бороться (и не только с этим). У каждого психотерапевта есть свой психотерапевт. Если нет — скорей всего это не профессионал.

— Простите, — говорю я. — Почему вы ощущаете ужас?

— Почему вы не спрашиваете, почему я ощущаю отчаяние?

— Потому что это совершенно понятно и естественно. Но почему вы чувствуете ужас? Что именно вызывает у вас ужас?

— Мне необходимо умереть. А я боюсь.

«Необходимо!» Еще одно продуманное заранее слово. И очень нехорошее.

— Лариса, почему вы сказали «необходимо»? Почему не «хочу»?

Она рассказывает о своей жуткой попытке самоубийства в юности и о страхе повторения. Я слышу, что слезы стоят у нее в горле, но глаза горячие и сухие, а формулировки отточенные. Всё это мне очень и очень не нравится. Она совсем не говорит о сыне. Я чувствую в ней одну только страсть к смерти — эта страсть наполняет кабинет словно электричество. Закончив, она умолкает и уже не смотрит на меня. Руки, сжимавшие ручки кресла, падают безвольно.

— Лариса.

— Да? — совершенно другим, безжизненным голосом.

— Лариса, на что вы сейчас смотрите?

— Ни на что.

И вдруг она соскальзывает с кресла, я кидаюсь поддержать ее, но она падает на колени. Теперь слезы уже звенят, они вот-вот прорвут плотину ее самообладания.

— Помогите мне. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!

Она рыдает отчаянно, взахлеб, я помогаю ей подняться и сесть в кресло. Признаться, я растерян, несмотря на свой немалый опыт.

— Лариса, посмотрите на меня, пожалуйста.

Она послушно обращает ко мне лицо, но я не могу поймать ее взгляда. У нее темные глаза — сейчас это какие-то черные провалы, черные и совершенно слепые. И я — первый раз в жизни — иду ва-банк.

— Лариса, вы хотите, чтоб я помог вам избавиться от страха перед самоубийством?

— Да! — глаза ее расширяются от изумления, они уже не слепы, они что-то видят.

— И чтоб меня потом уволили с треском и больше никогда никуда на работу не взяли?

Мне важна ее реакция — и вновь она удивляет меня. Лариса откидывает голову и хохочет, и это не истерический смех. Я от облегчения тоже начинаю во все горло смеяться. Нас обоих душит хохот. Мы пытаемся остановиться, но не можем — едва глянем друг на друга, как снова начинаем хохотать. Смех у нее ужасно заразительный, и мне вправду смешно, у меня на глазах выступают слезы, но я должен контролировать ее состояние. Оно мне нравится сейчас.

— Лариса, чего вам больше всего хочется в эту минуту? Я знаю чего. Но кроме этого?

Она резко обрывает смех.

— Чтобы со мной говорили.

— Придете сегодня в шесть?

Мой рабочий день кончается в шесть, но я вечно торчу в кабинете часов до восьми — заполняю всякую дурацкую отчетность и делаю заметки для себя или работаю над статьей — нормальный серьезный психотерапевт (а я очень хочу стать таким) должен публиковаться.

— Сегодня?!

— Да, и мы будем говорить еще час. И завтра, и каждый день, пока вы здесь. Я напишу назначение, и мы будем встречаться два раза в день, в одиннадцать и в пять часов. Вы согласны?

Она растерянно кивает, и я вижу в ее глазах проблески удивления и жизни. Она уходит, а я начинаю ломать голову, как убедить заведующую отделением, ведь такое частое общение (две сессии в день!) не положено, немыслимо, такого не было никогда, сколько я здесь работаю. Весь обеденный перерыв я убиваю на это. Завотделением в общем-то всё по барабану, и она соглашается: «Но только если вы согласуете с лечащим врачом». Черт, черт, черт. Георгина Юрьевна не потерпит такого ни за что. Она меня съест. И на следующее утро (вечерний сеанс с Ларисой прошел примерно так же, как и первый) я снова иду ва-банк. Я иду на кафедру, где сидит академик Алимжанова, она уже не лечит, только консультирует нас, врачей, и своих аспирантов. Алимжанова похожа на большую мягкую добрую кошку. Она такая и есть. И она в десять раз умней, чем вся клиника вместе взятая. Я еще никогда не обращался к ней за помощью. Я рассказываю ей, что новенькая больная нуждается не в душах Шарко, а в том, чтобы с ней говорили. Алимжанова выслушивает меня и дает добро.

— С Георгиной Юрьевной я сама потолкую. Но скажите своей больной, что на процедуры ходить все-таки надо.

III.  Беглянка

Ларисе казалось, что она не сможет заснуть после двух разговоров с доктором Федей (так она сразу назвала его для себя), но таблетки и уколы сделали свое дело. Утром она столкнулась в коридоре с Георгиной Юрьевной. «Здрасте-здрасте» и ничего больше. Лариса неглупа: она примерно догадалась, что произошло, и поняла: отныне Георгина Юрьевна скорее враг, чем врач, и главное — не попадаться ей на глаза. Но оказалось, что без разговора с нею не обойтись: только она может выдать справку, чтобы больного отпустили на два часа в город. А Ларисе надо в город, чтобы сходить в парикмахерскую и купить себе кое-что: носочки, футболку (не хочется обременять этим Иру).

— Ну что вы, — отвечает Георгина, — не раньше, чем на седьмой день. И к тому же вы вчера пропустили две процедуры. Так нельзя. Вы здесь не чтобы гулять, а чтобы лечиться.

Лариса забила на процедуры; в промежутках между доктором Федей утренним и доктором Федей вечерним она исследовала территорию. Через проходную выйти никак невозможно, если у тебя нет разрешения, выданного лечащим врачом. На третий день она обнаружила дырку.

День был солнечный, шумная незнакомая улица (и рядом метро) ослепила Ларису. Но времени мало, могут хватиться, Лариса заметалась в поисках парикмахерской — их оказалось рядом целых три. Пошла в самую маленькую и тесную, на два креслица. Попросила парикмахершу — Дилю (так было написано на бэйджике) — вымыть ей волосы.

— Вам волос красить надо. Корни вон как отрос, ах, совсем некрасивый.

— Хорошо.

— Рыжий цвет хотите? Вы красиво будет рыжий…

— Нет. Или ладно, все равно…

— Из больница, да?

— Да.

— К нам много ходят из больница. Плохо вы? Случилось плохо?

Диля стала вторым человеком, которому Лариса смогла сказать про Ванечку и что ей надо умереть. И Диля пожалела ее, и обняла, и погладила по голове, как гладят маленьких. Но как странно быть рыжей! Да еще и с локонами. Лариса купила в ларьке у метро самсу и хачапури — откуда-то взялся аппетит. Свободная! Она свободная! Поблизости был еще магазинчик одежды, Лариса купила несколько пар белых носков, две черные с готскими рисунками футболки и — что-то вдруг нашло на нее — дешевую ярко-оранжевую кофточку с пришитым ожерельем из цветных камушков. Благополучно вернулась через дырку, правда, завотделением в коридоре отругала за то, что не ходит на процедуры. Лариса покорно пошла на процедуру — цветомузыкальный цилиндр. Легла. От успокаи­вающего света и расслабляющей музыки скорчилась и плакала, пока ее не выпустили. Ей не нужно расслабляться. Ей необходимо совсем другое. И доктор Федя ей это даст. Он спасет ее.

IV.  Черный доктор

На второй день работы с Ларисой (это было еще до того, как я увидел оранжевую кофточку) она вновь приперла меня к стенке. Не говорила о сыне, словно его и не было никогда. Смешками, слезами, по-всякому — но она требовала, чтоб я избавил ее от ужаса перед суицидом. Я понял, что пока мы не решим эту проблему, так и будем топтаться на месте. Я должен был снять этот страх, который просто разъедал ее, — но она производила впечатление человека, дейст­вительно настроенного убить себя. Но впереди еще больше десяти сессий. И я пошел ва-банк в третий раз. Да, я, может быть, отправляю ее на смерть. Да, я, может быть, гублю свою карьеру. Но выхода-то не было!

— Хорошо, я расскажу, как. Три компонента одновременно: снотворное, теплая ванна, острая бритва. Или лучше скальпель. В теплой воде будет не больно. — Я показал на своей руке, как правильно резать. (На ее руке показывать категорически нельзя.) Я сам шел в эти минуты по лезвию бритвы. — Только сперва покачайте кулачком, как на процедурах, чтобы вена надулась, и режьте не над водой, а в воде. Сразу делайте длинный разрез. Вы же правша? Начинайте с правой руки. Скоро вы заснете и не проснетесь. Но чтобы приступить к этому, нужно будет выпить водки — только не больше двухсот граммов, а то вы просто напьетесь и вырубитесь в кровати.

— Где взять снотворное и какое именно? И где я достану скальпель?

— Ну, тут вам придется немного потрудиться. Психотерапевты не имеют права выписывать рецепты. Я не могу. Но есть продавцы в телеграме. За деньги они вам достанут центнер фенобарбитала, ну и феназепам, чтоб расслабиться. Скальпель можно купить в магазине медицинских инструментов, в Москве есть такой, я вам напишу адрес.

А на следующий вечерний сеанс она пришла рыжая и в оранжевой кофточке. Да еще и с накрашенными губами. Помада в тон. И духи, духи! (Руки только остались неухоженными.) Это выглядело прекрасно — но как же опасно это выглядело! Недаром в инструкциях к многим антидепрессантам пишут, что, когда человек, грубо говоря, выползает из депрессии и обретает силы, он может совершить суицид, на который не решался раньше. А Лариса не выползла — она вылетела, словно бабочка из кокона!

— Лариса.

— Да, Федор? — Бесполезно намекать, что к доктору принято обращаться по имени-отчеству.

— Лариса, вам очень идет эта кофточка. И рыжий цвет.

— Спасибо. (Тень улыбки.)

— Вы и в ванну в ней ляжете?

— В какую ван… а-а, в ванну-то?! Не-е, я для этого футболку купила специальную. С костями и черепом. Даже две купила. Выберу, какая пострашнее.

И мы опять дико хохочем. И не можем остановиться еще дольше, чем в прошлый раз. Но я все же контролирую свое состояние. И мне, к сожалению, кажется, что Лариса контролирует свое. Ну да, вот она обрывает смешок на половине ноты. Но я ошибся — она фыркает и закатывается опять. И я с нею. За шесть сеансов мы еще ни разу толком не поговорили о ее сыне. И вдруг я, кажется, догадываюсь.

— Лариса, для чего вам необходимо умереть?

Она несколько секунд, — может, с минуту, — смотрит на меня в упор. Но не признается.

— Мне необходимо умереть, потому что жить для меня исключено.

Опять эти ужасные «необходимо», «исключено», когда любая сказала бы «хочу», «не могу».

* * *

Она начала говорить о сыне и взахлеб плакать лишь после того, как мы раз пять повторили и зазубрили, как нужно совершать идеальное по надежности самоубийство. Но я не вижу движения вперед, напротив, мне кажется, что мы откатились назад. Она не помнит ни даты смерти, ни даты похорон. «Кажется, это было примерно в начале марта. Или нет, в середине… А какая, собственно, разница?» (И, разумеется, не было никаких «девяти» и «сорока» дней.) До такой степени не помнит чисел — она-то с ее отточенными, заученными формулировками? Не хочет помнить, не собирается «отмечать». Хочет только уйти. И на ней невзрачная серая футболка без рисунков.

— Лариса, каким цветом вы бы определили ваше состояние?

Она опять отвечает мгновенно, словно выученный урок:

— Я ждала от вас этого вопроса.

— Почему?

— Потому что есть только два цвета. И они очень много значат для меня сейчас.

— Два я знаю: серый и оранжевый.

— Нет: серый и черный.

— Почти как гуси у бабуси.

— Ага. Только там был белый.

— Можете рассказать, что значат эти два цвета?

— Конечно. Черный — это радость. Это — конец ужаса. Это если я смогу. Но его пока еще мало. Процентов двадцать, не больше. Остальное — серое. Это ужасное. Это если я не смогу и останусь так…

— Как?

— Сойду с ума или буду пить.

— А белого цвета совсем нет?

Она надолго задумывается, прикусив губу.

— Может быть… один… полтора процента.

— И что это?

— Я не могу об этом ни с кем говорить. — Очень напряженный голос, тяжелое сглатывание, сдерживаемое рыдание.

* * *

В итоге мы потерпели страшное фиаско. Ларису послезавтра выписывают, а я до сих пор не знаю, что такое белое. Зато черного стало больше пятидесяти процентов. Ее это радует, она благодарит меня, но ей нужно больше. Она безумно боится серого.

— Лариса, вам нельзя домой.

— А здесь мне нельзя еще побыть?

— Нет, вас выпишут.

Она встает и выходит, и я едва удерживаюсь, чтоб не бежать за ней. Через два часа — в семь вечера — она звонит мне на мобильный:

— Федор, я съела всю упаковку феназепама. А уснуть не могу.

— Господи, откуда у вас феназепам?!

— Из дому.

— Вы можете подняться? Идти можете?

— Да.

— Выходите из корпуса, я вас там встречу.

Мы уходим за угол, садимся на скамейку и курим. Хотя вообще-то я не курю. По ней совсем незаметно, что она наглоталась транков под самую завязку. Но я ей верю. У меня такое впечатление, что лекарства на нее почти не оказывают действия. Или ей прописали не те лекарства. Она говорит, что просто хотела заснуть пораньше. Я верю и этому. Тем более что она на свежем воздухе начинает зевать, как акула, и ронять голову мне на плечо.

— Лариса, дайте мне телефон вашей Иры.

— Зачем?

— Вам нельзя домой. И здесь вас не оставят.

— Я уже говорила с Ирой. К ней приехали дочка и зять с детьми. Мне больше нет там места.

— Деньги у вас есть?

— Для чего?

— Снимете квартиру на майские праздники. Здесь все равно в праздники никого не будет. — (Зато в конце майских вернется с симпозиума Алимжанова, я на нее надеюсь, но, конечно, Ларисе ничего не говорю.) — Потом снова ляжете.

— Они меня не возьмут. (Мы говорим о клинике «они», словно два заговорщика. А ведь так и получается.)

