НАБЛЮДАТЕЛЬ

скоропись ольги балла

В этой Скорописи мы рассмотрим три из многих возможных способа говорить о литературе, три типа позиции, занимаемой по отношению к анализируемым текстам. Начерно, в рабочем порядке говоря, они таковы: Лев Оборин — вполне традиционного склада критик с основательной филологической подготовкой, критик-филолог, критик-исследователь; Владимир Гандельсман — поэт, говорящий о коллегах-поэтах изнутри того же в конечном счете, что и у них, пласта опыта и забот (тем еще более, что он тут — автор предисловий к книгам, то есть уж наверное судящий только о тех, кто ему чем-то родствен и близок), критик-поэт, критик-мыслитель; и Андрей Левкин — человек, прокладывающий собственные пути в понимании текстов (и не только их) и создающий для этого персональный инструментарий. Критик-изобретатель.

Лев Оборин. Книга отзывов и предисловий. — М.: Новое литературное обозрение, 2024. — (Критика и эссеистика).

В сборник «отзывов и предисловий» поэта, литературного критика, редактора, переводчика Льва Оборина вошли его тексты о поэтических книгах, написанных по-русски за шестнадцать лет — с 2007 по 2023 год (кроме многих рецензий разной степени развернутости и шести предисловий, сюда включены четыре некролога поэтам: Алексею Колчеву, Василию Бородину, Алексею Цветкову и Льву Рубин­штейну; это тоже аналитические тексты). Это время автор называет «концом одной поэтической эпохи и, видимо, началом другой» и к основным чертам ушедшей эпохи относит «поразительное расхождение поэтических языков», «экспансивное увеличение способов говорить стихи». Ситуация с нарастанием многообразия поэтических языков, говорил он еще в 2012 году, сопоставима с разлетанием в разные стороны галактик после Большого взрыва; в какой-то момент они перестанут быть друг для друга видимыми, и задача критика — в том, чтобы, насколько возможно, удерживать единство, хотя бы возможность его.

Этим Оборин шестнадцать лет подряд и занимался: удерживал единство — в поле собственного понимания.

Если и не все поэтические языки первых десятилетий века, то, во всяком случае, громадное их большинство Оборин старается понимать. Он рецензирует весьма далеких друг от друга авторов: от мифолога, мага, странника между мирами Богдана Агриса до, например, Дмитрия Герчикова, сталкивающего «поп-культуру, интернет-коммуникацию и политику», работающего «с готовыми текстами и сериализмом».

Книгу его стоит читать как путеводитель по русской поэзии первых двух десятилетий XXI века; мы же попробуем прочитать ее еще и как путеводитель по собственному критическому мышлению автора.

Оборин — критик, стремящийся к максимальному пониманию. В книге практически нет отрицательных рецензий; с другой стороны, (почти?) нет и однозначно положительных: даже у тех авторов, которых он ценит очень высоко (например, у Сергея Стратановского), он видит уязвимые точки и честно указывает на них. В некотором смысле его видение поэзии можно назвать неиерархичным (скорее, тут стоит говорить о горизонтальной структуре с центром и периферией). Далее, он не просто обращает внимание на структуру поэтической работы своих героев в целом, но ставит анализируемые книги в контекст внепоэтической работы их авторов, прослеживая, как эти занятия влияют на собственно поэзию (ему важно, что, например, Михаил Гронас — филолог, Елена Михайлик — фольклорист, Ирина Котова — врач). Вообще, контекстом, в который Оборин ставит русские стихи, может оказаться и американская проза, и кинематограф, и рок-музыка. Он рассматривает и более широкие проблемы, с которыми рецензируемые тексты так или иначе связаны (рифмы и размеры как проводники поэтической инерции; формальные особенности стиха как триггеры внимания…). В книгах 2022–2023 годов, избегая соблазнов публицистичности, он отслеживает реакции поэтов на актуальные события; фактически это анализ их поэтического осмысления в стадии становления, — могло бы получиться большое исследование.

