Дополнительный секретный клапан. Стихи. Олег Дозморов
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 12, 2024

№ 11, 2024

№ 10, 2024
№ 9, 2024

№ 8, 2024

№ 7, 2024
№ 6, 2024

№ 5, 2024

№ 4, 2024
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Об авторе | Олег Витальевич Дозморов (6 июля 1974, Свердловск) — русский поэт, прозаик, критик. Повесть-воспоминание «Премия “Мрамор”» — «Знамя», № 2, 2006. Лауреат «Русской премии» (2012). Предыдущая публикация в «Знамени»: «Дура-надежда», (№ 1, 2024). Живет в Лондоне.




Олег Дозморов

Дополнительный секретный клапан


* * *

От этих до других, последних содроганий

иду смешным путём, не то чтобы зерна, —

несбывшихся надежд, напрасных ожиданий,

кривым путём воды на плоскости окна.


Но всё-таки люблю, хоть сам не ожидаю,

и этот тусклый свет, и этот мелкий «дризл»,

как тут зовётся дождь, и мокнущую стаю

ворон в количестве, а ну-ка, раз, два, три.


Им вместе веселей, а я из тех архаик,

где взгляд на мир суров, поскольку у него

нет никаких основ, крепления и гаек

и философий нет, но это ничего.


Не безысходен свет, тусклеющий под вечер,

и огорчений нет, приобрети крепёж —

допустим, за углом, а если жалко печень,

то зафиксируй здесь талантливый звездёж.



* * *

Пока не требует поэта

к священной жертве алкоголь,

он делает то то, то это,

но это не снимает боль.


А боль снимает две по двести

или, допустим, три по сто, —

раз — позабыл дурные вести,

два — марш на улицу в пальто.


А я не пью ни сто, ни триста,

глядит сердито Аполлон:

ты, Дозморов, гондон и хлызда,

да, просто хлызда и гондон.



* * *

На прогулке, особенно лыжной,

или в детский играя футбол,

я всегда был отчётливо книжный

червь, доход, мудозвон, балабол.


Но зато за какой-нибудь книгой,

даже самой дурацкой, простой,

сей был червь, ясен пень, высшей лигой

и как бог марадонил в штрафной.


А теперь, отрезвев и сбираясь

отчебучить последний катрен,

я, товарищи, горько признаюсь:

и футбол, и поэзия — тлен.


Потому что — лабая на лире,

забивая почище Пеле —

ты один в этом солнечном мире,

на цветущей, как клумба, земле.



* * *

Эти звёзды так мерцают, словно знают,

но по факту ничего не понимают

и нерелевантны ничему,

и зачем они холодный свет роняют

на людей, что их не отражают, —

это не известно никому.


Это одиночество, непонятость,

самомнение, обеспокоенность?

Ничего подобного. Труха,

сыпь космическая, перхоть бесполезная,

суперравнодушие над безднами,

в тишине беззвучное ха-ха.


Просто так, нипочему, мерцаете,

странные манёвры совершаете,

отрицаете так много из того,

что набрал я сгоряча на веру,

проходя с собакою по скверу

в старой куртке, — только и всего.



* * *

Простите, что я занимался собой,

не видел того, что лежит под ногой,

на листья небрежно, бродя, наступал,

небережно жил, комара убивал,


не видел, как липа цветёт, а цвела

она сногсшибательно (липа цела),

на маму кричал и друзьям не звонил,

ненужные вирши строчил что есть сил,


проспал десять тысяч восходов, чудак,

и только теперь, разжимая кулак,

британскому голубю «you» говорю,

поспешную глупую нежность дарю.



* * *

Все лисицы, попавшие под машины,

все птицы, подстреленные из рогатки,

все коты задушенные — все живы,

те же у них радости и повадки.


Я проснулся, щипало в носу, я видел

то, что не поместится и в двухтомник, —

уничтожил улики, глаза о подушку вытер, —

нереальный райский такой питомник.


Хомячок Кеша и попугай Петруша,

кот мой Яшка и аквариумные рыбки,

все, кого я не спас, умершие неигрушки,

я точно знаю: вы живы, игривы, прытки.


Вы простите, кого я мучил и ненавидел,

потому что мне стыдно, и в этом свете

я прощаю всех, кто меня, дурака, обидел,

поскольку и есть для этого Бог на свете.



* * *

«Никому не будьте лучшим другом,

чтобы никого не предавать,

а любимой женщине — супругом,

чтобы от измены не страдать».


Мой Петров Асадова припомнил,

Щипачёв на голубом глазу,

словно бы серьёзно что-то понял,

проронил наивную слезу.


Даже если жил поэт нелепый

и стихи потешные слагал,

всё-таки опричь великолепий

и его читатель прочитал.


Ну а что касается Петрова,

он и вправду уронил слезу

и потом тупил до полвторого,

словно Данте в сумрачном лесу.



Петров на море


Милые домики, море за скалами,

в камни долбает прибой.

Смотрит на это глазами усталыми

бывший студент молодой.


Вот бы всё снова начать, что закончилось.

Вот бы закончить, что нет.

«Как-то вот жизнь вся, к хренам, скособочилась», —

мыслит он, дурно одет.


Больно иллюзии, милый, утрачивать.

То, что, пожалуй, нельзя,

он достаёт и давай разворачивать.

Жри давай, чай не князья.


Облако, на динозавра похожее.

Жарко. Сопрел джентльмен,

силится вспомнить хоть что-то хорошее.

Нетушки, хрен.