— Раз у вас есть деньги — ляжете платно. Так они не откажут. Я подскажу, что надо будет говорить на консультации, чтобы вас сразу положили. А пока надо потерпеть всего девять суток. Будем говорить по ватсапу каждый день — утром и вечером. Бесплатно. А потом — еще две недели здесь, так, как сейчас. А захотите — и еще потом можете хоть целый год сюда укладываться, — подкалываю я ее. — Да хоть десять лет. Хоть пятьдесят!

— Пока деньги не кончатся! Тогда я так и так помру… с голодухи…

Нас опять трясет от хохота. Но недолго. Лариса напряжена. Она вяло соглашается на мой план. Но мне не очень-то нравится эта схема. И весь следующий день я упрашиваю Георгину, упрашиваю заведующую отделением и главврачиху оставить больную в клинике. И Алимжановой нет! Черт! Черт! Черт! Я прошу созвать консилиум и осмотреть и опросить больную. Это очень нагло с моей стороны, ведь здесь я не всесильный психиатр, а так — нечто сравнимое со светомузыкальным цилиндром. Георгина поджимает губы, уж не вообразила ли она, что я питаю к Ларисе недозволенные чувства?

— Она прошла курс лечения и будет выписана.

Вечером Лариса не приходит на сессию. Я звоню ей, прошу прийти, она молчит и беспомощно, тихо, безнадежно плачет. Я говорю, что надо «посовещаться по делу». Моментально она у меня, и мы два часа убиваем на то, чтоб найти на девять суток хорошую и не слишком дорогую квартиру около дома Иры. Я уже звонил этой Ире дважды, и она дала слово, что будет гулять с Ларисой каждый вечер. И что заберет ее завтра после выписки и отвезет на квартиру. Если не сможет — я сам ее отвезу. Да, психиатрам и психотерапевтам категорически нельзя вступать с пациентами, особенно противоположного пола, в личностные (пусть даже не сексуальные) отношения. Но я не собираюсь вступать с Ларисой ни в какие отношения. Я знаю только, что обязан держать ее, раз уж взялся. Да, я уделял меньше внимания другим пациентам, но в те недели и близко по тяжести никого к Ларисе не было. Мне плевать уже на всё, пусть хоть увольняют. Я еще и дал ей другой антидепрессант, не тот, что прописала Георгина, совсем иного типа действия. Из заначек своих дал: у каждого, кто работает с проблемами психики, всегда есть заначки. А это уж и вовсе должностное преступление. То есть не иметь заначки — преступление, а отменять назначение психиатра и давать больному то, что считаешь нужным.

V.  Девяносто процентов серого

При выписке Ларисе вновь дали заполнить анкету. Ту же самую, что вначале. «Есть ли у вас суицидальные мысли?» «Да, в сто раз больше, чем было». «Оцените ваше эмоциональное состояние по 10-балльной шкале». Лариса рисует «минус 10» так яростно, что бумага рвется. Старшая сестра берет анкету не глядя и сует в тот же шкаф. Ира отвозит Ларису на ее новую временную квартиру.

Квартира оказалась ужасной. То есть ужасной для Ларисы. Комната как пустой гостиничный номер, все новенькое, в серо-белых тонах. Душ есть, умывальника нет. И ничего, ничего живого, ни занавесок, ни чашек, ни единой безделушечки. Только холодильник, телевизор и чайник. Лариса сразу включила телевизор и целенаправленно выбрала канал, где все время показывали хоккей. Вряд ли что-то могло быть дальше от ее интересов, чем хоккей, и потому бормотание комментатора — успокаивало. Но только чуть. В этой голой квартире она ощутила какой-то новый ужас, которого еще не было, — иррациональный, парализующий. «Включить голову» и осваивать территорию, как в больнице, не получалось. (Парализующий ужас был оттого, что Лариса впервые со дня смерти Ванечки осталась совсем одна, даже без сердитых теток и жадного двоюродного брата, но ужас этот был настолько силен, что она не могла осознать его причину.)

Пить нельзя — доктор Федя запретил. Нарушить данное ему слово было немыслимо. Да почему-то и не хотелось. Лариса съела таблетки, которые дал доктор Федя, запила водой из-под крана, спустилась в магазин, купила немножко еды и много сигарет. Доктор Федя позвонил утром и велел ей сходить записаться в Ленинку, если она не знает, чем себя занять. (Лариса все забывала сказать ему, что разучилась читать.) Но в первый день Лариса просто сидела съежившись, потому что приходил старик из соседней квартиры и страшно ругался, что курят и не в своих квартирах живут, грозил милицией. Лариса со страху курить стала еще больше, но только поздно вечером, когда стемнело, решилась выскользнуть на улицу, погуляла с Ирой и собаками, потом, перед сном уже, ей позвонил доктор Федя. Никого на свете нет надежней, чем Ира и доктор Федя — ах, если б они были друзьями Ларисы, думалось ей! Но они ими не были и никогда не станут. Да и в любом случае делать то, что должно, придется в одиночку. Лариса не плачет. Она плакала только с доктором Федей и еще один раз плакала, когда ее засунули в цветомузыкальный цилиндр.

Первые три дня Ларису не оставлял парализующий ужас. Она не смогла съесть ни крошки и засыпала только с большой дозы феназепама. В Ленинку она сходила и записалась, но что толку, когда не умеешь читать? Но все-таки она попросила у Иры книгу. Ира — писатель. Лариса из вежливости попросила ее книгу. Это толстенная биография Корнея Чуковского, только что вышедшая, приятно пахнущая типографией. Ира не надписала книгу, это было бы неуместно. Ира чуткая, Ира само золото, ах, если б она только разочек поговорила с Ларисой о том, о чем Ларисе нужно! Но ведь они не подруги…

На четвертый день приема таблеток, что дал доктор Федя, Лариса обнаружила, что может читать. Вечер, поздно, уже после прогулки с Ирой и разговора с доктором. Лариса закутывается в легкое мягкое одеяло: единственное, что есть хорошего в квартире, — удобная кровать с чистой постелью. Но Лариса спит не в пижаме или ночнушке, она спит в том же сером спортивном костюме, который носила в клинике. Она еще ни разу не мылась в душе, только споласкивала в кухне лицо, руки и ноги. Она и не ела еще ни одного разу, что здесь. Она ложится и нерешительно открывает книгу. И всё возвращается мгновенно, сразу! Лариса — «быстрочтец», она глотает книги целыми страницами, и это тоже мгновенно возвращается к ней. Книга интересная, очень хорошо написана, и Лариса погружается в нее. Это не чудо. Это сделали правильные таблетки, что дал доктор Федя. Лариса изучает инструкции к ним и к другим таблеткам и сразу схватывает разницу.

Вдруг Ларисе хочется есть. Она ведь покупала какую-то еду, когда сюда въехала. Она открывает холодильник и видит две коробки пирожных, она вспоминает, что рассчитывала на них держаться девять суток. Она любит сладкое, то есть любила раньше. Лариса откусывает от пирожного. М-м, как классно! Она приносит из кухни стул, ставит на него чайник с теплой кипяченой водой, коробку пирожных и продолжает читать. Время летит. Как, уже ни одного пирожного? Лариса бежит за второй коробкой. Но перед тем как открыть ее, Лариса быстро-быстро споласкивается в душе и надевает пижаму. Позднее утро застает ее сладко спящей, коробку — пустой, книгу — прочитанной на две трети.

Но ужас никуда не делся, он сразу охватывает Ларису. Ведь до вечера, когда можно будет снова забраться в постель и читать, еще надо каждый день убивать так много времени! И все-таки терпеть уже легче. Лариса расхваливает книгу Иры, берет у нее почитать еще всяких книг, затаривается пирожными и молоком. Она толстеет на глазах. Она не плачет и не думает о Ванечке. С вечера до утра она наслаждается физически, как нашедший уютную норку зверек — зверек, умеющий читать. С утра до вечера она сидит в кухне, курит и ни о чем не думает.

Дважды за эти девять суток ее подвергли серьезным испытаниям. Сперва Ира, ее бывший муж и еще одна милая супружеская пара (общие приятели) повели Ларису в Аптекарский огород — маленький прелестный ботанический сад на проспекте Мира. Никто из них не знает, что это любимое место Ларисы и что она тысячу раз гуляла здесь с Ванечкой, когда он был малышом. Компания гуляет, никто не говорит с Ларисой о ее проблеме. Тактичные люди считают, что не надо напоминать человеку о его проблемах, да и себе не хотят портить настроение. Лариса понимает это и не обижается, но ей трудно, она вся сосредоточена на том, как выдержать, и не разреветься, и поддержать веселую беседу, и никому не испортить настроение. Потом в уютном кафе они сидят весь вечер. Лариса молчит, и к ней не пристают с вопросами (а так мучительно хочется, чтобы приставали…).

Второе испытание — поездка домой. Май пришел очень теплый, и Ира на своей машине везет Ларису, чтобы та сменила теплую одежду на летнюю. Лариса заранее обдумала, что ей нужно, она быстро, чтоб не задерживать Иру, сосредоточенно собирается. Фотографий и вещей Ванечки уже давно нет, Лариса их раздала или выбросила (этого последнего никто не понимает и не поймет никогда, как и того, что она выкинула урну с чем-то серым и не имеющим отношения к Ванечке.) Пока Лариса собирается, Ира поливает цветы. Ларисе должны быть безразличны цветы, но почему-то она чувствует благодарность. И еще одно странное чувство вдруг приходит к ней: она не хочет в больницу, а хочет остаться тут, где все знакомое и удобное. Нет, остаться еще не для необходимого дела, а просто отдохнуть от чужих домов. Она говорит Ире об этом. Ира спрашивает: «А ты уверена, что сможешь?» И только тут Лариса понимает, что Ире не все равно. «Не уверена». «Тогда побудь еще немного в больнице». «Конечно, — думает Лариса, — черного так мало, мне нужно набраться сил». И она внимательно оглядывает ванную комнату, прикидывая, что и как.