При этом филолог не задавливает в Оборине критика: прекрасно владея филологическим инструментарием, он, во-первых, умеет говорить о волнующих его предметах так, чтобы было понятно и интересно и нефилологам, а во-вторых — мыслит не только понятиями, но и, на равных правах с ними, образами. «Осмысленные, насквозь прошитые созвучиями сочетания вертятся в его руках так, — говорит он об Аркадии Штыпеле, — что смысл начинает рябить». И в третьих, — на обсуждаемые тексты он смотрит глазами не только профессионала — литературоведа, историка литературы, критика, но еще и просто человека с его личными, эмоциональными реакциями — предусловиями всякой критики. «Это и смешно, и грустно, — говорит он об одном из стихотворений Елены Михайлик, — одним словом, трогательно по-настоящему».

Владимир Гандельсман. В небе царит звезда. Избранные эссе. — М.: Издательство центра арт-терапии «Делаландия», 2024.

Сборник текстов поэта, прозаика, эссеиста Владимира Гандельсмана — тоже книга предисловий (включая послесловия и краткие отзывы на обложку), написанных с 1995-го по 2024-й и посвященных, как и книга Оборина, только поэзии. В жанровом отношении это куда скорее эссеистика, чем критика, — соразмышление с обсуждаемыми авторами: об их поэтическом опыте, о поэтическом опыте вообще. Рефлексия его — в глубоком родстве с его же собственной поэтической работой. Сколь бы ни показалось это неуместным по отношению к мирским предметам, на язык напрашивается слово «экзегеза»: «…я пытаюсь, — говорит поэт в том же пред­уведомлении, — проследить истоки того, что подвигло автора к поэтическому или прозаическому высказыванию, а поскольку в своем выборе я заранее знаю, что эти истоки непременно чисты, то моя задача состоит единственно в том, чтобы выявить и обозначить, как намерения автора воплощены в слове».

Важно: он движется к самому коренному — к истокам поэзии. По типу мышления, соответственно, это не совсем литературоведение. Вернее будет сказать — философствование: разговор об основах на материале поэзии, не выходя за ее пределы. О сути поэзии (тем самым — и о человеке, и о жизни его) здесь говорится много важного — пусть как бы в связи с конкретными поводами (автор, случается, легко от них отходит), — это избавляет общие по виду суждения от излишней отвлеченности, сообщает сказанному особенную точность. Так, в связи с первым героем книги, Львом Дановским (из чьего стихотворения взято и название для всей книги), автор рассуждает:

«Являясь воплощением веры, труд поэзии, как и труд жизни, не должен провоцировать поэта на графоманские поиски этой веры. Она уже есть, иначе любое движение, и в особенности движение разума, было бы непосильным в своей бессмысленной смертности. Что бы ни провозглашали стихи, вплоть до цветаевского “отказа”, они — суть утверждение мира самим своим бытием, акустический его рельеф, память в продолженном настоящем, — и пушкинское “Не дай мне Бог сойти с ума” означает: не дай мне Бог забыться».

Эти мысли прекрасно смотрелись бы и сами по себе, но автор аргументирует их большой цитатой из обсуждаемого поэта — мысль и стихотворение, от которого та отталкивается, связаны для него существенным, пусть и неявным образом.

Перед нами именно философствование (о поэзии — как предельной концентрации жизни), а не сама философия; так высоко автору не надо — он не забирается в стратосферу, ему важно чувствовать землю с ее «рельефом» (название сборника Дановского, предисловие к которому открывает сборник). Может быть, поэтому эссеистика Гандельсмана отказывается вести суверенное существование (будучи прекрасно к тому пригодной), разворачиваться в самодостаточные трактаты, но предпочитает быть комментарием к стихам, записями на их обширных полях, виться между их строк: так ей теплее.

Тем еще более, что мышление у автора куда скорее образное, чем понятийное; понятия с их жесткостью здесь на вторых ролях; мысль его вольно ветвится, стремительно переходя от того же, например, Дановского не только к окликнутому им Пушкину («На Сенной поет Вальсингам!») — но и к Гельдерлину, которому, в свою очередь, Гандельсман устраивает заочный диалог с Александром Сергеевичем. Эти тексты, совсем не вопреки их ведущей философской теме (открываемые поэзией основы существования) — в гораздо большем родстве, с одной стороны, с художественной словесностью, с другой — с частными письмами (тем более что по крайней мере один из вошедших в книгу отзывов и взят из письма — поэту Александру Беляеву). И чего мы тут точно не найдем, так это не то что системы, но и самих попыток таковую выстроить. Да и ну ее, эту систему.

