|
АРХИВ
Юрий Домбровский
Рассказ о Маруське
глава из романа «Хранитель древностей»1
к шестидесятилетию первой публикации романа
Роман Юрия Домбровского «Хранитель древностей» — знаковый. Он занимает важное место в литературе Оттепели. Роман, появившийся в журнале «Новый мир» в 1964 году, под самый ее конец, мгновенно завоевал большое внимание и любовь читателей и критиков.
Вот отклики на него некоторых современников:
Надежда Мандельштам2 в своих воспоминаниях писала о «Хранителе древностей»: «...Д.3, автор повести о нашей жизни, которая написана, как говорили в старину, “кровью сердца”. В этой повести вскрыта самая сущность нашей злосчастной жизни, хотя в ней говорится о раскопках, змеях, архитектуре и канцелярских барышнях. Человек, вчитавшийся в эту повесть, не может не понять, почему лагеря не могли не стать основной силой, поддерживающей равновесие в нашей стране».
Отзыв Варлама Шаламова4 из письма М.Н. Илющенко5 к К.Ф. Турумовой-Домбровской6:
«Кстати, я познакомился с другом Варлама Тихоновича по Колыме — Б.Н. Лесняком7, и при упоминании имени Домбровского он вспомнил эпизод, который должен Вас заинтересовать. Однажды Борис Николаевич зашел за Шаламовым, они должны были куда-то вместе идти. Шаламов лежал и дочитывал НМ8 с “Хранителем...”, это был 1964 год. Через некоторое время он захлопнул журнал и сказал: “Вот так нужно писать!” В устах Шаламова, очень придирчивого к писателям-современникам, мне кажется, это было наивысшей похвалой»9.
Анна Берзер10, редактор «Нового мира», работавшая с Домбровским над подготовкой романа к печати, в своих воспоминаниях говорит:
«Успех Домбровского был необычайный. Читатели с восторгом приняли эту вещь. Его останавливали на улице, ему звонили, его ловили в редакции журнала. Мне звонили домой и по всем телефонам “Нового мира” тоже звонили. И мы все передавали ему.
Читатели поняли каждое слово, сказанное им. Это был настоящий, большой успех! Это была слава! Наша и мировая».
Андрей Синявский11 писал жене из заключения: «В три-четыре присеста прочел “Хранителя древностей”, присланного тобой, и пожалел, что не сделал этого в свое время, чтобы засвидетельствовать автору тихое изумление от этой книжицы. Если представится когда-нибудь случай, пришли мне и его “Обезьяна приходит за своим черепом”»12.
Роман в скором времени был переведен и напечатан во многих странах за рубежом: в Италии, Франции, США, Болгарии и др. Он был отмечен рядом публикаций и в прессе этих стран.
В советской официальной печати на него появилась всего одна рецензия — «Говорящая древность» Игоря Золотусского13, напечатанная в № 10 журнала «Сибирские огни»14 в 1965 году.
Первые отдельные книжные издания «Хранителя древностей» (М.: Советская Россия; 1966, Париж: YMCA-Press15, 1978 и др.) печатались по изначальной журнальной публикации 1964 года. В эти издания не входили два текста: «Из записок Зыбина» и «История немецкого консула». Эти тексты в архиве Юрия Осиповича лежат в папке с надписью «Приложения к “Хранителю”». Напечатаны они были вместе с основным корпусом романа через несколько лет.
Так, например, в издании «Факультет ненужных вещей» (М.: Советский писатель, 1989) появилось приложение к роману «Из записок Зыбина». Позже, в 1992 году, в № 72 журнала «Континент»16 была напечатана «История немецкого консула».
И, наконец, в том же 1992 году в шеститомном Собрании сочинений Юрия Домбровского роман был напечатан с двумя приложениями, как он и переиздавался все последующие годы, вплоть до самого последнего издания, вышедшего в Москве в 2024 году.
За несколько месяцев до ухода из жизни Клара Файзулаевна передала в Государственный литературный музей им. В.И. Даля часть материалов из архива Юрия Осиповича.
А примерно за месяц до смерти она передала автору этого предисловия большую старую папку 1960–1970-х годов со словами: «Посмотри, почитай, разберись. Это из неопубликованного Юры. Может, для чего-то еще не настало время... Посмотри папку дома. А пока пошли пить чай!»