VI.  Соснiвка, вул. Соснi, буд. 1

Слава богу, Алимжанова своим авторитетом распорядилась (через директора клиники) взять Ларису без дополнительных консультаций, положить в ее прежнюю палату и даже (!) сменить ей лечащего врача — теперь это завотделением, женщина вялая, но добродушная. И слава богу, Лариса вытерпела даже без Иры пять часов регистрации (оформление в нашей клинике — это вообще атас) и вечером уже пришла на сессию. На ней драные голубые джинсы, футболка с котиком, белые кеды. Она немножко пополнела и очень красивая. Я говорю ей об этом.

— Про маникюр забыла, — она глядит виновато на свои руки.

— Вы хотите лечь в ванну с красивым маникюром? — я провоцирую ее нарочно: вдруг скажет, что шутка про ванну уже наскучила. Это было бы хорошим признаком. Но она хихикает.

— Ага. Черным-пречерным. – Она растопыривает пальцы как когти и «стр-раш-шно» шипит на меня. Мы опять ржем. Я дико рад, что Лариса сейчас со мной. Она под присмотром, и у нас еще тринадцать сессий впереди.

Отсмеявшись, она думает, потом пожимает плечами:

— Да нет, в общем-то все равно. Но я не хочу здесь ходить лахудрой. Завтра вылезу в дырку и сделаю маникюр. Не бойтесь, не черный. И локоны.

— Лариса, сколько сейчас какого?

Она отлично понимает мой косноязычный вопрос. Прикусывает губы, задумывается. Надолго. Это хорошо. Но ответ меня не радует.

— Черного семьдесят пять, может, даже восемьдесят. Остальное серое.

— А белое?

— Нету. И не надо. Я уже почти настроилась на черное. Не сбивайте меня с толку.

— Лариса, как на вас поглядела Георгина Юрьевна?

— Как на большого жирного таракана. А почему вас еще не уволили?

— У меня есть сильная рука.

От приступа хохота мы едва не сползаем под стол. И это ни разу не истерический хохот, я такие вещи чувствую. Когда Лариса смеется, светит солнышко. Черное, правда.

Несколько сессий проходят довольно-таки нормально, только в конце она каждый раз просит «А давайте поиграем в черного доктора!» И мы играем. Я наворачиваю всё больше подробностей: как отремонтировать квартиру в готском духе, какие духи выбрать и всякое такое. Лариса демонстрирует мне готские футболки. Я включаю аццки мрачную музыку. Мне очень нравится, что в наших обсуждениях всё больше игры. Она будет жить. Неужели я сумел пройти по лезвию бритвы?

И вдруг — за три дня до выписки:

— Серое. Все серое. Я не смогу. Я просто сопьюсь и сдохну в канаве.

У меня от обиды и разочарования трясутся губы, я прикрываю их рукой. Я спрашиваю ее, неужели вся наша работа (а она на самом деле отлично понимает, что сессии — не игра, а работа) была впустую?! Она молчит — а как назло, время вышло, в коридорчике ждет другой пациент. Лариса уходит не попрощавшись. Пациент не тяжелый, то есть он очень сложный, с булимией, но смерть ему не грозит — ни от скальпеля, ни в канаве. Я душу обиду и отрабатываю сессию честно, но потом — а это конец рабочего дня — я опускаю голову на руки и сижу без сил, внутри у меня жгучая пустота, я даже любимую девушку видеть не хочу, надо срочно бежать к моему психотерапевту. И тут в дверь тихонько царапаются…

— Феденька, милый, мне и так хреново. Если еще вы будете на меня сердиться…

— Все хорошо, — говорю я, и мне все равно, как она меня назвала. И мы обнимаемся. Хоть и не положено. — Завтра как обычно в одиннадцать?

— Да. Я попытаюсь рассказать про белое.

* * *

— Деревня Сосновка. Улица Сосновая. Дом один. У самого леса.

— Где находится эта деревня, Лариса?

