НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

«Там к барину пришел за пачпортами дворник»

Лев Лосев. Эзопов язык в русской литературе (современный период). — М.: Новое литературное обозрение, 2024.

Эзопов язык, которому посвящена диссертация Льва Лосева (1937–2009), — явление известное: позднесоветский анекдот о водопроводчике, арестованном за комментарий «Надо менять всю систему», вполне иллюстрирует понятие. С этим анекдотом не случайно оказался связан «эффект Манделы» (массовое приписывание фильму или книге какого-то содержания, которого там нет) — некоторые считали, что эта фраза прозвучала не то в фильме «Афоня» Георгия Данелии, не то в каком-то смелом спектакле театра «Современник». Заметим, что герой анекдота пострадал, как с античности принято в анекдотах и баснях, где герои — не вызывающие сочувствия фишки для разыгрывания моральной ситуации. Водопроводчик не говорит эзоповым языком, технически компетентно строит высказывание, но доносчик и следователь считывают его иначе. Здесь мы видим главную особенность эзопова языка — укорененность в телесных практиках.

Чтобы понять слово «система» в устах водопроводчика как опасная «советская система», а не как «водопровод», нужно принадлежать этой системе, участвовать в ней, врасти в нее телом и переживать ее телесно. Простое бесчисленное повторение слова «система» в бюрократических и газетных текстах не даст такого действия. Если мы представим антиутопический мир, ну, хотя бы «Рассказа служанки» Маргарет Этвуд, где у текстов нет автономии, где они полностью гетерономны и предопределяют телесные практики, там невозможен оказывается эзопов язык в русском смысле.

Когда юродивый Николай Салос предложил Ивану Грозному кусок мяса в пост и тем самым удержал его от похода на Псков, он действовал с помощью эзопова языка в русском смысле. Иван Грозный читал текст своей жизни и своего правления как единый, непрерывный и не допускающий полной автономии других текстов современности. Кусок мяса в пост — не двусмысленность, а как раз прямое отстаивание автономии понятий, таких, как божественный закон: соблюдение поста, которое требует по внутреннему содержанию и недопущения пролития крови. Только то, что Иван Грозный в глубине души признавал абсолютность божественного закона, позволило эзопову языку сработать, показав зияния в политическом замысле самодержца.

Лев Лосев представил свою диссертацию к защите в 1981 году и сделал методологической основой структурализм, а материалом — множество произведений, стихотворных и прозаических, которые должны были усыпить бдительность советского цензора. Он использует и сложные понятия структурализма, вроде «автологический» (отсылающий к собственному содержанию описываемой вещи) и «металогический» (отсылающий к ситуации ее восприятия), но также и простейшие понятия-метафоры вроде «экран» и «маркер». В эзоповом языке экран маскирует актуальное содержание, например, Ахмадулина пишет стихи про Варфоломеевскую ночь, а маркер раскрывает, что это стихи о репрессиях — просто потому, что в них есть лирическое «мы» детей, выросших в годы репрессий и знающих о них не пона­слышке, дышавших этим воздухом. Получается, что маркер в конце концов совпадает с фигурой рассказчика, вызывающего социальное внимание. Кто рассказывает, тот своей личностью и переключает содержание — не будет же цензор посягать на саму личность.

В стихах-воспоминаниях о работе в ленинградском детском журнале «Костер» Лев Лосев упоминал начинающих поэтов, имевших филологическую выучку:

Прикрытые немыслимым рваньем,

они о тексте, как учил их Лотман,

судили как о чем-то очень плотном,

как о бетоне с арматурой в нем.

Вероятно, такой образ структурализма и отразился в диссертации. Когда текст плотен, только личность автора может взять на себя «маркер» переключения текста в современность. Но как раз в 1980-е годы Лотман стал говорить о тексте как о части сложного и противоречивого семиозиса, вводя много новых понятий, от «семиосферы» до «взрыва». Тогда текст размыкает эзопов язык, потому что у позднего Лотмана текст всегда требует больше одной кодировки, больше одного голоса и должен раскодироваться разными способами в ходе бурного образования смыслов. Не только тексты, но и коды устаревают, смываются волной культуры, и подбираются новые коды. И поэтому текст требует уже другого действия: не эзопова языка, а более смелых эстетических экспериментов, вроде экспериментов московских концептуалистов.

Замечательно, например, что Лосев иллюстрирует эзопов язык примерами из «Писем римскому другу» (1972), где Рим — СССР застойного времени. Но Бродский еще раньше, в 1970 году, написал «Post aetatem nostram», где уже звучит не эзопов язык, а прямая эпиграмма против Вознесенского и его обновленного культа Ленина, и это высказывание вполне власть имеющего поэта, а не раба. Здесь, как и требовал поздний Лотман, есть не просто маркер перекодировки, но несколько кодов присутствия поэзии в политике.

Читая книгу Лосева, написанную в совсем другую эпоху, с чем-то соглашаешься, например, с анализом прозы братьев Стругацких как коллекции официальных и неофициальных речевых регистров, где уже само это коллекционирование было эзоповым актом, с чем-то совсем не соглашаешься, например, с толкованием «Недопеска» Юрия Коваля как варианта антиутопии. Лосев справедливо писал, что «Недопесок» — «одновременно и притча, и психологическая повесть», а не басня, вроде «Зверофермы» Оруэлла. И все же само бегство Недопеска лучше сопоставлять не с психологизмом старого романа, но с новыми авангардными практиками, в том числе революционными, от «дрейфов» Ги Дебора и захватов города венскими ситуационистами до концепции «партизана-иезуита» Эрнесто Че Гевары.

Согласно получившему католическое воспитание Че Геваре, партизан создает иллюзию своей непобедимости, наподобие необоримых образов в духовных упражнениях Игнатия Лойолы, и именно поэтому реально побеждает — такого партизана Че Гевара противопоставлял «романтикам» и «спортсменам» обычной войны. Лосев с его отвращением к левым идеям не учитывал эти контексты. Вероятно, хуже всего в книге толкование «Миллиона» Хармса как издевательского стихотворения со скачками от тысяч к миллионам — кажется, было упущено из виду, что это стихотворение переводилось на национальные языки и имело в виду воображаемое малых народов, у которых путь от тысячи к миллиону иной, чем у редактора и профессора Льва Лосева.

Но невероятно сильны в книге два вывода. Первый — об эзоповом языке как подрыве автологии официального дискурса, вроде «наша команда — синоним побед», когда и грамматические категории используются для речевых манипуляций. Эзопов язык показывает, что не все всему синонимично. Второй — о применимости к эзопову языку понятия катарсиса в смысле Выготского — переживания уместно­сти высказывания при неизбывном противоречии между психологическим его восприятием и объективным социальным смыслом. Эти выводы и образуют тягу, благодаря которой книга Льва Лосева увлекательна и в наши дни.

Александр Марков, Оксана Штайн