Среди прочих разных материалов в этой папке находился и «Рассказ о Маруське», правда, с недостающими страницами.
Но годами ранее, составляя сайт Домбровского, мы с Кларой нашли у нее дома магнитные ленты. Там была очень интересная запись восьмидесятых годов радиопередачи в Алма-Ате, посвященной Домбровскому, и отдельная лента, на которой оказалось авторское чтение «Рассказа о Маруське». Тогда же эта запись была оцифрована и расшифрована.
Но какие-то дела заставили нас отложить подготовку этой главы к печати...
В 2024 году исполняется шестьдесят лет с момента первого выхода в свет романа «Хранитель древностей».
Время для этой публикации настало.
На магнитофонной записи Домбровский предваряет чтение главы таким вступлением-пояснением:
Рассказ о Маруське
Глава из «Хранителя древностей», не вошедшая в окончательный текст.
Я читаю, значит, главу, не вошедшую в «Хранитель древностей». Она не вошла в журнальный текст, и, соответственным образом, она не могла войти и в «Хранитель древностей», изданный отдельной книжкой, поскольку печаталась только с этого текста. Эту главу я считаю одной из удачных, и то, что она не вошла, мне кажется, это обедняет текст. Не вошла она, конечно, по соображениям нелитературным. Меня уговорили ее не печатать просто потому, что сказали, что, во-первых, она удлиняет рассказ; во-вторых, она чем-то напоминает Шолохова. Ну, а потом, когда уже было все напечатано, мне редактор Герасимов17 сказал, что это глава лучшая и что он ее не поместил по соображениям, ну, чисто цензурным, что ли. Боялся, что, может быть, это как-нибудь привлечет больше внимания к рукописи, чем нужно, и затруднит печатание романа. Потому что и так уже он два раза возвращался из… возвращался в виде рукописи, и его пришлось в некоторых местах сокращать и править. Вот я сейчас это и прочту. В окончательный текст вошли только первые две страницы, остальное все сказано большой скороговоркой. И таким образом и читатель, и автор потеряли около десяти страниц текста.
* * *
Проснулся я уже ночью. Было совсем темно, и еще сильнее пахло яблоками и сеном. Через открытую дверь сеновала мне было видно лавочку, а на ней — трех человек. Они сидели и о чем-то разговаривали. И вдруг мне показалось, что я ясно расслышал голос Корнилова:
— И во время допроса она предала всех своих соподвижников, в том числе и великого философа Лонгинского18!
— Хм! И что с этим философом сделали? — спросил второй голос, хрипловатый, старческий.
— Казнили.
— Ха! Вот стерва! — выругался старик и закашлялся. — И все ведь… все ведь эти бабы — такого рода! — продолжал он, отдышавшись. — Вот поэтому я и не женился второй раз. Как обжегся, значит, — аминь! Так, значит, его казнили. А ей что?
— А ее Аврелиан заставил пройти в золотых цепях во время триумфа. Потом, правда, ей император пожаловал роскошную виллу в предместье. И она так всю жизнь и осталась в Риме. Жила хорошо, в большом почете, внуков растила.
— Вот, наверно, хулиганье было — без отца, да при больших деньгах! — злорадно сказал тоже старческий голос, — ее за что чтить, сучку, а? Войну проиграла, столицу разрушила, от друзей отреклась, а сама — как позорница какая-то в цепях пошла! И что, за это ей почет?
— А царям всегда почет! — ответил кто-то третий, и я узнал голос бригадира. — Это нас берут под ноготь, если захватят. А царям — всегда полная привилегия. Вон — Вильгельм-то до сих пор живет в Голландии! Зато Николашку-то разбахали! — сказал старик.
— Да ведь это мы, мы! Мы бы и эту Зеновию19 разбахали в лучшем виде! — сказал бригадир.
— А какой она, скажите, нации была, а? Еврейка?
— Да нет, вероятно, арабка, — ответил Корнилов.
— И, поди, еще красавица? — усмехнулся старик. — Ну, как же! Они все такие красавицы: Клеопатра, Соломея, которая скакала, плясала… наша — Катька.
— Да, говорят, была изумительно-красива! — ответил Корнилов. — И образованна, говорила на четырех языках! Муж ее брал с собой в поход, и она участвовала в походах вместе с мужчиной.
— Вот этого вы мне не говорите! Этого не говорите! Где уж им таким воевать по-настоящему? — усмехнулся старик. И я подумал, что, наверно, махнул рукой. Это все хорс, а не война. Пока она на коне — она и хороша. А как ты ее за вихор стащишь, так она и «маму» запела! О — Маруська — какой герой была! А как до расчета дошло, так тоже начала передком трясти! Но, однако, мы не аврелианы. Мы ее тут и израсходовали.
— Так ту Маруську, кажется, в сражении убили? — несмело сказал бригадир.
— Но это не нашу! — категорически отрезал старик. Я знаю, про что ты думаешь. Не нашу. Их несколько было. Самую главную лично я израсходовал!
— То есть как это — вы лично? — спросил Корнилов. — То есть, как, собственноручно?
Ответа я не услышал. Но, очевидно, старик кивнул головой. Я осторожно заглянул вниз. На скамеечке сидели трое, курили, разговаривали. И рядом с Корниловым расселся тот самый мухомор, который еще в музее переел мне горло своими горшками. На нем была светлая рубашка и светлые брюки. И вообще, он был весь чистый и подтянутый, сухонький, легонький. Ну, словом, совсем не такой, какой ходил ко мне.
— Ну как же все это случилось? Вы расскажите, расскажите, Семен Лукич! — попросил Корнилов. — Если это не составляет секрета, конечно.
Старик затянулся и далеко отбросил от себя папиросу. Бригадир сейчас же встал, пошел, затер ее сапогом и вернулся.
— Секрета тут, положим, никакого нет, — сказал старик важно, — но только я про это вспоминать не люблю. Он подумал и вздохнул: — Не люблю. А дело-то вот как было. Вызывает меня комиссар и говорит:
— На военном совете решили Маруську израсходовать. Транспорта нет, народ отрывать нельзя. А кончать с ней все равно надо!
— Да, делов!.. — покачал головой бригадир. — Человек в те годы, значит, был ни во что? Эх!.. — вздохнул.
— Да! Ни во что! В то время мы эти расстрелы за большое дело тоже не считали! — с вызовом подтвердил старик. — Потому что война. Тут ты раз ошибся — голова твоя долой. Приведут к коменданту какого-нибудь подозрительного, начнет тот вертеться да носом шмыгать. И говорит комендант своему ординарцу Митьке Чубарику: «А ну-ка, Митя, отведи ты этого рассукиного сына куда-нибудь подальше от дороги, чтоб не вонял! И возвращайся скорее, и еще дельце есть!» — И весь разговор. Потому что разбираться было некогда, да и некому. Да и какие мы юристы, специалисты?
— Ну, ну, так вам ее поручили. И…
— А тут мне ее поручили.
— На Митьку, говорит комиссар мне, я не надеюсь, потому что Митька сопляк, она чаровница-цыганка, у ей гипнозу много. Еще отведет Митьке голову. А ты, говорит, человек кровный, достойный, потомственных рабочих кровей, в партии социалистов-революционеров состоял по молодости. Ты — можешь!
Ну, правильно, я могу. Что ж тут говорить? Могу.
— А где ж, спрашиваю, расходовать-то?
— А в поле, говорит, по дороге. Я уж послал туда яму рыть. Как увидишь их около ямы — ну, и кончай. Забирай сейчас, садись на лошадь и веди.
Понимаешь, я с непривычки немного обалдел. То хоть загодя предупреждают, а то сразу — забирай, и все!
— Так как же, спрашиваю, так мне ее одному и вести?
— Да так, говорит, один и поведешь. Бери коня, вынимай наган, подъезжай к сараю — ее тебе сейчас и выведут. Ну, что долго разговаривать? Надо понимать — девятнадцатый год, Украина, степь. Сегодня мы здесь, а завтра подогнал он к нам батальон с пулеметами, и покатил нас верст за двадцать к чертовой матери! Сегодня мы их шлепаем, а завтра они нас к столбу тащут. Одно слово — революция. А революционных мер в ту пору только две было. Либо вызовет тебя командир, утюжит, утюжит… наганом по столу стучит, стучит… потом как крикнет: «Иди, чтоб я твоей рожи поганой не видел!» Либо скажет тихо: «К стенке!» — и пойдет вон из комнаты. Ну, и конец тебе! Тут же конец! Ведь никаких кассаций, апелляций нету. Степь!.. Он остановился и поглядел на бригадира.
— Вот ты мне сейчас с пьяных глаз про брата толковал — как его ни за что, ни про что взяли. А я вот скажу тебе…
— Ну, рассказывайте! Рассказывайте! — схватил старика за руку Корнилов.
— Ну, что ж там рассказывать? Я уж все почти и рассказал. Ну, вышел я в коридор — а там Митька стоит. Губы распустил, скосоротился. Видишь — почему, значит, не его вызвали, а меня?
— Куда он тебя посылает? — спрашивает.
— А вон он, говорю, подойди, спроси! И пошел. Тут он меня догнал, вынул флягу и говорит:
— На, выпей для крепости руки!
И я, дурак, выпил. И я много что-то выпил. Я грамм триста, наверно, выпил. А знаешь какая самогонка была? Горела! Видишь, какой дурак, а? Иду на такое дело, а сам… ну, ладно. Пошел я в конюшню, вывел коня, оседлал, поскакал к сараю. В руках, значит, наган. Смотрю — ее мне выводят. Красивая баба была: высокая, ладная, себя блюла, а глаза зеленые, змеиные — с такой блесткой, знаешь?.. И правда, разве ее Митька, сопляк, может разбахать? Но, однако, мне на эту прелесть ее, так сказать, целиком и полностью наплевать! Я в те годы революцию понимал строго, по-каменному, ничего себе лишнего не позволял: водки не пил, разврата не придерживался! Такая стойкость у меня, так сказать, в крови заложена. Ну, вывели ее из сарая. Стоит она, цыркает через золотой зуб и смотрит на меня. Улыбается. Этак — плечиками подергивает. Знаешь, как бабы — одно плечо выше другого.
— Куда ж ты, спрашивает меня, красный орел, поведешь?
Отвечаю ей строго, по-революционному:
— Куда следует, гражданочка такая-то… (вот забыл… забыл я ее фамилию… Черненко, или Бочкарева, или… ну, что-то похожее). Куда следует, туда вы и пойдете! Шагом марш! Ни с кем не разговаривать, по дороге не останавливаться! А побежите — сами понимаете…
Усмехается:
— Я-то, говорит, командир, не побегу. Я свое, видно, уже отбегала. А вот вы-то, говорит, вы — будете бегать! Только навряд ли убежите. Не такие дела ваши, чтоб трудовой народ дал вам убежать.
— Нет, чувствуешь гадюку? — сказал он вдруг с каким-то злым, удивленным восхищением. — Ты чувствуешь ее? Ее, так сказать, на «шлепку» ведут, а она другому грозится! И опять-таки, видишь, прямо, от имени трудового народа. Как будто она — это народ, а я, так сказать, — буржуй, куркуль, помещик!
— Ой, Боже мой! Боже мой! Боже мой! Сколько у народа всегда защитников оказывается! — усмехнулся бригадир и покачал головой. — И Колчак, и Деникин, и Маруська вот эта, и ты еще — черт с наганом! И все вы — защитники!
Коротко скрипнула скамейка — это рассказчик сделал резкое движение.
— Не так говоришь! — строго сказал он. — Пустые, глупые слова ты говоришь! Народ всегда знал своих защитников! Это мы, так сказать, прослойка, мелкая буржуазия, до мещанства колебались. А он всегда знал, кто у него враг, кто друг.
— Ну, рассказывайте! Рассказывайте! Рассказывайте! — закричал Корнилов.
— Что у тебя брата взяли, — сказал старик грозно, — это я понимаю, это горе! Но, однако, голову и смысл терять из-за этого тоже незачем. Эти разговоры ты… вот веди с тем, кто у тебя там на сеновале сейчас пьяный валяется — он поддержит. А мне ты…
— Да рассказывайте! Ну, рассказывайте! — просил Корнилов.
— Рассказывать даже охота пропала…
Старик смирно сидел молча.
— Как это у нас получается: как что человека коснется, так сразу с него все слетает: принципы, идейность его прекрасная, все — как пар, мещанин мещанином остается! Вот — вроде той распрекрасной Зеновии.
— Да что я сказал такого? — смущенно пробормотал бригадир. — Да я только…
— Не хитри, не хитри! Я не глупенький! Я понимаю, что ты сказал, и ты тоже понимаешь, что ты сказал! — торжественно и строго произнес старик. — Нехорошо ты сказал! А вот думаешь сейчас — еще хуже. Не надо так! Мы старые люди, мы должны разбираться. Ну, ладно.
— Так я, конечно, на эту пулю, что она мне отлила, ничего не ответил. А только крикнул ей: «Разговорчики прекратить! Шагом марш!» — и наганом потряс. Пошли. Вышли за ворота. Я на коня, а она впереди меня. А еще рано, рано — часа четыре утра. Роса! Я иду по траве, а у меня все коленки черные, мокрые. Окна на ставнях закрыты. Только кое-где баба с ведрами дорогу перебежит, нас увидит — сразу около забора и присядет. Прошли мы так квартала четыре. Она меня и спрашивает:
— Куда ж ты меня, красный орел, смерть врагам, ведешь, а?
Я на ее штучки — ноль внимания.
— К начальнику, говорю, вас доставляю. Новый комиссар из дивизии приехал — вот разговаривать будете.
Усмехнулась, покачала головой:
— Что же это он, в четыре часа уже на ногах, а? Не больно много у вас таких, нет! Похоже, ты меня в штаб генерала Духонина ведешь.
О, видишь, все, гадина, понимает, все! Ну, конечно, я ее шуточки, так сказать, опять мимо ушей полностью пропускаю и спокойно говорю:
— Фамилию свою, конечно, мне тот начальник не докладывал. Может, он и Духонин… может быть, нет, а только есть приказ — и вот я его и выполняю!
— Ну, давай, давай, говорит, выполняй!
Вот прошли мы городишко, вышли в поле. Как увидела она, что дома кончились — вдруг остановилась, повернулась ко мне и говорит со всей, так сказать, решительностью:
— А ты ведь меня, мужик, на «шлепку» повел!
— Ладно, говорю, иди, не рассуждай! Там поговоришь!
Стоит, не двигается, покраснела. Не знаю уж, от страха или от злости, глазищи свои зеленые, змеючие раскорючила. «Да ведь жалко, — говорит. — Жалко, мужик, умирать в такие годы!»
Отвечаю ей:
— Годы тут, положим, ни при чем. Умирать всем придется. А ты знала, на что шла! И ты знала, и я знаю. Так что — что уж теперь нам с тобой рассуждать тут?
— Это, говорит, конечно, так. Так.
Призадумалась немного, потом цыркнула через зубы, взглянула на меня, тряхнула головой:
— Пошли!
— Пошли!
Я сижу на коне. В одной руке наган, в другой поводья. Сижу и смотрю. И у меня уже голова начинает гудеть.
— Где же это, думаю, они яму копают? Куда же это он, к черту, меня погнал?
Вдруг она усмехнулась, поворотилась опять и говорит вот так с ленцой:
— Эх, жизнь-жестянка! Хоть бы ты меня поласкал, что ли? Вот я уже два года глупостями не занималась. Туда вот такой приду — так все архангелы животики подорвут!
— Ладно, говорю, гадюка, не строй дурочку. Здесь шалавых нет, не на кровати с любовником разговариваешь!
— Ха! Не с любовником?
Так как поведет плечами! И плечо у ней сразу голое, и грудь — тоже голая. А грудь — наколоться можно!
— Что, говорит, хороша Маша, а? Смотри, что дальше...
И еще как-то — раз, мотнула всем телом — и веревка на землю упала.
— Вот как это может быть, скажи? Вот вы, товарищ Корнилов, ученый человек. Как все это может быть, а?
Корнилов ничего не ответил, очевидно, просто пожал плечами.
— Гипноз! — объяснил бригадир. — Я в цирке в Москве видел. Там факир Торама, он тоже развязывался. Вот это ты верно сказал — гипноз.
Обхватила шею коню руками и лезет ко мне, за наган хватается. Закричал я тут, так сказать, отчаянно:
— Назад! — кричу. — Матери твоей черт!
Размахнулся ногами, врубил ей промеж глаз — и у меня уж сил нет. И вдруг смотрю — те стоят, из ямы выскочили, и стоят, смотрят. На лопаты оперлись. Как гаркнул я тут:
— А ну, прибавь шагу!