— В Подмосковье. В моем внутреннем мире. Понимаете, случилась ошибка. Я Ваню-то мертвого и не видела. Я невменяемая тогда была, что-то пролепетала, а взглянуть не решилась. Это ошибка. На самом деле Ваню спасли, но у него амнезия. Его лечат. Как вспомнит меня, так приедет туда. Деревня Сосновка. Мы там живем. Там белочки. У нас есть ручная белка, точнее, белк, его зовут Василь Иваныч, потому что у него усы огромные, как у Чапаева… То есть он ручной, но не в вольере живет, просто на нашем участке много сосен и его гнездо там… Может быть, мы возьмем собаку, но только если сразу приучить ее, что Василь Иваныча нельзя трогать…

Я вспоминаю свою старую догадку — Лариса не смерти хочет, а вечной жизни с Ванечкой. При этом она железобетонный атеист. Но в людях всякое уживается. Она говорила как-то раз, что наличие бессмертия вовсе не требует участия каких-то богов. И в то же время сказала четко: «мой внутренний мир». Верит ли она в реальное бессмертие? Вот такое, на улице Сосновой, дом 1, с белкой и собакой? А в какое верю я?

— Лариса, но так в чем же проблема? Скоро вы будете вместе. Всегда-всегда. В вашем внутреннем мире.

— Но его нет! — кричит она и плачет. — Я не могу попасть туда больше! Он закрылся для меня!!!

— Так, — говорю я, стараясь собрать мысли в кучку, — будем открывать. Временем мы располагаем. И даже когда вас выпишут — вы будете приходить ко мне.

— Через дырку!

— Ага. Только уже за оплату, как положено. Но вы пока про это не думайте. Заплатите, когда встанете на ноги и будете работать.

— Да, конечно…

Ну почему вдруг опять так упал голос?! Я идиот, нашел время говорить про деньги! И как, черт возьми, открыть этот внутренний мир, о котором она месяц молчала как партизанка?! О, какая жарища. Я утираю вспотевший лоб. Из-под носового платка гляжу на Ларису. Выглядит она ужасно. Вновь мертвые глаза. Волосы нечесаные, набок сбилась какая-то копна. Обкусанные губы. На джинсах жирное пятно, черная майка, нет лифчика, видно сосок и подмышку. Сланцы, ногти на ногах потрескавшиеся. (Руки она уже давно привела в идеальный вид.) Но глаза, ее глаза — еще пару минут назад они так светились! Что же я наделал… Я ее из «той» чудесной жизни взял и сунул носом в эту…

— Лариса, помогите мне разобраться. Как вы попадали раньше в ваш мир? Вы куда-то поднимались? Спускались? Открывали дверь, калитку? Ехали в поезде?

— Нет. — О, слава Аллаху, она вмиг ожила и напряженно думает. — Я просто переносилась туда. Когда мне было плохо — переносилась туда в любой миг, когда хотела. Иногда я была так глубоко там, что шла по улице и натыкалась на фонарный столб…

— И ломали ноги и разбивали голову? — горожу какую-то чушь, мне надо выиграть хоть несколько секунд.

Боже, ее так легко рассмешить…

— Не-а, столбы падали…

И опять — все время эти ужасные повторения — она сползает с кресла и хватает меня за руки.

— Доктор… Феденька, Федечка, помогите же мне. Я верю, вы можете. Я дура, мне надо было сказать вам сразу…

— Помогу. Обещаю. — Я поднимаю ее, усаживаю в кресло, подаю воду и салфетки. — А когда мы это сделаем — черное и серое уйдут?

Но она уже в своем репертуаре:

— Мне достаточно хотя бы тридцати — тридцати пяти процентов белого и столько же черного. Чтобы вместе они превышали процент серого.

VII.  В поисках утраченного мира

Ох, как же мы в четыре последние сессии бились с этим внутренним миром. Во-первых, Ларису не то что в малейшее подобие транса ввести было невозможно — это я давно уж знал, мы пробовали со специалистом, тот сказал, что она из «неподдающихся», — даже упражнения на расслабление тела давались ей очень тяжело, она откровенно скучала, постоянно «выныривала», заявляла, что мы не на то тратим время. Во-вторых, она сразу запутала меня этой деревней Сосновкой — мне от этого казалось, что мы должны куда-то двигаться, рисовать мысленно, как она едет в эту чертову деревню. Потом выяснилось, что внутренний мир все-таки не в Сосновке, а в некоем пространстве, которое находится у Ларисы в мыслях. Где оно, где?! Мы искали дверь. Но и дверь отвергли. А время утекало, как в песочных часах. Остались всего сутки — две сессии. Одно дело работать с нею, пока она под присмотром, другое — когда она поселится в своей квартире, где ее замучают воспоминания о сыне. Я поругался со своей девушкой и, кажется, совсем перестал спать. И мой психотерапевт, черт его дери, уехал на какие-то далекие острова к своему психотерапевту и на контакт не выходит!

11.00, утренняя сессия:

— Это какое-то помещение? Здание? Подниматься по лестнице? Спускаться?

— Нет-нет, там воздух…

— Крыша?! Высокое здание?

— Нет…

— Участок с домом и садом? Калитка? Замок? Ключ? Нужен ключ?

— Нет… то есть да… Ключ, мне кажется, нужен…

— От калитки? От ворот?