Андрей Левкин. Искусство прозы, а заодно и поэзии / Сост. С. Снытко, А. Заполь. — М.: Новое литературное обозрение, 2024. — (Критика и эссеистика).

Книга — максимально полное собрание, условно говоря, критических текстов Андрея Левкина (1954–2023) — писателя, журналиста, редактора незабвенного рижского журнала «Родник», выходившего на рубеже 1980–1990-х, автора ни на что не похожей, штучной, на ходу изобретаемой прозы.

Объекты критического анализа здесь — не только литература и явления, с нею связанные, но и города: Москва, Петербург, Рига, и их части (московские Фили), и способы прочтения этих городов всем объемом опыта, и некоторые общественные и культурные явления. (Волею составителей в книгу вошли не только статьи, эссе, очерки, рецензии, «трипы», «трактаты», но и переводы: с японского — из Акимицу Танаки, с латышского — из Андриса Слапиньша и Катрины Рудзите, с английского — из Джима (Джеймса Дугласа) Моррисона, а также стихи — «Два стихотворения для Виктора Iванiва», кажется, это сам Левкин, а не Слапиньш, за переводами из которого они следуют). Назвать эти тексты «нехудожественными» было бы грубой ошибкой: в случае Левкина проведение границы между «художественным» и «нехудожественным», как и сами эти концепты, кажется совсем неадекватным: его пространство устроено не так.

Это просто одна и та же мысль (одни и те же мысль-и-воображение, нераздельно), работающая на разных материалах.

По образованию и первой профессии Левкин — технарь и математик. Окончил механико-математический факультет МГУ, лет десять работал в Институте электроники и вычислительной техники Академии наук Латвии, участвовал в разработке советского персонального компьютера. Воспитанное этим опытом мышление, обращающее внимание на устройство конструкций, на действие механизмов, в чем бы таковые ни были воплощены, — оказавшись в умелых руках, принесло гуманитарному делу непредвиденные плоды. На первых же страницах книги Левкин предлагает собственную классификацию прозаических текстов, далекую от конвенциональной филологической мысли и притом совершенно логичную, основанную на двух понятиях: «среда письма» и «система письма». В соответствии с разными взаимоотношениями между ними получается система координат: «квадрат, поделенный на четыре квадратика», каждому из квадратиков соответствует свой тип прозы.

Это из текста доклада на конференции «Молодая культура», состоявшейся в Ленинграде в октябре 1988-го. Чтобы так мыслить и изъясняться там и тогда, надо было обладать огромной внутренней независимостью. У Левкина она была.

В Левкине объединились практикующий прозаик и — не то что теоретик (в позиции теоретика он отказывает себе с первой же здешней страницы), но, во всяком случае, человек, рефлектирующий над литературой. Устроены они оба одинаково и решают одни и те же задачи: понимания того, как устроена реальность. Текстовая или внетекстовая — по сути, все равно.

Свой предмет Левкин видит помимо филологической оптики: «…в книге всегда есть дырка, через которую эта книга и вылезла на свет. И эта дырка и есть то нечто, с чем этот голем работает. Конечно, она не обязана быть предъявленной явно». Волею судеб это — о «Пире» Владимира Сорокина, но даже неважно.

На литературную ли, какую ли другую реальность Левкин накидывает собственную систему координат — и всякий раз другую. Инструментария на все случаи жизни у него нет (хотя есть некоторые устойчивые элементы) — орудия понимания он в основном изобретает ad hoc. Неизменно одно: само движение этого изобретения. (При этом, как мы увидим здесь же, он прекрасно писал вполне конвенциональные тексты. Просто ему это было неинтересно.)

Исходная инженерная сформированность познающего разума сообщила ему одновременно конструктивность и свободу. Второй источник его понимательной техники — обыденное, допрофессиональное сознание (отсюда обилие просторечий).

Интересно, может ли быть полно и непротиворечиво описан теоретический аппарат Левкина и можно ли говорить о таковом вообще? — Думаю, ответ на него — дело будущего.