Да как налетел на нее конем. Она повернулась, увидела их:
— А-а-а-а-а!!! — говорит. — А-а!
Уж не знаю, что она хотела сказать? Так пока она на них смотрела, я пригнулся, и бац ей в затылок, бац! И сразу череп надвое! И звук такой — как будто полная бутылка опрокинулась — чпок. Повернулась, взмахнула руками, сделала два шага ко мне. Ноги подломились, боком упала. Я с коня соскочил, подлетел с наганом. С размаху раз, раз, раз ей в глаз! А потом вот стою над ней, и смотрю, и ничего не могу сообразить. Ни поднять ее, ни до ямы доволочь, ни на коня влезть, ни оружие спрятать… ну, ничего, ничего. Те двое подбежали, подхватили ее на руки и потащили. А у ней голова-то вихляется, ноги дрожат, дрожат по-комариному. И кровища, кровища, кровища хлещет! Только зуб блестит. Вскочил я на коня, врезал ему прямо по глазам. Да целый день по степи пробалкал. Где был, у кого был — ничего не помню! Вот помню верно, в одном месте я зачем-то слезал — стога щупал — сухие ли. Потом на мокрой глине у реки лежал, воду пил, лицо обмывал. А рот у меня, как от крови, печенками запекся. Вернулся весь грязный, оборванный. Где лазил, кто мне глаз починил — ничего не знаю! Правда, помню, я в тот день еще добавил здорово. Вот Митька мне, подлец, тогда поднес, да я еще к одной солдатке-шинкарке завалился — у нее всегда самогонка стояла. Так она мне потом рассказывала, что я у ней прямо с коня попросил особой, с махоркой — чтоб сразу, значит, из головы память вышибить. Увидел меня командир — такого красавца, головой покачал, только сказал: «Спи иди!» Потом уж на другой призвал и стал отчитывать: «Как же это ты по степи целые дни носился? Там ведь банды! Знаешь, как они могли тебя прекрасно подкараулить?» Это точно, это очень могли! Потом я неделю в себя приходил — прийти не мог! Хожу, делаю свое дело, а все как сам не свой. Думал, что сниться будет — нет, не снилась. Дрянь всякая снилась: кровь, мертвецы, лягушек будто ем. А она — нет, не снилась. А недели через две, когда мы уж верст за триста были от этого места, призывает меня к себе комиссар, улыбается, подает бумагу:
— На, прочитай-ка!
Посмотрел я на подпись — так у меня ноги и дрогнули:
— Твоя Маруська. Плохо вы меня расстреляли, пишет, все равно я живехенькая, и еще не одну сотню вас, голодранцев, в штаб генерала Духонина отправлю! А тебя, босиканта, за то, что ты меня сам расстреливать на поле водил, я, говорит, живьем на тысячу и один кусочек разрежу! Есть у меня в отряде такой китаец Ваня, он еще в Китайской империи по этому делу работал, так вот я специально для тебя его держу и водкой пою на махорке!
Даже это, оказывается, знает!!! Вот ведь какая гадюка!
— Да-а-а! — сказал Корнилов. — Да, бывает!..
— Да нет! Что же это такое? — чуть не со слезами воскликнул бригадир и вскочил. — Ведь вы же ее мертвую видели! Мертвую! Значит, как вы ее ни стреляли, она… бред! Вы говорите, череп напополам! Да что же это такое??? Что это, чудо, что ли?
— Вот ты и рассуждаешь, что и как! — строго ответил старик. — Тогда таким «чудесам» конца-краю не было. Сам же сказал, что марусек целый десяток ходил.
— История! — сказал бригадир подавленно. — Вот так история, а?!
Посидели, помолчали, покурили.
— Мы все убиваем любимых, — продекламировал Корнилов, — поселилась она у вас в душе с тех пор, Семен Лукич. Вот и все.
— Ну, стихов-то я, положим, не пишу! — вдруг обиделся старик. — И эти ваши лишние слова — они тут ни к чему. Я к тому это рассказал, что вот что значит такое — революция.
— Вот ты нам, Иван Семеныч, про своего брата сегодня распелся. И товарищ Корнилов тебя поддержал, что он, мол, не виноват, а злодеи его погубили. Ну?..
— Да я такого не говорил! — перебил бригадир. — Не говорил, так думал. Я ведь не дурной, я все понимаю. Во-первых, ты что в голове у своего брата есть, знать не можешь. И что он замышлял, ты тоже не знаешь. А во-вторых, вот ты был на действительной, а? Скажи, что такое военное положение, а?
— Да разве у нас военное положение, Семен Лукич? — усмехнулся бригадир. — Где мы воюем-то сейчас? Мир.
— Везде мы воюем: от Австрии до Абиссинии, везде! То бомбят, то газ пущают, то огнеметом жгут, то катастрофы на шахтах устраивают, то стекло в масло рабочим сорят. Скрозь, скрозь идет война! Вот тут, в этом саду — и то идет война! Вот ты с этим чертом-хранителем говорил!..
— Что-то ты уж больно страшно говоришь! — усмехнулся бригадир.
— Врешь! Это еще не страшно, это тебе еще не страшно, я говорю! — повысил голос старик. — Тебе потом будет страшно! Тебе так потом будет страшно, что ты даже, может быть, и испугаться, сукин сын, не успеешь!
Тут мне попала в нос сенная труха, я громко чихнул и спрыгнул с крыши.
Ю. Домбровский
Подготовка текста, расшифровка фонограммы, публикация
и комментарии Александра Морозова
1 Публикуется впервые. Печатается по машинописи из архива автора, а также по расшифровке фонограммы авторского чтения.
2 Мандельштам Надежда Яковлевна (1899–1980) — писательница, автор нескольких книг мемуаров, преподаватель, лингвист, жена поэта О.Э. Мандельштама (1891–1938).
3 Юрий Домбровский.
4 Шаламов Варлам Тихонович (1907–1982) — поэт, писатель, многолетний узник ГУЛАГа, автор «Колымских рассказов».
5 Илющенко Михаил Николаевич — знакомый и корреспондент К.Ф. Турумовой-Домбровской, старший научный сотрудник химического факультета Алма-Атинского университета.
6 Турумова-Домбровская Клара Файзулаевна (1940–2022) — филолог, член Общества «Возвращение». Жена, хранитель архива и публикатор творческого наследия Ю.О. Домбровского.
7 Лесняк Борис Николаевич (1917–2004) — друг В. Шаламова по Колыме, спасший его и оказывавший ему большую помощь в течение многих послелагерных лет.
8 Журнал «Новый мир».
9 Письмо от 24 июля 1988 года. Архив К.Ф. Турумовой-Домбровской.
10 Берзер Анна Самойловна (1917–1994) — литературный критик, редактор журнала «Новый мир», автор воспоминаний «Прощание», изданных в совместной с С. Липкиным книге «Жизнь и судьба Василия Гроссмана» (М., 1990), а также воспоминаний о Юрии Домбровском «Хранитель огня» в книге: Ю. Домбровский, «Гонцы» (М., 2005).
11 Синявский Андрей Донатович (1925–1997) — русский и французский писатель, литературовед и критик, диссидент, политзаключенный.
12 Андрей Синявский. 127 писем о любви. — М., 2014. — Т. 1. С. 163–164 (письмо 15, 1966).
13 Золотусский Игорь Петрович (род. 1930) — писатель, литературный критик, историк литературы, журналист, телеведущий.
14 «Сибирские огни» — литературно-художественный и общественно-политический журнал, издающийся в Новосибирске с 1922 года по настоящее время.
15 «YMCA-Press» — крупнейшее русскоязычное издательство, находившееся в 1970-х годах в Париже, выпустившее в свет большое количество книг, которые по разным причинам не могли быть опубликованы в СССР.
16 «Континент» — литературно-публицистический журнал, основанный писателем Владимиром Максимовым в Париже в 1974 году.
17 Герасимов Евгений Николаевич (1903–1986) — писатель, в 1960-е годы зав. отделом прозы, позже — отвечающий за прозу член редколлегии журнала «Новый мир».
18 Лонгин Кассий (ок. 213–273) — греческий грамматик, философ-неоплатоник, ритор, учитель и главный советник Зенобии, воспитатель ее сына, уговоривший Зенобию провозгласить независимость Пальмиры от Рима. После подавления восстания императором Аврелианом казнен.
19 Зенобия Септимия (240 — после 274) — царица Пальмиры, объявившая независимость от Рима. В 272 году новый император Рима Аврелиан разбивает войска Зенобии и пленит ее.
|