— Сад, вы сказали «сад»… Он очень большой… такой большой сад… и я не могу войти… что-то выталкивает меня…

— Охраняемая территория? А дырки, дырки там нету?

— Нет, не то… Все-таки мне кажется, что нужен ключ…

— Как он выглядит? Вы можете вообразить, что он у вас есть?

— Нет, не могу.

И тут до меня, кретина несчастного, доходит, что ключ должен быть настоящий. Причем дать его Ларисе должен я. В обеденный перерыв ношусь с высунутым языком по всем окрестным магазинам в поисках ключей — игрушек, сувениров, бижутерии…

— Лариса, идите сюда.

Тающим, помертвелым голосом:

— У вас же пациент… мы же на пять часов договаривались…

— Идите сюда сейчас же.

Я прошу у пациентки, страдающей шопоголизмом, прощения, и выбегаю из кабинета. Лариса подходит через минуту. Какая же она высокая! Растрепа растрепой, все в той же черной майке, сквозь которую торчат соски. Она никого уже не стесняется. Да и мне плевать.

— Лариса, наклоните голову, пожалуйста, и закройте глаза.

Я надеваю ей на шею кулон на длинном кожаном шнурке — здоровенный ключ из черной и белой эмали. Шнурок тоже черно-белый. Эта фигня обошлась мне в ползарплаты. Лариса распрямляется. Пока я вижу в ее глазах лишь обычное женское удовольствие от новой фенечки.

— Лариса, это тот самый ключ, — говорю я. — До пяти часов вам надо вспомнить, от какого он сада.

Она изумленно разглядывает ключ, теребит его. Кивает мне и тут же у моего флигелька усаживается на лавочку — думать и курить. (Охранники уже устали с нею препираться — она не боится никаких угроз, она дерется за себя, не думая, что подставляет и меня тоже. Но мне все равно.)

Вечерняя сессия, 17.00 (последняя).

Она влетает с торжествующей улыбкой и с размаху кидается мне на шею — я едва не опрокидываюсь вместе со стулом.

— Федор, это ключ от Аптекарского огорода. Ведь вы там его нашли?

Я без понятия, что такое Аптекарский огород. Я же питерец и многого не знаю в Москве. Но огород, сад…

— Естественно, а где еще? Под деревом.

— Под каким деревом?

Я зажмуриваюсь и говорю наугад:

— Кажется, это был дуб… но я не уверен, я искал под ногами… Лариса, вы меня сейчас задушите. Сядьте, пожалуйста, куда-нибудь.

Она усаживается на подоконник — с ногами. Произносит сонно, как усталый ребенок:

— Считается, что этот дуб посадил Петр Первый… Но он его не сажал…

— Лариса, сядьте в кресло и давайте работать.

— Но я уже там, — говорит она. — Я в саду. А сад — во мне. Я в моем внутреннем мире. А в нем и деревня Сосновка, и Василий Иваныч… А через полгода к нам вернется Ванечка…

— Лариса!! Сколько процентов какого?!

— Пятьдесят на пятьдесят, — она показывает мне ключ. — Как тут.

— А… серое?

— Не знаю… Оно куда-то делось… — Лариса вдруг улыбается хитро, как лисичка: — Федор, вы ведь не думаете, что я сумасшедшая? Что я не понимаю, где тот мир, а где этот? И сколько я вам должна?

— За что?

— Это дорогая бижутерия. Не могу же я взять ее просто так.

Я лезу в карман за чеком, но передумываю.

— Потом. Потом, ладно? Потом я с вас втридорога стрясу.

— Да уж не сомневаюсь!

VIII.  Ключи

Ларису, как и в прошлый раз, забрала Ира. Но домой она Ларису не повезет. Ира совещалась с доктором Федей, и они решили, что Лариса должна поехать одна. Ира и Лариса пару часов сидят в уличном кафе, пьют кофе и смузи. Наступило лето, и Лариса в голубом платье с оборками, которое купила вчера вечером (выбравшись в последний раз через дырку и едва не опоздав к закрытию дверей в отделение). Ключ у нее под платьем, как нательный крест. Подгребает бывший Ирин муж — коллега Ларисы. Сидят еще. Болтают о том о сем. Ирин бывший муж рассчитывается за всех и заказывает такси. Усаживает Ларису. Она может заплатить сама, но коллега платит таксисту сразу. Почему-то это приятно. Может быть, это значит, что она стоит того, чтоб о ней заботились.

Лариса едет в такси. Большие пробки. Но она не спешит. Она ни о чем не думает. Она не знает, что будет с нею дальше. Знает только, что вечером позвонят Ира и доктор Федя и спросят, как она там. Она не вытаскивает ключ и не разглядывает его. Она роется в сумках. Черт, ехать осталось меньше получаса, а она понятия не имеет, куда засунула ключи от своей квартиры.