* * *

говорили деду

в партию вступай

одержи победу

родину предай


родина под курском

красная слеза

шли победным курсом

коллективиза


сейм-река катилась

по земле живой

если бы вступилось,

был бы я не мной


говорили грубо

разгони тоску

а потом на Кубу

а потом в Москву


в ссылке парень тихий

мать похоронил

не любил партийных

родину любил



* * *

Собака лаяла всю ночь,

и я уснуть не мог,

не зная, чем ещё помочь,

хотя валился с ног.


Быть может, заспанный курьер

в ночи завёл мопед,

лиса под дверью, например,

устроила обед.


А может быть, соседский пёс

невдалеке базлал,

и весть тревожную принёс,

о горе рассказал.


И вот уже, развидев сон,

смахнув мечты с ресниц,

они старались в унисон,

как принято у псиц.


Ну а скорей всего, тайком

тревог моих печаль

хорошим овладела псом,

и это очень жаль.



* * *

У кота хотя бы есть бумажка,

он — играющее существо,

и ему не больно и не тяжко.

А у человека — ничего.


Кот, дебильный, бегает за тенью

своего облезлого хвоста.

Человек идёт к развоплощенью,

вешается, прыгает с моста.


Вот бы ему, бедному, бумажку,

ниточку какую передать,

если он последнюю затяжку

делает. Не надо умирать.



* * *

Я нормальный человек.

Господи, я ненормальный!

Я люблю весенний снег,

и мотив суицидальный


в изумительных стихах,

и сегмент — в окошке — неба,

и кусман простого хлеба,

и усмешку на устах.


Я люблю крепчайший чай,

и альтернативный кофе,

и вплотную к катастрофе

свет надежды невзначай.


Жить осталось жизни треть?

Вот откуда мысли эти —

хочется на белом свете

никогда не умереть.



* * *

Ходит-бродит человек с собакой,

путь подсвечивает телефоном,

и выхватывает свет из мрака

то осинку, то забор с наклоном.


Чтобы было от прогулки толку

больше, не бросаемся на птицу,

прежде чем наш путь продолжить долгий,

нам вот тут бы приостановиться.


Постояли и попёрлись дальше,

что-то там не то чтоб напевая,

проборматывая не без фальши —

пара слов, мелодия простая.


Что сгорела жизнь как та комета,

следующей точно не дождаться,

кто сказал, что с ней не надо света?

Без неё — ещё как надо, братцы.



* * *

Как-то так. Будем жить и надеяться,

наблюдать, как ветрище метёт

одичалые листья, как девица

за печеньем и колой идёт.


Магазин через час закрывается.

Этот скорбный и чистый мотив —

он откуда? Глаза открываются,

и стоишь, сам собой некрасив.


К банкомату — и с сизой двадцаткою

заворачивает в магазин.

Я люблю тут торчать и украдкою

наблюдать, как последний кретин,


мучим странными очень вопросами.

Почему она чеки берёт?

Почему обменялась с отбросами

парой фраз, хохотнув во весь рот?


Нам бы снега, смертей, неизбежности.

Как мне нравится смуглая, вся

из кокетства и искренней нежности,

как дитя. Вот погладила пса


и зачем-то смеётся и дразнится.

Полукровка, мулатка, огонь.

Чей мотив? Да какая нам разница.

Положи-ка на лоб мне ладонь.


Обязуюсь во сне соответствовать

жажде жизни и страсти без слов.

Хорошо с магазином соседствовать,

он закроется в восемь часов.



* * *

...А это я у магазина Londis,

у нашего простого, углового,

стою, скосивши глаз на блонди,

чуть шею не свернув, а что такого?


Она идёт, купивши шоколадку,

а я стою такой, слюну пустивши,

и у меня на куртке тут заплатка,

ну как у Буратино, цвета вишни.


Я не шучу, она из изоленты

и совершенно, это, незаметна,

и это всё счастливые моменты,

я точно знаю, говорю конкретно.


А так одет я, это, словно денди,

и пальцами монеткою играю,

и на уме один лишь блуд и деньги,

а не стихи, я их и знать не знаю.


Стою такой, один на свете белом,

одной любви, как гений, потакая,

ведь жизнь, она как песенка — и в целом,

и в частности короткая такая.



* * *

После расставания она

вышла с гордой головой, как птица,

он стоял у потного окна,

думал: хорошо бы удавиться.


Триста лет прошло. Она ему

как-то даже в личку написала,

как тебе живётся одному?

О себе немного рассказала.


Муж и трое, мальчики, детей,

двое близнецы, такое дело.

Можешь жить, не думая о ней, —

птица за окном ему пропела.



* * *

Нервничал, по жёрдочке ходил,

вечно аскал речевого жеста,

медитировал среди могил,

словно там есть дуралеям место.


А потом у музыки нашёл

дополнительный секретный клапан,

тот, что классиками незалапан,

и увидел: это хорошо.


В общем, так: разверзлись небеса,

проступили знаки на бумаге,

на секунду развернулись флаги,

увлажнились наглые глаза.



* * *

Что ни поэт, то недооценённый.

Что ни пацан, то намертво влюблённый.

Она дала мне только пять минут

на разговор, а я молчу, разут.


Стою в носках в холодном коридоре,

как говорят, с любовию во взоре,

пельмень уральский, нечего сказать,

срифмуй глагол: стоять, переступать.


А) тапки не дала, б) не любила

и в) меня чайком не напоила

возлюбленная триста лет назад

А. П., с тех пор мой лучший адресат.


Так вот откуда всё. Прощальный

да здравствует ресентимент. Печальный

и злой, защёлкой щёлк, ушёл,

пришёл, «Желанье славы» перечёл.




Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru